Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

РОЗА ИНФАНТЫ

Она совсем дитя. И с ней всегда дуэнья. Вот с розою в руке стоит она в забвенье. Не все ли ей равно, куда глядеть? В ручей, В бассейн, что осенен листвою тополей, На все, что перед ней… Там лебедь белокрылый, А здесь под шум листвы ручей лепечет милый, Сад, полон свежести, сверкания и нег. Такая хрупкая, она бела как снег. Как в нимбе золотом, видны дворца ступени, И парк с озерами, откуда пьют олени, И пышный звездный хвост раскинувший павлин. Невинность в ней свежа, как чистый лед вершин. Она светла, как луч смеющегося солнца. Трава у ног ее алмаза и червонца Роняет искорки, обрызгана росой. Фонтан с дельфинами алмазной бьет струей. Она бежит к пруду, цветок все время с нею, Шелк Генуи шуршит; скользнув волной своею, Капризный арабеск, обманывая взор, По нитям пламенным туринский ткет узор. И розы молодой раскрытая корона, Покинувшая плен душистого бутона, Свисая, тяготит изящный сгиб руки. А если девочка, целуя лепестки И морща носик свой сияющей улыбкой, Наклонится к цветку, он, царственный и гибкий, Все личико ее стремится утопить Так глубоко, что глаз не в силах отличить Цветка от девочки средь лепестков широких, Не зная, где бутон, где розовые щеки. Над синевой зрачка — ресниц пушистый мех, В ней все — дыханье роз, очарованье, смех; В ее глазах лазурь. Ее зовут Мария. Взгляд — это молния, а имя — литания. Но во дворце, в саду, играя и шутя, Всегда грустит она, несчастное дитя. Она присутствует, мечтой весны объята, При мрачном пиршестве испанского заката, — В великолепии багряных вечеров, При шуме сумрачном невидимых ручьев, Среди мерцанья звезд, в полях, где спят посевы, — С осанкой молодой, но гордой королевы. Придворные пред ней склоняют шляпы бант. С короной герцогской подарят ей Брабант; У ней во Фландрии, в Сардинии владенья; Пять лет ей, но она уже полна презренья. Все дети королей похожи. Некий знак Уже лежит на них. Неверный детский шаг — Начало власти. Ждет над розою в печали Она, чтоб ей цветок империи сорвали Взор, царственный уже, привык твердить: «Мое!» И ужас и восторг исходят от нее. А если кто-нибудь, когда она смеется, Не чуя гибели, руки ее коснется, То прежде, чем он «да» иль «нет» произнесет, Тень смерти на него отбросит эшафот. Прелестное дитя, иной судьбы не зная, Смеется и цветет, как роза молодая, Та, что в ее руке среди цветов и звезд. День гаснет. Птичий хор не покидает гнезд, В склонившихся ветвях блуждает вечер синий, Закат коснулся лба изваянной богини, И в холоде ночном чуть дрогнула она. Все, что летало, спит. Прохлада; тишина; Ни звука, ни огня; смежила ночь ресницы; Спит солнце за горой; спят под листвою птицы. Пока дитя, смеясь, склонилось над цветком, В

