Том 1. Стихотворения 1939–1961

Слуцкий Борис Абрамович

«Толпа на Театральной площади…»

Толпа на Театральной площади. Вокруг столичный люд шумит. Над ней четыре мощных лошади, Пред ней экскурсовод стоит. У Белорусского и Курского Смотреть Москву за пять рублей Их собирали на экскурсию — Командировочных людей. Я вижу пиджаки стандартные — Фасон двуборт и одноборт, Косоворотки аккуратные, Косынки тоже первый сорт. И старые и малолетние Глядят на бронзу и гранит, — То с горделивым удивлением Россия на себя глядит. Она копила, экономила, Она вприглядку чай пила, Чтоб выросли заводы новые, Громады стали и стекла. И нету робости и зависти У этой вот России к той, И та Россия этой нравится Своей высокой красотой. Задрав башку и тщетно силясь Запомнить каждый новый вид, Стоит хозяин и кормилец, На дело рук своих

глядит.

Стихи, не вошедшие в книгу **

«У офицеров было много планов…»

У офицеров было много планов, Но в дымных и холодных блиндажах Мы говорили не о самом главном, Мечтали о деталях, мелочах, — Нет, не о том, за что сгорают танки И движутся вперед, пока сгорят, И не о том, о чем молчат в атаке, — О том, о чем за водкой говорят! Нам было мило, весело и странно, Следя коптилки трепетную тень, Воображать все люстры ресторана Московского! В тот первый мира день Все были живы. Все здоровы были. Все было так, как следовало быть, И даже тот, которого убили, Пришел сюда, чтоб с нами водку пить. Официант нес пиво и жаркое И все, что мы в грядущем захотим, А музыка играла — что такое?— О том, как мы в блиндажике сидим, Как бьет в накат свинцовый дождик частый, Как рядом ходит орудийный гром, А мы сидим и говорим о счастье. О счастье в мелочах. Не в основном.

БУХАРЕСТ

Капитан уехал за женой В тихий городок освобожденный, В маленький, запущенный, ржаной, В деревянный, а теперь сожженный. На прощанье допоздна сидели, Карточки глядели. Пели. Рассказывали сны. Раньше месяца на три недели Капитан вернулся — без жены. Пироги, что повара пекли — Выбросить велит он поскорее, И меняет мятые рубли На хрустящие, как сахар, леи. Белый снег валит над Бухарестом. Проститутки мерзнут по подъездам. Черноватых девушек расспрашивая, Ищет он, шатаясь день-деньской, Русую или хотя бы крашеную, Но глаза чтоб серые, с тоской. Русая или, скорее, крашеная Понимает: служба будет страшная. Денег много и дают — вперед. Вздрагивая, девушка берет. На спине гостиничной кровати Голый, словно банщик, купидон. — Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, — Говорит понуро капитан. — Так ложитесь. Руки — так сложите. Голову на руки положите. — Русский понимаешь? — Мало очень. — Очень мало — вот как говорят. Черные испуганные очи Из-под черной челки не глядят. — Мы сейчас обсудим все толково. Если не поймете — не беда. Ваше дело — не забыть два слова: Слово «нет» и слово «никогда». Что я ни спрошу у вас, в ответ Говорите: «никогда» и «нет». Белый снег всю ночь валом валит, Только на рассвете затихает. Слышно, как газеты выкликает Под окном горластый инвалид. Слишком любопытный половой, Приникая к щелке головой, Снова, Снова, Снова слышит ворох Всяких звуков, шарканье и шорох, Возгласы, названия газет И слова, не разберет которых — Слово «никогда» и слово «нет».

«Пред наших танков трепеща судом…»

Пред наших танков трепеща судом, Навстречу их колоннам подходящим Горожане города Содом Единственного праведника тащат. Непризнанный отечеством пророк, Глас, вопиющий без толку в пустыне, Изломанный и вдоль, и поперек,— Глядит на нас глазницами пустыми. В гестапо бьют в челюсть. В живот. В молодость. В принципы. В совесть. Низводят чистоту до нечистот. Вгоняют человеческое в псовость. С какой закономерностью он выжил! Как много в нем осталось от него! Как из него большевика не выжал, Не выбил лагерь многогодовой! Стихает гул. Смолкают разговоры. Город ожидают приговоры. Вот он приподнялся на локтях, Вот шепчет по-немецки и по-русски: Ломайте! Перестраивайте! Рушьте! Здесь нечему стоять! Здесь все не так!

ДОМОЙ

То ли дождь, то ли снег, То ли шел, то ли нет, То морозило, То моросило. Вот в какую погоду, Поближе к весне, Мы вернулись до дому, В Россию. Талый снег у разбитых перронов — Грязный снег, мятый снег, черный снег — Почему-то обидел нас всех, Чем-то давним и горестным тронув. Вот он, дома родного порог, — Завершенье дорог, Новой жизни начало! Мы, как лодки, вернулись к причалу. Что ты стелешься над пожарищем? Что не вьешься над белой трубой? Дым отечества? Ты — другой, Не такого мы ждали, товарищи. Постояв, поглядев, помолчав, Разошлись по вагонам солдаты, Разобрали кирки и лопаты И, покуда держали состав, Так же молча, так же сердито Расчищали перрон и пути — Те пути, что войною забиты, Те пути,

по которым идти.

