Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

***

И короли прочли то слово меж камнями. Кто мог бы зоркими их подстеречь глазами. В миг этот роковой, тот с дрожью б разглядел, Что бледны стали все три статуи, как мел. Молчали всадники; и все кругом уснуло; И если бы часы вдруг смерть перевернула, То слышно было бы шуршание песка. Вдруг голова всплыла; чернели два зрачка На восковом лице; кровь из нее бежала. Все трое вздрогнули. На рукоять кинжала Литого пращура легла рука, дрожа; Он голове сказал, отведавшей ножа (Беседы дьявольской и бездна устрашилась): «Ах!

Искупление, что здесь осуществилось, Конечно, ангелом господним внушено? В чем грех твой, голова? В твоих глазах — черно, И ты бледней Христа распятого, чья мука Спасала мир… В чем грех?» «Внук вашего я внука». «Чем ты владел?» «Венцом. О, как заря страшна!» «Как звать машину ту, что здесь возведена?» «Конец!» — вздохнула тень с покорными глазами. «Кем создана она?» «О предки, предки! Вами!»

***

Да будет так. Но то, в чем ненависти яд, — Не цель и не исход. И зори заблестят. И к счастью приведет, — что темнота ни делай, Труд, этот мученик смеющийся и смелый. Жизнь ясноглазая — всегдашний цвет могил; И над потопами — взлет голубиных крыл. Надежда никогда «ошиблась я» не скажет. Смелей, мыслители! Никто вам рук не свяжет; Над бездною ночной, над черной хлябью бед Стремите рой идей и гордой веры свет!

***

Прогресс — он шествует широкими шагами. Терзать мучителей, глумиться над врагами — О нет: не это цель под небом, льющим в нас Добро, согласие, прощение, экстаз. Поймите: всякий раз, как шар земли железный На дюйм приблизит рай, на дюйм уйдет от бездны, Зажжет в ночи маяк, разрушит скрытый риф, И, к радости глаза и души устремив, Народы ищут путь в любви, в мольбе, в боренье, — То с неба светлое нисходит одобренье. Все руки сблизятся; преодолев разлад, Все успокоится; противник станет — брат; Единство стройное мы, наконец, узнаем Всего, что признаем, всего, что отрицаем; Пробьется аромат сквозь грубую кору; Идея озарит бездумных сил игру; Души и тела спор, борьба Марии с Марфой, Предстанет звучною, с волной аккордов, арфой, Бездушной глине дух подарит поцелуй, И плоть материи проникнет в говор струй; Поможет песне плуг, и труженик цветами Украсит лоб, клонясь над пышными снопами. Вполне безгласных уст для слов высоких — нет! С киркою рудокоп и со строфой поэт Всё то же золото, всё ту же тайну ищут, Хоть люди по тропам, еще неверным, рыщут, Размокшим от дождя, белеющим в пыли! Мы в братстве растворим все горести земли; Служить заставит бог расчет и размышленье, И труд, и знания — задаче исцеленья. День завтрашний — не зверь, что жертву стережет, И не стрела, что в нас, уйдя, вчерашний шлет. О нет! Грядущий день уже средь нас, народы! Он хлеба ищет всем, и права, и свободы; В решительном бою он бьется, не согбен; Взглянув, как он разит, поймем, как любит он! Глядите: он идет, боец, в закрытом шлеме, Но он откроется, народы, — будет время! Покуда ж делает свое он дело; взор Льет мысли жгучий блеск в решетчатый прозор. За женщин бьется он, и за детей он бьется, За светлый идеал, что миру улыбнется, За душу, за народ — и в мрачной схватке той Сверкает взор его предутренней звездой. Огромный щит его с девизом «Испытаем!» Откован из лучей, каких еще не знаем. Во Франции свершив, в Европу он пойдет. Он гонит пред собой невежество, и гнет, И

суеверие, опутавшее души, И предрассудков рой, жужжащих людям в уши. Не бойся же его, забытый горем мир: Сегодня битва он, а завтра будет — мир.