старинном здании, огромном и пустом, Где митрой кажется зияющая арка, Возникла чья-то тень; глядит под своды парка И от окна к окну идет, внушая страх, Покуда меркнет день на черных ступенях. Устав ходить, стоит в темнеющем жилище Тот мрачный человек, как камень на кладбище, И, кажется, вокруг не видит ничего. Из зала в зал влачит какой-то страх его. Вот мрачный лоб прижат к сырым оконным стеклам, Вот тень еще длинней ложится в свете блеклом, Шаги звучат в тиши, как отзыв на пароль. Кто это? Смерть сама? Иль, может быть, король? Король! Судьба страны, покорной и дрожащей. И если заглянуть во взор его горящий, Когда он здесь стоит, чуть прислонясь к стене, Увидишь в сумрачной, бездонной глубине Не девочку в саду, не круглые фонтаны, Где отражается, дрожа, закат багряный, Не длинный ряд куртин с веселым гамом птиц, — Нет! В глубине тех глаз под кружевом ресниц, Задернутых слегка покровом из тумана, В зрачках, чья темнота бездонней океана, Ты ясно различишь среди морских зыбей Неудержимый бег испанских кораблей, В широких складках волн, где ночь зажгла лампаду, — Непобедимую, грозу морей, Армаду, — И там, в туманной мгле, где остров меловой, Услышишь плеск ветрил и грохот боевой. Вот те видения, которые проплыли В холодном, злом мозгу владыки двух Кастилий, Весь мир вокруг него окутывая в мрак. Армада, сумрачный плавучий клин, рычаг, Которым он весь мир поднять задумал вскоре, Проходит в этот час темнеющее море, И он следит за ней, несущей смерть и страх, А скука в царственных чуть светится зрачках, Филипп Второй — грозней на свете нет тирана; И Каин библии, и Эблис из корана Светлей душой, чем тот, кто в свой Эскуриал От предков власть и смерть десницей твердой взял. Филипп Второй, с мечом в руке своей железной, Как мировое зло был вознесен над бездной. Он жил. Ему никто не смел смотреть в глаза, И воздух вкруг него был душен, как гроза. Когда шли из дворца хотя бы даже слуги, Все, кто б ни встретился, склонялись ниц в испуге. Как пропасть ужаса, как дальних звезд чертог, Им страшен был король — земной бесстрастный бог. Он волей твердою, упрямою и злою Неукротимую судьбу сдержал уздою. Европа, Индия, Америка ему, Как берег Африки, покорны одному, И он боится лишь туманов Альбиона. Молчание — уста, и ночь — душа. У трона Подножье возвели Измена и Обман. Покорен Зла ему всемирный океан. Да, конной статуей, из злобы вылит черной, Одетый вечно в тень, король земли покорной, Он в траур по себе, должно быть, облачен. Подобно сфинксу, взор вперил в безвестность он. Он нем. К чему слова, туман суждений зыбких? Кто слышал смех его? Беспечные улыбки Оцепенелых уст уже не посетят, Как не сойдет заря через решетку в ад. Но иногда и он свой мозг усталый дразнит Искусством палача, и — целый адский праздник! — Костры тогда горят во мгле его зрачков. С усмешкой сатаны он жжет еретиков. Поправший правду, жизнь, покорный данник Рима, Внушает ужас он, губя неотвратимо. Он — дьявол, правящий эгидою Христа, И то, что по ночам таит его мечта, Подобно вкрадчивым движениям химеры. Бургос, Эскуриал, Аранхуэс — пещеры, Где не горит огонь, где обиход суров: Ни празднеств, ни двора, ни песен, ни шутов. Измена здесь — игра, а пир — костров пыланье. Как занесенный меч — его ночей мечтанья Для всех трепещущих окрестных королей. Он давит целый мир одной тоской своей. Лишь стоит захотеть — вселенную разрушит. Его молитва — гром. Она и жжет и душит, II целую грозу скрывает эта грудь. О ком он думает, тому нельзя вздохнуть. На всех концах земли его народ, в котором Живет безумный страх, рожденный мертвым взором. Карл был стервятником, Филипп же стал совой. Он, сумрачной судьбы холодный часовой, Закутан в черный плащ, с Златым Руном на шее, Стоит; его