ФОТОГРАФИИ КАРТИН, СОЖЖЕННЫХ ОККУПАНТАМИ

На выставке, что привезли поляки, Пируют радуга и красота, Зеленые весенние полянки, Нескошенного луга пестрота, Все краски, все оттенки, все цвета! А я стоял пред черной, как смола — Черней смолы! — у черной, как пожарище — Перед картиной польского товарища, Что на костер, как человек, взошла. Их много, черных пятен на стене, Сухих, фотографических теней, Миниатюр и фресок двухсаженных, Замазанных, изрезанных, сожженных, Замученных за красный флаг на них, За то, что в них свобода, труд и Польша, За то, что справедливее и больше Они картин оставленных иных. Среди поляков и среди полотен Враг — лучших, самых смелых выбирал. Но подвиг живописцев — не бесплоден И никогда бесплоден не бывал: Девчонки, что глаза платочком трут, И парни — те, что кулаки сжимают, Здесь, у холстов обугленных, мечтают, Что если будет враг ценить их труд — Пускай сожжет. Пускай — не оставляет.

«Туристам показываю показательное…»

Туристам показываю показательное: Полную чашу, пустую тюрьму. Они проходят, как по касательной, Почти не притрагиваясь ни к чему. Я все ожидаю, что иностранцев Поручат мне: показать, объяснить. В этом случае — рад стараться. Вот она, путеводная нить. Хотите, представлю вас инвалидам, Которые в зной, мороз, дожди Сидят на панели с бодрым видом, Кричат проходящим: «Не обойди!» Вы их заснимете. Нет, обойдете. Вам будет стыдно в глаза смотреть, Навек погасшие в фашистском доте, На тело, обрубленное на треть. Хотите, я покажу вам села, Где нет старожилов — одни новоселы? Все, от ребенка до старика, Погибли, прикрывая вашу Америку, Пока вы раскачивались и пока Отчаливали от берега. Хотите, я покажу вам негров? С каким самочувствием увидите вы Бывших рабов, будущих инженеров. Хотите их снять на фоне Москвы? И мне не нравятся нежные виды, Что вам демонстрируют наши гиды. Ну что же! Я времени не терял. Берите, хватайте без всякой обиды Подготовленный материал.

«Пристальность пытливую не пряча…»

Пристальность пытливую не пряча, С диким любопытством посмотрел На меня угрюмый самострел. Посмотрел, словно решал задачу. Кто я — дознаватель, офицер? Что дознаю, как расследую? Допущу его ходить по свету я Или переправлю под прицел? Кто я — злейший враг иль первый друг Для него, преступника, отверженца? То ли девять грамм ему отвешено, То ли обойдется вдруг? Говорит какие-то слова И в глаза мне смотрит, Взгляд мой ловит, Смотрит так, что в сердце ломит И кружится голова. Говорю какие-то слова И гляжу совсем не так, как следует. Ни к чему мне страшные права: Дознаваться или же расследовать.

«Я судил людей и знаю точно…»

Я судил людей и знаю точно, Что судить людей совсем не сложно, — Только погодя бывает тошно, Если вспомнишь как-нибудь оплошно. Кто они, мои четыре пуда Мяса, чтоб судить чужое мясо? Больше никого судить не буду. Хорошо быть не вождем, а массой. Хорошо быть педагогом школьным, Иль сидельцем в книжном магазине, Иль судьей… Каким судьей? Футбольным: Быть на матчах пристальным разиней. Если сны приснятся этим судьям, То они во сне кричать не станут. Ну, а мы? Мы закричим, мы будем Вспоминать былое неустанно. Опыт мой особенный и скверный — Как забыть его себя заставить? Этот стих — ошибочный, неверный. Я не прав. Пускай меня поправят.

ГОВОРИТ ФОМА

Сегодня я ничему не верю: Глазам — не верю. Ушам — не верю. Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю, Если на ощупь — все без обмана. Мне вспоминаются хмурые немцы, Печальные пленные 45-го года, Стоявшие — руки по швам — на допросе, Я спрашиваю — они отвечают. — Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю. — Вы верите Герингу? — Нет, не верю. — Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда! — А мне вы верите? — Минута молчанья. — Господин комиссар, я вам не верю. Все пропаганда. Весь мир — пропаганда. Если бы я превратился в ребенка, Снова учился в начальной школе, И мне бы сказали такое: Волга впадает в Каспийское море! Я бы, конечно, поверил. Но прежде Нашел бы эту самую Волгу, Спустился бы вниз по течению к морю, Умылся его водой мутноватой И только тогда бы, пожалуй, поверил. Лошади едят овес и сено! Ложь! Зимой 33-го года Я жил на тощей, как жердь, Украине. Лошади ели сначала солому, Потом — худые соломенные крыши, Потом их гнали в Харьков на свалку. Я лично видел своими глазами Суровых, серьезных, почти что важных Гнедых, караковых и буланых, Молча, неспешно бродивших по свалке. Они ходили, потом стояли, А после падали и долго лежали, Умирали лошади не сразу… Лошади едят овес и сено! Нет! Неверно! Ложь, пропаганда. Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.