Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

Мне не хотелось бы, чтобы эти последние слова навели читателя на мысль, будто автор принижает огромную ценность исторических знаний. Из всех видов славы, венчающих человеческий гений, нет более ослепительной, чем слава великого историка-мыслителя. Автор хочет только, не умаляя значения истории, утвердить значение легенды. Геродот творит историю, Гомер — легенду.

В этом томе преобладает легенда, которая окрашивает все поэмы. Эти поэмы словно передают друг другу светильник, хранимый человечеством. Quasi cursores. [4] Именно этот светильник, пламя которого — истина, образует единство книги. Все поэмы, — во всяком случае те из них, которые посвящены прошлому, — содержат либо накопленную, либо угаданную правду истории. Иногда вы найдете в них вымысел, но никогда не найдете подделки; никакого сгущения красок; абсолютная верность колориту времени и духу различных цивилизаций. Так, например, в «Падении Рима» нет ни одной мелочи, которая не отличалась бы строжайшей точностью; сквозь восторженность турецкого историографа Кантемира проступает магометанское варварство именно таким, каким оно изображено на первых страницах «Зим-Зизими» или «Султана Мурада».

4

Подобно участникам бега (лат.).

Автор не сомневается, что люди, хорошо знакомые с историей, почувствуют правдивый и искренний тон этой книги. Одна из поэм заимствована, — автор мог бы сказать — переведена, — из евангелия. Две другие («Сватовство Роланда» и «Эмерильо») — разрозненные листы огромной средневековой эпопеи («Великий Карл, король седобородый…»). Эти две поэмы возникли непосредственно из героического эпоса рыцарских времен. Это история, подслушанная у преддверия легенды.

Что касается зарождения некоторых других поэм в уме автора, то об этом можно составить себе понятие, прочитав несколько строк, помещенных в виде эпиграфа к стихотворению «Ответ Момотомбо», — строк, из которых и возникла эта вещь. Автор сознается, что часто он довольствовался почти недоступным невооруженному глазу, еле уловимым намеком, затерянным в хронике или предании. Поэту и мыслителю не возбраняется угадывать в фактах общественной жизни то, что натуралист угадывает в явлениях природы, когда он воссоздает допотопного зверя по отпечатку когтя или по лунке зуба.

Кое-где пробел, кое-где излишне тщательное и кропотливое изображение какой-нибудь подробности — таковы уязвимые стороны всякого незавершенного труда, отданного на суд читателей. Такое нарушение пропорций иногда оказывается мнимым. Читатель, конечно, должен дождаться появления всей «Легенды веков», чтобы верно судить об этих изъянах. Так, например, узурпация власти играет такую огромную

роль в образовании средневековых государств и с запутанной историей инвеститур связано столько преступлений, что автор счел необходимым запечатлеть все это в трех основных его воплощениях, в трех драмах — «Маленький король Галисии», «Эвриадю» и «Доверчивость маркиза Фабрицио». То, что сейчас, быть может, производит впечатление чрезмерной растянутости, позднее во всем цикле покажется вполне пропорциональным.

Светлые картины редки в этой книге; но ведь и в истории они не так уж часты.

Как убедится читатель, автор, рисуя судьбы людей, не вырывает их из окружающей жизни. Чтобы извлечь из человеческой души поистине живые звуки, он приводит человека в соприкосновение с существами отличными от него, именуемыми животными, предметами, мертвой природой, — существами, выполняющими некую роковую роль в непостижимом строе мироздания.

Такова эта книга. Автор предлагает ее публике, не скрывая от себя ее глубочайшего несовершенства. Это лишь стремление к идеалу, не более.

Но здесь, по-видимому, требуется объяснение.

Мы надеемся, что в дальнейшем, когда будут опубликованы другие тома этого цикла, станет ясна связь, соединяющая по мысли автора «Легенду веков» с двумя поэмами, почти уже законченными, из которых одна является развязкой, а другая — истоком эпопеи: «Конец Сатаны» и «Бог».

Итак, развивая сказанное выше, автор считает возможным уже сейчас ознакомить читателей с замыслом довольно обширного поэтического полотна, возникшим у него в уединении, замыслом, в котором должна отразиться единственная проблема — Бытие в его трех обличьях — Человечество, Зло, Бесконечность — прогрессивное, относительное, абсолютное. Трем этим обличьям и соответствовало бы то, что можно назвать тремя песнями — «Легенда веков», «Конец Сатаны», «Бог».