зрачок то ярче, то слабее Горит, как щелка в ад; и тонкие персты Незримой никому работой заняты — Жест приказания иль росчерк под указом? И — верить ли глазам, — но тень улыбки сразу Коснулась губ его, внушая темный страх. Он видит, как вдали Армада на волнах Растет и ширится в его воображенье. На парусах тугих, полна повиновенья, Она плывет пред ним, как если бы он сам Сейчас ей делал смотр. И кажется волнам, Что вновь они несут груз чудища-ковчега, А ветер задержать не смеет их разбега. Большие корабли, отметив интервал В порядке шахматном — так хочет адмирал, — В лесу снастей и мачт плывут сплошной решеткой. Они — священный флот. Волна хранит их кротко, Попутный бриз несет тугое полотно И знает, что ему их счастье вручено. Упругая волна вскипает ярким снегом И вдоль бортов скользит бушующим разбегом. Галера каждая бежит в волнах легко. Ту вырастил Адур, а та с брегов Эско. Два коннетабля там и сотня закаленных Водителей судов. Кадикс дал галионы, Германия — ряд барж, Неаполь — бригантин; Дал Лиссабон людей — отважных львов пучин. Что им далекий путь! Филипп с них глаз не сводит, — Не только видит их, но слышит. Флот проходит, Бежит, летит в волнах. Призывно трубит рог, По палубам стучит разбег матросских ног. Опершись на пажа, встал капитан на мостик. Бьют барабаны сбор, стучат по доскам трости, Рассыпались свистки-сигналы. Грохот, вой, Брань, пение молитв и трубный возглас: «В бой!» То чайки бьют крылом? Растут громады башен? Раскрылись паруса — их плеск широк и страшен. Волна бурлит, и весь величественный флот Свой продолжает бег, врезаясь в кипень вод. А сумрачный король считает, полн отваги: Четыреста — суда, почти сто тысяч — шпаги. Оскаленный вампир, он всем внушает страх, И даже Англия сейчас в его руках. Ведь ей спасенья нет! Готов уж вспыхнуть порох, Сноп молний держит он, грозу тая во взорах. Кто б мог их погасить, решаясь на раздор? Не тот ли он король, с которым страшен спор? Не он ли Цезаря наследник? Тень Филиппа От Ганга достает до склонов Позилиппо. Не кончено ли все, когда он скажет: «Нет»? Не правит ли он сам квадригою побед? И он ведет суда всевластным капитаном — Армаду страшную — к туманным дальним странам, Где море держит флот послушливым хребтом. Не движет ли он сам, одним своим перстом, Крылатых чудищ сих, идущих грозным строем? Не он ли их король, тот смертный, что пред боем Толкает корабли на грозные валы? Когда-то Сифрезил, сын бея Абдаллы, Такою надписью почтил фонтан в Каире: «Бог правит в небесах, я правлю в этом мире». А так как жизнь одна для всех веков и стран, В любом властителе скрывается тиран. То, что сказал султан, король таит в мечтанье. Меж тем над мрамором, струй слушая плесканье, Инфанта с розою, как нежный херувим, Несет к губам цветок и клонится над ним. Внезапный ветерок — одно из тех дыханий, Что посылает ночь по дремлющей поляне, — Зефир, которому покорны иногда Деревья, тростники и сонная вода, Средь миртовых кустов и свежих асфоделей К ребенку долетел. Деревья зашумели, И ветер, розу смяв, задором обуян, Развеял лепестки на мраморный фонтан, Оставив лишь шипы инфанте изумленной. Она склоняется, глядит в бассейн смятенный В недоумении. Что с ней? Откуда страх? Но можно ли найти в спокойных небесах Тот ветерок, пред кем бессильна королева? Что делать? А бассейн весь почернел от гнева И, ясный только что, закутался в туман. Уже бежит волна. Он весь — как океан, А роза бедная рассыпана в полете. Сто лепестков ее плывут в водовороте И тонут, закружась в порыве ветровом, В кипенье малых волн, подобные во всем Армаде, брошенной на грозных скал скопленья. Тут, к девочке склонясь, прошамкала дуэнья: «Великим королям покорен целый свет, Но власти и у них над ураганом нет!»

