Том 1. Стихотворения 1939–1961

Слуцкий Борис Абрамович

«В сорока строках хочу я выразить…»

В сорока строках хочу я выразить Ложную эстетику мою. …В Пятигорске, где-то на краю, В комнате без выступов и вырезов С точной вывеской — «Психобольной» — За плюгавым пологом из ситчика Пятый год сержант из динамитчиков Бредит тишиной. Интересно, кем он был перед войной! Я был мальчишкою с душою вещей, Каких в любой поэзии не счесть. Сейчас я знаю некоторые вещи Из тех вещей, что в этом мире есть! Из всех вещей я знаю вещество Войны. И больше ничего. Вниз головой по гулкой мостовой Вслед за собой война меня влачила И выучила лишь себе самой, А больше ничему не научила. Итак, в моих

ушах расчленена Лишь надвое: война и тишина — На эти две — вся гамма мировая. Полутонов я не воспринимаю. Мир многозвучный! Встань же предо мной Всей музыкой своей неимоверной! Заведомо неполно и неверно Пою тебя войной и тишиной.

«Чужие люди почему-то часто…»

Чужие люди почему-то часто Рассказывают про свое: про счастье И про несчастье. Про фронт и про любовь. Я так привык все это слышать, слышать! Я так устал, что я кричу: — Потише! — При автобиографии любой. Все это было. Было и прошло. Так почему ж быльем не порастает? Так почему ж гудит и не смолкает? И пишет мной! Какое ремесло У человековеда, у поэта, У следователя, у политрука! Я — ухо мира! Я — его рука! Он мне диктует. Ночью до рассвета Я не пишу — записываю. Я Не сочиняю — излагаю были, А опытность досрочная моя Твердит уныло: это было, было… Душа людская — это содержимое Солдатского кармана, где всегда Одно и то же: письмецо (любимая!), Тридцатка (деньги!) и труха-руда — Пыль неопределенного состава. Табак? Песок? Крошеный рафинад? Вы, кажется, не верите? Но, право — Поройтесь же в карманах у солдат! Не слишком ли досрочно я узнал, Усвоил эти старческие истины? Сегодня вновь я вглядываюсь пристально В карман солдата, где любовь, казна, Война и голод оставляли крохи, Где все истерлось в бурый порошок — И то, чем человеку хорошо, И то, чем человеку плохо.

«Про безымянных, про полузабытых…»

Про безымянных, про полузабытых И про совсем забытых — навсегда, Про тайных, засекреченных и скрытых, Про мертвых, про сожженных, про убитых, Про вечных, как огонь или вода, Я буду говорить, быть может, годы, Настаивать, твердить и повторять. Но знаю — списки рядовых свободы Не переворошить, не исчерпать. Иная вечность — им не суждена. Другого долголетья им не будет. Одев штампованные ордена, Идут на смерть простые эти люди.

«…Тяжелое, густое честолюбье…»

…Тяжелое, густое честолюбье. Которое не грело, не голубило, С которым зависть только потому В бессонных снах так редко ночевала, Что из подобных бедному ему Равновеликих было слишком мало. Азарт отрегулированный, с правилами Ему не подходил. И не устраивал Его бескровный бой. И он не шел На спор и спорт. С обдуманною яростью Две войны: в юности и в старости — Он ежедневным ссорам предпочел. В политике он начинал с эстетики, А этика пришла потом. И этика Была от состраданья — не в крови. Такой характер в стадии заката Давал — не очень часто — ренегатов И — чаще — пулю раннюю ловил. Здесь был восход характера. Я видел. Его лицо, когда, из лесу выйдя, Мы в поле напоролися на смерть. Я в нем не помню рвения наемного, Но милое, и гордое, и скромное Решение, что стоит умереть. И это тоже в памяти останется: В полку кино крутили — «Бесприданницу»,— Крупным планом Волга там дана. Он стер слезу. Но что ему все это, Такому себялюбцу и эстету? Наверно, Волга и ему нужна. В нем наша песня громче прочих пела. Он прилепился к правильному делу. Он прислонился к знамени, к тому, Что осеняет неделимой славой И твердокаменных, и детски слабых. Я слов упрека не скажу ему.