Сейчас выходит в свет первая серия набросков к этому полотну. Остальные за нею последуют.

Никто не может поручиться, что окончит начатое им; ни одна минута дальнейшего труда над задуманным не в нашей власти; возможность продолжения, увы, зависит от жизни; и даже слабейшему из людей дозволено иметь благие намерения и высказывать их.

А намерение этой книги — благое.

Совершенствование человеческого рода из века в век; человек, идущий из мрака к идеалу; райское преображение земного ада; медленное и неуклонное пробуждение свободы; право на эту жизнь и ответственность за будущую; некий священный гимн в тысячу строф, исполненный глубочайшей веры и достигающий вершин самой возвышенной молитвы; драма мироздания, освещенная ликом создателя, — вот чем должна стать эта поэма, если только бог, владыка человеческих жизней, дозволит ее завершить.

ЗЕМЛЯ

Гимн

Она — земля, она — равнина, плоть полей; Она мила тому, кто зерна бросил ей; Она — ковер для сна ночного. Светила вечного ее лелеет свет, Смеясь, вращается среди сестер-планет Она вкруг очага родного. Ей мил горячий луч, друг шелестящих нив, И ветра буйного целительный порыв, И лиры струнное дыханье, И в тучах молнии стремительный излом, Который всех страшит, но в сумраке ночном Нам обещает дня сиянье. Привет тебе, земля! Привет зари лучам И мириадам глаз, в ночи раскрытых нам, Цветам и гнездам в полдень ясный! Привет снегам вершин в полночной тишине, Привет лазури дня и небу в вышине, Где зори вечны и прекрасны! Ей мил небесный свод, что всем раскрыт равно И чей покой смутить нам, смертным, не дано, Что нашу низость и пороки, Печаль глубокую и заглушенный смех, Беспечность наших дел и суету утех Целит молчаньем звезд высоких. Земля безбурна там, где ропщет океан. Земля прекрасна. Ей покой великий дан. Она в траве лежит стыдливо, В лучах любовник май склоняется над ней, И шлет она грозе, чтоб та была добрей, Крестьянских хижин дым ленивый. Не громыхай же, гром, щади людей труда! Земля так ласкова, но вместе с тем горда. Она свежее розы алой, Для тех, кто трудится, ее приветлив лик; Для всех невинности она живой родник И справедливости начало. В ней скрыто золото, и хлеб растит она; В том, что живет сейчас, питает семена Времен, еще нам предстоящих. Она лелеет птиц, любовь поющих нам, И ручейки в тени, и по крутым горам Широкий лес дубов шумящих. Гармония — ее священнейший закон. Лишь повелит она — тростник речной склонен Пред дуба кроною широкой. В ней равновесие — опора всех начал, — И кедру надобно, чтоб гордо он стоял, Согласье травки невысокой. Она равняет всех и смешивает прах Погонщика волов с тем, кто царит в веках. И что ей Александра имя? Шлет души к небесам, беря себе тела, Сама не ведая, в своем незнанье зла, Какая разница меж ними. Всем платит долг она: дню — ночь она дает, А ночи — день, скале — траву, цветенью — плод; Питает нас из рода в роды. Ей верит дерево, с ней спорит человек: Он тяжбу трудную ведет из века в век С священной силою Природы! Она взрастила вас, Адам и Иафет, Потом взяла себе; и стерла Тира след Без размышленья и пощады. Что Спарта ей и Рим? Мемфис лежит в камнях, И там, где род людской шумел на площадях, Теперь звенят одни цикады. Зачем? Чтоб мирно спал тот, кто в гробницу лег. Зачем? Чтоб после всех крушений и тревог Апофеоз был воздаяньем, Чтоб вслед сказавшим «нет!» шли те, кто скажет «да!». Вещей великое молчанье. Земле милы жнецы. Вечернею порой Для них она прогнать хотела б черный рой Ворон, кружащих над полями, Когда усталый бык уже едва бредет, Когда с полей домой торопится народ И плуг сверкает лемехами. Она растит цветы, чей жизни краток срок, — Но разве небеса их слышали упрек? От белых лилий, винограда, От миртов в час грозы среди ревущей тьмы Ни осуждения, ни слез не видим мы, Как и не знаем жалоб сада. Всю книгу тайную раскрыла нам земля; Свершила, что могла: мир низвела в поля, В утесы дикие и чащи, Чтоб просветить умы Гермеса сыновьям, Умеющим читать пока лишь по складам, При отблеске свечи дрожащей. Рожденье, а не смерть — вот цель ее. У ней Язык, чтоб говорить, и острых нет когтей. Когда ж со злобою неправой Война ей взрежет грудь глубокой бороздой, — В негодовании земля, скорбя душой, Глядит на плуг ее кровавый. В мучениях кричит она своим сынам: «К чему ваш гнев и кровь? Что даст пустыня вам? Зачем губить садов цветенье?» Земля не любит злых, ненужных ей людей, И жалко ей до слез растоптанных полей, Бессмысленного разрушенья. Земля Церерою была во мгле веков, Колосьев матерью, и пашен, и лесов. И слышу я ее укоры: «Сыны! Деметра я, богиня из богинь, Постройте же мне храм среди своих пустынь На склонах вечной Каллихоры!»