ОТВЕТ МОМОТОМБО

Крещение вулканов — древний обычаи, восходящий к первым временам завоевания. Все кратеры Никарагуа были так освящены, за исключением Момотомбо, откуда, по рассказам, не вернулся ни один из священников, посланных водрузить крест на вершине.

Скье «Путешествие в Южную Америку».

Рычанья и толчки вулканов участились. Тогда был дан указ, чтобы они крестились. Так повелел король испанский, говорят. И молча кратеры перенесли обряд. Лишь Момотомбо злой не принял благодати. Напрасно папских слуг бесчисленные рати, Смиренные попы, взор возведя горе, С крестом карабкались и кланялись горе, По краю кратера шли совершать крестины. Шли многие туда, оттуда — ни единый. Что ж, лысый великан, земле даруешь ты Тиару пламени и вечной темноты? Когда стучимся мы у твоего порога, Зачем ты губишь нас, зачем ты гонишь бога? И кратер перестал плевать кипящей лавой. И голос в кратере раздался величавый: «Отсюда изгнан бог. Я не любил его: Скупое, жадное до взяток существо! Жрут человечину его гнилые зубы. Его лицо черно. Его ухватки грубы. Распахнут настежь был его тугой живот — Пещера мрачная, где жрец-мясник живет. Скелеты у его подножия гогочут, И живодеры нож остервенело точат. Глухое, дикое, с пучками змей в руках, С кровавой живностью в оскаленных клыках, Страшилище весь мир покрыло черной тенью. И часто я ворчал в тревоге и смятенье. Когда же, наконец, по лону зыбких вод Приплыли из страны, откуда день встает, Вы, люди белые, я встретил вас как утро. Я знал, что ваш приход придуман очень мудро. Я верил: белые как небо хороши, И белизна лица есть белизна души, И, значит, белый бог владыкой будет смирным, И радовался я, что распрощаюсь с жирным Обжорой, чей позор ужасен и глубок! И тут-то приступил к работе белый бог! И тут я увидал с моей вершиной вровень Огонь его костров и чад его жаровен, Что инквизицией святейшей зажжены. И Торквемада встал у врат моей страны И начал просвещать, как повелела церковь, И дикарей крестил, их души исковеркав. Я в Лиме увидал бушующий огонь. Гигантские костры распространяли вонь. Там трупики детей обугливались в груде Соломы; там дымок вился над женской грудью.. Задушен запахом тех казней пресвятых, Я помрачнел навек, окаменел, притих. Сжигавший только тьму в своей печи недавно, Обманутый во всем и преданный бесславно, Я бога вашего узнал в лицо тогда И понял, что менять — не стоило труда!»

1859

КРОТОСТЬ СТАРИННЫХ СУДЕЙ

В застенках пыточных довольно остро жили; Там пять иль шесть часов, не больше, проводили, Входили юношей, чтоб выйти стариком. Судья, с законами блистательно знаком, — Во имя буквы их, палач — искусства ради Трудились во всю мочь, с неистовством во взгляде, Щипцами алыми жгли человечью плоть, Чтоб, вырвав истину, строптивость побороть; И, корчась и крича, лицо сведя гримасой, Их жертва делалась комком дрожащим мяса И нервов, — и Вуглан на страшной арфе той Марш смертных мук играл кровавою рукой. Но он, да и Левер, и Фариначчи тоже Таили в недрах душ запас умильной дрожи: Людей пытаемых случалось им не раз Просить — и кротостью, как сахаром, подчас Терзанья услаждать; упрямцу, что от злости Таит признания, они дробили кости, Его с тоской моля, чтоб суд не мучил он; Отечески склонясь, они ловили стон, Скорбя, сочувствуя, искали рот сожженный, — Не изрыгнет ли он секрет свой воспаленный? Пакье терзаемых надеждою манил; Латинские стихи Даланкр им приводил; Боден идиллии цитировал в печали… И судьи, жалости полны, порой рыдали.