«Скользили лыжи. Летали мячики…»

Скользили лыжи. Летали мячики. Повсюду распространялся спорт. И вот — появились мужчины-мальчики. Особый — вам доложу я — сорт. Тяжелорукие. Легконогие. Бутцы, трусы, майки, очки. Я многих знал. Меня знали многие — Играли в шахматы и в дурачки. Все они были легки на подъем: Меня чаровала ихняя легкость. Выпьем? Выпьем! Споем? Споем! Натиск. Темп. Сноровистость. Ловкость! Словно дым от чужой папиросы Отводишь, слегка тряхнув рукой, Они отводили иные вопросы. Свято храня душевный покой. Пуда соли я с ними не съел. Пуд шашлыку — пожалуй! Не менее! Покуда в легкости их рассмотрел Соленое, словно слеза, унижение. Оно было потное, как рубаха, Сброшенная после пробежки длинной, И складывалось из дисциплины и страха — Половина на половину. Унизились и прошли сквозь казармы. Сквозь курсы — прошли. Сквозь чистки — прошли. А прочие — сгинули, словно хазары. И ветры их прах давно размели.

«В любой библиотеке есть читатели…»

В любой библиотеке есть читатели — Сражений и героев почитатели. Читающие только о войне. А рядом с ними приходилось мне Глядеть людей и старше и печальнее, Войну таскавших на своем горбу. Они стоят и слушают в молчании, Как выбирает молодость судьбу.

«У Абрама, Исака и Якова…»

У Абрама, Исака и Якова Сохранилось немногое от Авраама, Исаака, Иакова — Почитаемых всюду господ. Уважают везде Авраама — Прародителя и мудреца. Обижают повсюду Абрама, Как вредителя и подлеца. Прославляют везде Исаака, Возглашают со всех алтарей. А с Исаком обходятся всяко И пускают не дальше дверей. С той поры, как боролся Иаков С богом и победил его бог, Стал он Яковом. Этот Яков Под любым зодиаком убог.

«Почему люди пьют водку?..»

Почему люди пьют водку? Теплую, противную — Полные стаканы Пошлого запаха И подлого вкуса? Потому что она врывается в глотку, Как добрый гуляка В баптистскую молельню, И сразу все становится лучше. В год мы растем на 12 процентов (Я говорю о валовой продукции. Война замедляла рост производства). Стакан водки дает побольше. Все улучшается на 100 процентов. Война не мешает росту производства, И даже стальные протезы инвалидов Становятся теплыми живыми ногами — Всё — с одного стакана водки. Почему люди держат собаку? Шумную, нелепую, любящую мясо Даже в эпоху карточной системы? Почему в эпоху карточной системы Они никогда не обидят собаку? Потому что собака их не обидит, Не выдаст, не донесет, не изменит, Любое достоинство выше оценит, Любой недостаток простит охотно И в самую лихую годину Лизнет языком колбасного цвета Ваши бледные с горя щеки. Почему люди приходят с работы, Запирают двери на ключ и задвижку, Бросают на стол телефонную трубку И пять раз подряд, семь раз подряд, Ночь напролет и еще один разок Слушают стертую, полуглухую, Черную, глупую патефонную пластинку? Слова истерлись, их не расслышишь. Музыка? Музыка еще не истерлась. Целую ночь одна и та же. Та, что надо. Другой — не надо. Почему люди уплывают в море На два километра, на три километра, Хватит силы — на пять километров, Ложатся на спину и ловят звезды (Звезды падают в соседние волны)? Потому что под ними добрая бездна. Потому что над ними честное небо. А берег далек — его не видно, О береге можно забыть, не думать.

АМНИСТИРОВАННЫЙ

Шел человек по улице зеленой. Угрюмый, грустный, может быть — хмельной. От всех — отдельный, Зримо отделенный От всех Своей бедой или виной. У нас — рубашки. У него рубаха. Не наши туфли. Просто — башмаки. И злые. И цепные, как собаки, В его глазах метались огоньки. Глаз не свожу я с этого лица: А может — нету в мире виноватых? И старый ватник — это просто — ватник. Одёжа, А не форма подлеца.

«Все скверное — раньше и прежде…»

Все скверное — раньше и прежде. Хорошее — невдалеке. Просторно мне в этой надежде, Как в сшитом на рост пиджаке. Мне в этой надежде привольно, Как в поле, открытом для всех. Не верится в долгие войны, А верится в скорый успех.

«Я сегодня — шучу…»

Я сегодня — шучу. Я своей судьбой — верчу. Я беру ее за кубические, Как у толстой вдовы, бока И слова говорю комические, Потому что — шучу. Пока. — Вековуха моя, перестарок, Будь довольна, что я — верчу. Завтра я шутить перестану, А пока — ничего. Шучу.