СОВЕСТЬ

Собрав всклокоченных детей, одетых в шкуры, Сквозь бурю и грозу, косматый и понурый, Брел Каин, трепеща пред гневом Иеговы. Когда спустилась ночь на скалы и на рвы, Остановился он над пропастью у края. Жена и сыновья, без сил, изнемогая, Сказали: «Ляжем здесь на землю и уснем». Он не уснул: сидел и думал об одном. Вдруг, голову подняв, раскрытое широко Он в небе гробовом, во тьме, увидел око, Что зорко на него глядело между скал. «Мы мало отошли», — он, задрожав, сказал. И, растолкав детей, подняв жену седую, Он вновь пустился в путь сквозь темноту ночную. Бежал он тридцать дней и столько же ночей, Без сна, без отдыха, гоня жену, детей, Не смея посмотреть назад, дрожа от шума, Таясь и крадучись. И вот пред ним угрюмо Простерся океан. Промолвил Каин: «Тут Мы остановимся; тут мы найдем приют, Здесь край земли; ничьей мы здесь не встретим мести». Присев, он увидал опять, на том же месте, Все тот же зоркий глаз в суровых небесах. И черным трепетом в него ударил страх. «О! Спрячьте же меня!» — он завопил. И дети Глядят отец дрожит, как зверь, попавший в сети. Он крикнул Явелю, отцу племен степных, Что меж песков живут в палатках шерстяных: «Здесь, с этой стороны, меня прикрой палаткой!» И дети облекли его стеною шаткой, Прижав ее концы камнями и свинцом. «Теперь исчезло все?» — склонясь к нему лицом, Спросила Цилла. «Нет! — ответил он сурово Прекрасной внучке. — Нет! Меня он мучит снова!» Ювал, отец племен, живущих в городах, Придумавших игру на гуслях и рожках, Сказал: «Я за стеной его укрыть сумею». И стену медную воздвигли, и за нею Лег Каин и сказал: «Он все-таки глядит!» Сказал Енох: «Тогда возьмемся за гранит, И город выстроим в кольце высоких башен, Чтоб всех отпугивал, чтоб черен был и страшен, Построим цитадель, закрыв навеки вход». Отец всех кузнецов, сам Тувалкаин, — тот Построил грозный град, чудовищный, громадный. Пока работал он, другие братья жадно Ловили всех, кого родил Енос иль Сиф, И отпускали их живыми, ослепив; И стрелы по ночам пускали в купол звездный. И

город стал похож на город адской бездны: Взамен степных шатров сложен гранитный склеп, И глыбы связаны кольцом железных скреп; От тени черных стен ночь залегла в просторы; Строй башен поднялся, огромных, точно горы; И надпись выбили: «Для бога вход закрыт». Когда закончили крепленье глыб и плит, Был Каин помещен средь келии гранитной, Но дик был вид его. «Исчез ли ненасытный Тот глаз?» — спросила дочь, припав к его ногам. И Каин отвечал: «Нет, он все время там!» Потом он стал кричать: «Копайте подземелье! Укрыться я хочу навек в подземной келье! Незримым стать для всех и видеть только мрак!» И яму вырыли, и Каин подал знак, Что рад он, и его в провал спустили темный. Когда ж простерся он, косматый и огромный, И каменный затвор над входом загремел, — Глаз был в могиле той и на него глядел.