ЭШАФОТ

Все кончилось. Высок, надменен, весь блестящий, Как острый серп в траве, над городом стоящий, Широкий нож, чье день отметил лезвие, Надменно вознося спокойствие свое И треугольником бросая свет мистичный, Как будто этим он похож на храм античный, — Косарь, свершивший смерть, — над высотой царил. От дела страшного одно он сохранил: Чуть видное пятно коричневого цвета. Палач в своей норе уж отдыхает где-то. Духовника и суд отправив наконец, Домой вернулась Казнь в привычный свой дворец В фургоне траурном, оставив за собою, В широкой колее, наполненной водою, За тяжким колесом кровь с грязью пополам. В толпе шептали: «Что ж! Он виноват в том сам!» Безумен человек, за всем пойдет покорно, Как шел он и сюда, вслед колеснице черной. В раздумье погружен, и я там был. Заря Легла на ратушу мятежную, горя Меж Прошлым проклятым и Завтра, полным блеска. Средь Гревской площади, на небе врезан резко, Высокий эшафот кончал свой трудный день. Подобно призраку, спускалась ночи тень. А я стоял, глядел на город усыпленный И на топор в крови, высоко вознесенный. Меж тем как с запада, из глубины ночной, Вставала темнота ужасною стеной, Дощатый эшафот, пугающий, огромный, Сам, наполняясь тьмой, казался ночью темной, Звон башенных часов был звоном похорон, И на стальном ноже, что так же был взнесен, Как смутный ужас всем внушающее тело, Кровавое пятно сквозь сумерки горело. Звезда, которую заметил первой глаз, Пока стоял я здесь, по небу поднялась. Был эшафот под ней как смутное виденье; Звезда на топоре струила отраженье, Как в тихом озере; по стали в тишине Разлился тайный свет. И все казалось мне: Металла полосу, что тьмою зла одета, Отметила звезда в ночи слезою света. Казалось, луч ее, ударивший копьем, Вновь отлетел во тьму. Сверкавшим топором Была отброшена звезда от глади сонной. Она, блестящая как уголь раскаленный, В ужасном зеркале струилась в тьме ночной — Над правосудием, юстицией земной — Спокойствия

небес святое отраженье. «Кому там, в небесах, топор нанес раненье? — Подумал я. — Кого там человек сразил? О нож, что прячешь ты?» И затуманен был Мой взгляд, блуждающий в ночном глухом покрове Меж каплею звезды и темной каплей крови.

СВОБОДА

Сажают в клетку птиц — а по какому праву? Кто право дал лишить их пения дубраву, Зарю, и облако, и заводь, и кусты? Кто право дал убить живое? Мыслишь ты, Что бог затем себя созданьем крыльев тешил, Чтоб ты их на крючок в своем окошке вешал? Тебе без этого и счастья нет? К чему Ты осуждаешь птиц безвинных на тюрьму, С птенцами, с самочкой, — на муку и печали? Но с нашей их судьба, как знать, не сплетена ли? Как знать, оторванный от ветки соловей, Как знать, страдания животных от людей — И самый плен и глум над зверем полоненным — Нам не обрушатся ль на головы Нероном? Как знать, не от узды ль пошли колодки в ход? С какою силою обратной отдает Иной удар? Судьбой не сплетено ли тайно В один клубок все то, что мы вершим случайно? Когда упрячешь ты спокойно под замок Тех, кто купаться бы в разливе света мог, Рожденных пить лазурь, кому без неба узок Твой мир, — малиновку, вьюрков и трясогузок, — Ты полагаешь, клюв, в железину стуча, Избитый до крови, не метит палача? Есть справедливость, есть! Побойся ты, жестокий! Узрит томящихся в неволе божье око. Иль невдомек тебе, что ты убийцы злей? Свободу пленникам! Вернуть им свет полей! На волю, ласточка, на волю, друг крылатый! Грех перед крыльями искупит виноватый. Не лгут незримые весы. Побойся ты Жилище клетками убрать для красоты. В трельяже кроется решетка для темницы; От клетки соловья Бастилия родится. Не тронь паломницу заоблачья и рек! Свободу ту, что взял у птицы человек, Судьба-правдивица сполна с него же спросит. Тиран — у тех, кто сам в душе тирана носит. Свободы требуешь? Но иск отвергнут твой: Есть узник у тебя, свидетель роковой. Все беззащитное мглой от врагов укрыто. Над бедной птахой мир, вся ширь его, в защиту Склонился — и тебя к ответу он зовет. Ты мне смешон, тиран, когда ты стонешь; «Гнет!» Тебя твой жребий ждет, пока ты тешишь нрав свой Над жертвой, что тебя одела тенью рабства Знай: клетка будет жить и петь в твоем дому И пеньем вызовет из-под земли тюрьму!

