Том 10. Мертвое озеро
Шрифт:
— Вы ее разорвете! оставьте!
— Я не хочу, чтоб он платил ей! — выходя из себя, сказал Остроухов.
Он рванул бумажку, и половина ее осталась у него в руке, а другая у старика, из груди которого вырвался дикий крик.
Остроухов подал деньги Тавровскому, который стоял у трюмо и оттуда следил за борьбой. Тавровский отклонился от Остроухова и сказал:
— Я советую вам лечиться, потому что такие вещи можно делать только в белой горячке.
И Тавровский пошел к двери, но остановился. Любская, усталая, вошла в
— Что за шум?
— Да вот здесь есть господин в белой горячке, — отвечал Тавровский.
— То, что я сделал… я уверен, она будет довольна мною! — перебил его Остроухов.
— Посмотрите, что он наделал! — чуть не плача, говорил мрачного вида старик, прилаживая половинки бумажки.
Любская, взяв ее, спросила:
— Это как он ее разорвал?
— Брось ее: эти деньги от него! он вздумал оскорблять меня; ты… — голос Остроухова задрожал, и он замолк, глядя на Любскую, которая, усмехнувшись, положила ассигнацию в несессер свой.
— Прощайте! — сказал Тавровский.
— Погодите; два слова! — отвечала Любская.
— Нельзя ли отложить?
— А-а-а! вы, верно, уже догадываетесь, в чем дело! — подходя к нему, сказала Любская.
— Этот сумасброд, кажется, сделался моим трубадуром и везде расславляет…
— Имя вашей красавицы!
— Знаете ли, ужасно смешно видеть вас под защитою этого ярмарочного актера! — смеясь, сказал Тавровский.
— Но, я думаю, вы еще смешнее в роли жениха.
— Вы, я вижу, за серьезное приняли всё, что наболтали вам?
— Я столько раз, по вашим уверениям, считала за шутки вещи очень важные, что теперь я наоборот делаю.
— То есть всё, что я ни скажу серьезно, вы принимаете за шутку, и наоборот?
— Да!
— Тогда я вам скажу серьезно, что я женюсь! и скоро! Как вы это примете?? — принужденно смеясь, сказал Тавровский.
— Я шутя вам буду отвечать, что этому не бывать. Ведь вы давно бы женились; но вы чувствуете, что неспособны к семейной жизни, что сделаете несчастной ту, которая свяжет с вами жизнь свою… ха-ха-ха!
И Любская смеялась очень весело.
— Вы, кажется, горячитесь! — заметил ей Тавровский.
— Нисколько!
Весь их разговор происходил за ширмами очень тихо; особенно те слова, которые были многозначительны, произносились чуть слышно. Звонок, раздавшийся опять у двери, заставил их разойтись. Любская приветливо сказала Тавровскому:
— Я надеюсь, после спектакля вы ко мне ужинать?
— Непременно! непременно! — уходя, отвечал Тавровский.
Когда кончился спектакль, Любская, после нескольких вызовов, переодетая в капот, считала деньги и укладывала их в маленький ящик; горничная ее убирала костюмы в картонки, а Остроухов скорыми шагами мрачно ходил по комнате.
Любская прервала молчание:
— Ну, долго ли ты здесь пробудешь?
— Не знаю!
— Однако что тебе здесь делать?
— О, я знаю… нет, я уеду, я очень скоро
— Карета готова, — сказал мрачного вида старик, войдя в уборную в шинели.
— Возьмите несессер! — надевая салоп, отвечала Любская.
Мрачного вида старик исполнил приказание и вышел.
— Кто это у тебя? — спросил Остроухов.
— Неужели не догадался?
— Кто?
— А, Федор Андреич! — равнодушно отвечала Любская.
— Так этот! — вскрикнул Остроухов и с удивлением глядел на Любскую, которая, взяв ящик с деньгами и озираясь кругом, сказала, уходя к дверям:
— Даша, не забыли ли мы чего?
— Нет-с, всё взято.
— Да! прощай! — повернув голову к Остроухову, сказала Любская и прибавила: — Ты сегодня не приходи ко мне: у меня гости; а завтра поутру мы еще раз переговорим.
И она вышла.
Остроухов как пригвожденный стоял на одном месте и смотрел в дверь, куда удалилась Любская.
Кучер вынес корзины и картоны из уборной. Женщина с ключами всё прибрала в ней, погасила лампы и, готовясь гасить последнюю, грубо сказала:
— Ну, что стоите? здесь ночевать нельзя.
Остроухов вышел из уборной на сцену, которая быстро темнела; смрад от загашенных ламп разливался всюду; таскали кулисы, ставя их по местам. Мужики шумели между собой. Занавес взвился, и темный партер открылся, как пропасть. Сцена, не застановленная кулисами, казалась огромною. Остроухов, прижавшись в угол, следил машинально за всем, что происходило вокруг него. Наконец полили сцену, чтоб потушить искру, на случай, если б она как-нибудь попала в щель, и всё замолкло. Остроухов очнулся; но было поздно: сцена была пуста и темна. Вдруг показался вдали огонек, вот ближе и ближе: мужик пробирался по сцене с фонарем в руке. Остроухов кинулся к нему, спрашивая, как выйти.
— Эх, как засиделся! кругом заперто! иди через люк! — отвечал мужик.
И Остроухов скрылся с ним в люке.
На другой день мужчина и женщина не очень смело вошли в прихожую Натальи Кирилловны и спросили: «Дома ли Любовь Алексеевна Куратова?»
— Дома-с; а как доложить об вас? — спросил швейцар.
— Скажи, что госпожа Любская и господин Остроухов желают ее видеть, — отвечала поспешно дама.
Через минуту они были приведены в приемную комнату к Любе.
Часть четырнадцатая
Глава LXIV
Отступление
К одной из глухих станций *** губернии, в полдень летнего дня, подъехала дорожная коляска со стеклами. Лакея при ней не было, и, пока ямщик выпрягал лошадей, никакого движения не замечалось в экипаже.
Но когда ямщик, сняв шапку и держа усталых, взмыленных своих лошадей, подошел к завешенному окну коляски и сказал: «На водочку!», женская рука высунулась из окна и подала ямщику монету.