***

Кто ищет Истину, тому она предстанет. Вперед, за шагом шаг. Движенье не обманет. Прогресс же, на бегу взвивая ореол, Пугливо обходить не станет мрачный дол, Где Революция мятется — зверь прекрасный. Взяв молнию у ней, он луч ей вверит ясный: Их много у него, чей взор сиянье льет; Потом покинет он рычанья полный грот И устремится вновь к своей великой цели, Чистейшей всех снегов, что на горах белели Когда-нибудь в веках, но дальше всяких гор: То — Мир, сияющий сквозь голубой простор, Гармония — стихий враждебных единенье, Любовь — чудесное и жаркое свеченье.

***

Орел вернулся вновь на свой утес родной; Он переведался там, в пропасти, с грозой. Теперь, вперяя взор в багряное горнило, Он грезит в тишине — как бы достичь светила!

из книги

«ЛЕГЕНДА ВЕКОВ»

1859–1877 — 1883

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Отвиль-Хауз, сентябрь 1857.

Те, кто соблаговолят заглянуть в эту книгу, вряд ли составят себе о ней ясное представление, если не будут помнить при этом, что перед ними только начало незавершенного труда.

Значит, эта книга всего лишь отрывок? Нет. Она существует как нечто законченное. Читатель найдет в ней и вступление, и середину, и конец.

И в то же время это как бы первая страница другой книги.

Может ли начало быть единым целым? Без сомнения. Ведь колоннада — это уже постройка.

Дерево, будучи началом леса, представляет собой нечто цельное. Своими корнями оно обособлено, своими соками связано с общей жизнью. Само по себе оно является только деревом, и вместе с тем оно уже предвещает лес.

Если бы подобные сравнения не звучали несколько напыщенно, можно было бы сказать, что эта книга столь же двойственна. Она существует как единое целое; она существует как часть общего замысла.

Что же представляет собою этот замысел?

Отпечатлеть человечество в некоей циклической эпопее; изобразить его последовательно и одновременно во всех планах — историческом, легендарном, философском, религиозном, научном, сливающихся в одном грандиозном движении к свету; и — если только естественный конец не прервет, что весьма вероятно, этих земных трудов прежде, чем автору удастся завершить задуманное, — отразить, словно в лучезарном и сумрачном зеркале, эту величественную фигуру — единую и многоликую, мрачную и сияющую, роковую и священную — Человека; вот из какой мысли, или, если хотите, из какого побуждения родилась «Легенда веков».

Из заглавия этого тома видно, что он является лишь первой частью, первой серией цикла.

Стихотворения, составляющие этот том, — только слепки с профиля человечества в его последовательных изменениях, начиная с Евы — матери людей, и кончая Революцией — матерью народов; слепки, снятые то с эпохи варварства, то с эпохи цивилизации и почти всегда с живой истории; слепки, отлитые из маски веков.

Когда к этому тому присоединятся другие и труд мой несколько приблизится к завершению, эти слепки, расположенные примерно в хронологическом порядке, составят как бы галерею барельефов человечества.

Как для поэта, так и для историка, как для археолога, так и для философа каждый век несет с собой изменения лика человечества. В этом томе, который, повторяем, будет продолжен и восполнен, читатель найдет отражения этого меняющегося лика.

Он найдет здесь нечто от прошлого, нечто от настоящего и как бы смутный прообраз будущего. Вообще же эти поэмы, различные по сюжетам, но вдохновленные единой мыслью, связаны между собой нитью, которая порой так истончается, что становится почти невидимой, но не обрывается никогда, — великой и таинственной нитью в лабиринте человечества, именуемой Прогрессом.

Так в мозаике каждый камень имеет свой цвет и форму, но только их сочетание создает образ. Образ этой книги, как мы уже сказали, — Человек.

Однако не следует забывать, что по отношению к целому, пока еще незавершенному труду эта книга является тем, чем увертюра является по отношению к симфонии. Она не может дать точного и полного представления о целом, хотя в ней уже виден проблеск всего творения.

Замысел поэмы, зреющей в сознании автора, здесь лишь приоткрывается.

Что ж касается этого тома, взятого в отдельности, автору остается сказать о нем всего несколько слов. Если человеческий род рассматривать как великую коллективную личность, совершающую в течение многих эпох ряд деяний на земле, то она предстанет перед нами в двух планах — историческом и легендарном. Второй не менее достоверен, чем первый, а первый не менее гадателен, чем второй.