ЛЬВЫ

Некормленные львы в своем ревели рву, Природе жалуясь великой, что ко льву Всегда заботлива в тиши его берлоги. Три дня не ели львы и, в злобе и тревоге, Готовы растерзать мучителей-людей, Сквозь кровлю из полос железных и цепей Глядели на закат, плескавший кровью алой. И путник вдалеке страшился запоздалый, Услыша грозный рык средь голубых холмов. Не молк у пленников по ребрам хлест хвостов, И стены рва тряслись — такой голодной страстью Делились рыжие глаза с багряной пастью. Ров был глубок; его, обманывая рок, Скрываясь некогда с детьми, прорезал Ог: Они, сыны земли, утес пробили темный, Выдалбливая в нем себе дворец огромный; Но головами был проломлен мощный свод, И свет в дыру с тех пор неудержимо бьет, И для ночной тюрьмы стал крышей блеск лазури. Навуходоносор, когда царил в Ассуре, Плитою перекрыть отверстье приказал; Он счел, свирепый царь, что славно тот подвал, Знакомый некогда святому старцу Ною, Гигантам строенный, послужит львам тюрьмою. Их было четверо, ужасных. Слой костей Устлал в пещере пол. И пролегла по ней, Окутывая львов, густая тень утесов. Метались львы, топча презренный прах отбросов, Животных остовы, людские костяки. Лев первый вспоминал содомские пески; Когда-то, в полноте своей свободы дикой, Он жил в пустыне Син, в ее тиши великой И одиночестве. И горе тем, кого Валил на землю взмах косматых лап его! То был песчаный лев. Второй — он жил когда-то В глуби могучих рощ на берегах Евфрата; Дрожало все, его завидев у воды; И, чтоб его загнать, пришлось глотнуть беды: Охота двух царей нужна была и сети. Рычал он. То был лев лесной. Был горным третий. Блуждая по горам бесшумною стопой, Он в тесном дружестве был с ужасом и тьмой: Бывало, в некий миг, послушав глубь ночную, Бараны и быки бросались, врассыпную К оврагам. Все бегут: пастух, боец и жрец — И грива страшная являлась наконец. Четвертый, грозный зверь, свирепый и надменный, Был лев береговой — с дюн, орошенных пеной. До плена своего он возле вод бродил. Гур, укрепленный град, на том прибрежье был; Шел дым из труб его; в порту кишела стая Судов, скопленьем рей над морем вырастая; Крестьянин, манною наполнив свой мешок, Входил туда; въезжал, гоня осла, пророк; Народ был радостен, как голуби в лазури; На главной площади большой был рынок в Гуре, И аморреянин туда янтарь свой нес, И кость слоновую вез эфиоп; овес — Ашеровы сыны, и аскалонцы — масло; От гурских кораблей сиянье моря гасло! Но этим городом был гордый лев стеснен; Мечтая в сумерках, нередко думал он, Что слишком много там людей и много шума. Гур был суров и тверд: лишь ночь сойдет угрюмо, Три бруса тяжкие спускались у ворот; Торчали меж зубцов, переграждая вход, То буйволовый рог, то рог единорога; Стена — как бы герой — вздымалась твердо, строго; И море зыбилось невзнузданной волной В неодолимом рву — сто футов глубиной; Не псы свирепые, что в конуре бы выли, — Два змия, пойманных средь камышей на Ниле, Волхвом обученных нести охрану врат, У входа стерегли несокрушимый град. Но лев, приблизившись однажды ночью темной, Одним прыжком тот ров перемахнул огромный И раздробил, вонзив свирепый ряд зубов, Ворота стойкие, тройной сломав засов, И, не заметив их, смял страшных двух драконов Под грудой рухнувшей упоров и заслонов; Когда ж на берег свой потом вернулся он, От града и людей остался бледный сон, И, — чтоб таился тигр и гриф гнездился, страшен, — Кой-где фантомы стен под призраками башен. Лежал он, этот лев, на плитах животом, — Он не рычал, — зевал; в подвале гнусном том, Где жалкий человек его обрек на муку, Он голод презирал, он чувствовал лишь скуку. Метались три других и кровяным зрачком За птицей, тронувшей решетку их крылом, Следили; на дыбы вставал в них голод; зубы Жевали тьму сквозь рык, раскатистый