"В Афинах — Архилох нам это подтвердил — "

В Афинах — Архилох нам это подтвердил — Жил некогда судья, который возгласил: «Прочь нас судьба отсюда гонит. Лжет весь Ареопаг. О, время! Быть беде! Туманьтесь, небеса! Здесь правды нет в суде И правосудия в законе». При Цицероне раз сломал центурион Свой меч и к Цезарю воскликнул: «Гистрион! Я знаю все твои стремленья. Пусть армия идет с вождями за тобой — Я не пойду один. Ведь я не тот герой, Что совершает преступленья!» Червем и гением Макиавелли был. Апостол некий так пред ним провозгласил: «Здесь вера папою гонима». О, Сатана и он в один здесь стали ряд. Иерусалим! Теперь пожрет твоих ягнят Старинная волчица Рима! Светильник совести был мраком поглощен, Пучиною стыда. И тьма со всех сторон, И море черное без края. Пучина кружится, вся в пене, и порой На самый краткий миг под мутною волной Труп мертвой совести мелькает.

ВОР — КОРОЛЮ

Вам честолюбие присуще, государь, Как всем властителям и в наши дни и встарь; Желанья смелые и мне, как вам, не чужды, К чему ж стремимся мы, в чем видим наши нужды? Кто из двоих мудрец? Кто из двоих дурак? Монарху власть нужна, мыслителю медяк. Все люди на земле от мала до велика, — И гордый властелин и жалкий горемыка, — Нетерпеливо ждут подарков от судьбы, Создатель милостив, услышит он мольбы, — Глядишь, перепадет и нам, когда-то, где-то, Тебе — империя, мне мелкая монета. Не правда ль, государь, похожи мы с тобой? Мы ищем случая, чтобы любой ценой, Пусть даже вопреки закону, чести, праву, Я — голод утолить, ты — округлить державу. Ну что ж, я вор, я плут, однако же, король, С тобой мне в честности помериться позволь. Как всякий истый принц, ты отпрыск иностранки, Я — незаконный сын кочующей цыганки; Но даже повелев мою повесить мать, Едва ли, государь, ты мог бы доказать, Что мать, родившая не принца, а бродягу, Вред больший нанесла общественному благу. Итак, я родился, чтоб голодать всегда И чтобы никогда не чувствовать стыда. Стыдом не будешь сыт, а знать бы не мешало, Что и в аду нет мук страшнее мук Тантала. Вот почему я вор. Я вовсе не злодей, И не хочу губить и устрашать людей, Стремлюсь я к одному, — мои невинны планы, — От лишней тяжести избавить их карманы, Не тронув волоска при этом с головы. Тут надобен талант. Поймете ль это вы? Да, кстати, государь, давно хотел спросить я, Какого мненья вы насчет кровопролитья? Я — нет! От мокрых дел держусь я в стороне, Пристукнуть буржуа — фи, это не по мне! Вот честолюбец — тот обязан быть бандитом Являюсь я, король, таинственным магнитом, И деньги, спящие во мраке кошельков, Притягиваются ко мне. О, мой улов Обычно невелик: мошны тугие редки, И августейшие монархи, ваши предки, Не больше тратили трудов за сотни лет, Чем трачу за день я, чтоб раздобыть обед. Беру я серебро, но не гнушаюсь медью Ведь я неприхотлив, изысканною снедью Не надо мне кормить придворных жадный полк, Нора — вот мой дворец, дерюга — вот мой шелк! Я обложил народ умеренным налогом. По людным площадям, по рынкам, по дорогам В упорных поисках бродить, глотая пыль, Подстерегать зевак, дурачить простофиль; Ловить момент, когда рассеянный приказчик Считает мух в окне, забыв закрыть свой