и грубый. Вдруг в темном уголке загрохотал замок; Решетка сдвинулась; на роковой порог Стал человек; его пугливо чьи-то длани Толкали; в белые он облачен был ткани. С могильным скрежетом задвинулся засов, И человек во тьме один стоял средь львов. И, в пене, хищники, щетинясь рыжей гривой, Вмиг ринулись к нему, издав нетерпеливый Тот рев, где ненависть зовет на кровь, спеша, Где гневная звучит и дикая душа С ее свирепостью, безумьем, мятежами. И человек сказал: «Да будет мир над вами, Львы». Поднял руку он. Остановились львы. Шакал, что роется среди морской травы В обломках корабля, весь корчась; плосколобый Медведь; полночный волк, что разрывает гробы, — Все злобны. Что гнусней безжалостных гиен? Подкравшись, тигр прыжком хватает жертву в плен. Но благородный лев, с широким шагом, яро Свой коготь вздев, порой не нанесет удара, — Великим будучи мечтателем ночей. Львы, кучей плотною над грудами костей, Казалось, меж собой совет в тиши держали; Так старцы мудрые раздор бы охлаждали, В раздумье шевеля седою мглой усов… Сухое дерево кидало тень на львов. «Львы! — к братьям обратясь, промолвил лев песчаный. — Лишь этот человек вошел, — мне полдень рдяный Пригрезился, в краю, где мчат самумы зной, — И вечных далей вздох повеял надо мной. К нам этот человек явился из пустыни». А лев лесной сказал: «Те дни далеко ныне, Но помню шелест фиг, и пальм, и кедров, — тот, Что день и ночь плескал в мой беспечальный грот; И даже в час, когда земля и твердь молчала, Листва зеленая мне песнею звучала. Лишь человек сказал, — мне сладких слов излом Напомнил клик из гнезд, укрытых мглой и мхом. К нам этот человек из мощных рощ явился». А тот, кто ближе всех к пришельцу подступился, Весь черный, горный лев сказал: «Наш человек С Кавказским кряжем схож, не дрогнувшим вовек, С величьем Атласа; лишь руку он нежданно Приподнял, — думал я, что то хребет Ливана Воздвигся, тень метнув громадную в простор. К нам этот человек сошел бесспорно с гор». Тот лев, что некогда бродил над зыбью моря, Рычаньем тягостным с его рычаньем споря, Сказал, четвертым: «Нет. Мне свойственная стать — Познав величие, про горечь забывать; Вот почему всегда я жил в соседстве с морем. Пусть пенились валы — его улыбку зорям Я часто видывал, игру в лучах луны И в солнце, выплывшем из мрачной глубины; И я привык, о львы, взирая в бесконечность, И бездну чувствовать себе родной и вечность! Как посетитель наш не звался б на земле, — Он свет небес принес в глазах и на челе. К нам этот человек пришел, друзья, от бога!» Лишь ночь сошла на мир из синего чертога, Страж глянуть вздумал в ров и, робкий раб, тишком К решетке прилепясь бледнеющим лицом, В неясной глубине заметил Даниила: Стоял он, выпрямясь, и созерцал светила, Задумчиво глядя вглубь звездной синевы, — А в темноте ему лизали ноги львы.

СПЯЩИЙ ВООЗ

***

Усталый, лег Вооз у своего гумна. Весь день работали, и он трудился тоже, Потом обычное себе устроил ложе У вымеренных куч отборного зерна. Немало ячменя собрал он и пшеницы, Но жил как праведник, хотя и был богат; И в горнах у него не распалялся ад, И грязи не было в воде его криницы. Серебряным ручьем струилась борода У старца щедрого. Коль нищенка, бывало, Упавшие с возов колосья подбирала: «Побольше сбросьте ей», — он говорил тогда. Не знал кривых путей и мелочных расчетов, Одетый в белое, как правда, полотно. Для бедных доброе текло его зерно, Как из открытых всем, из общих водометов. Любил родню и слуг, работал на земле, Копя, чтоб отдавать, хозяин бережливый. А жены думали: «Пусть юноши красивы, — Величье дивное у старца на челе». Тот возвращается к первичному истоку, Кто в вечность устремлен от преходящих дней. Горит огонь в очах у молодых людей, Но льется ровный свет из старческого ока.