ящик, И дерзкой пятерней в конторку залезать, Часы и кошельки бесшумно отрезать У дам, нагнувшихся, чтоб застегнуть подвязки, Всегда быть начеку, ни шагу — без опаски, Быть всем обязанным сноровке и чутью, Перст божий удлинять своими десятью И говорить: «В долгу ты предо мной, всевышний, Так не сердись на то, что грош стянул я лишний!» Вот жизнь моя, король, я все тут рассказал. Ты, как гора, велик, я, как песчинка, мал, Ну что ж, я не ропщу, не задаю вопросов Хотя я жалкий червь, но вместе с тем — философ. Я знаю, что творец не злобный интриган, Нет, просто он шутник и любит балаган. На сцене ставится комедия, — взгляните, — Мы куклы, а судьба нас дергает за нити; Тут каждый обречен свою исполнить роль: Мудрец и скоморох, мошенник и король. Тут все раскрашено, тут сшито все непрочно, Все только напоказ, все не всерьез, нарочно. Богатство, слава, власть — все побрякушки, вздор, Пустая мишура. Вот белый коленкор, Вот горсточка муки, свинцовые белила, — И кукла сделана, чтоб в ужас приводила, Как призрак, или смех внушала, как Пьеро. А потому стремлюсь я, ловко и хитро, В союзы не вступать с насилием и злобой, И в то же время — жить. Советую — попробуй! Итак, я доказать хотел вам, государь, Что я — презренная, ничтожнейшая тварь — Достойнее, чем вы, прошу чуть-чуть терпенья. Заметил я давно, что люди от рожденья Владеют хорошо всего одной из рук И редко кто — двумя (вот почему, мои друг, Ты крепко держишь власть, теряя часто совесть). Твое величество, послушай эту повесть: Без ложной скромности, но чуждый хвастовства, Решил исправить я ошибку божества, Усовершенствовать его изобретенье Я думал, я искал, я напрягал свой ум, — Я изучал людей, я делал наблюденья, И присовокупил к рукам природным двум Я третью, тайную, — людского сердца знанье. Вот мой секрет, король, мое завоеванье. И так я вором стал. Я маска, я фантом, Я тень, я пыль и прах. Но не забудь о том, Что сущность в нас одна, что — о, судьбы насмешка! — Мы словно медный грош, где ты — орел, я — решка. Пусть презираем я и неимущ, зато Я властелин того, что для других — ничто; Все ненадежное, неясное мне близко, Я рыцарь случая, обманчивого риска, Слепого «может быть». И, думая о том, Что, как бы ни было, а в этом мире злом, Где алчность царствует, я лишь клюю проворно Рукою случая рассыпанные зерна, Что кровь я никогда не проливал (ведь я Не воин, не палач, не жрец и не судья), Что я лишь натощак и жаден и бесстыден, А голод утолив, я добр и безобиден, И что в конце концов я грешен только тем, Что крохи со стола общественного ем, Как птички божии, — я вижу в удивленье, Что, может быть, и я достоин восхваленья За то, что хоть не зол. Природой одарен Я больше, нежели носители корон; Я маг и чародей: обычная монета, Годами в кошельке не видевшая света, Медяшка мертвая, почуявши меня, Становится живой, исполненной огня, И следует за мной, своим Пигмалионом, Владельца прежнего не потревожа звоном. В тупые, черствые мещанские гроши Вдыхаю я порыв мечтательной души И трачу столько сил, уменья, страсти, чувства, Что делаю медяк творением искусства. Да, жить мне не легко! И знает лишь господь, Мне давший сильный дух, выносливую плоть, Как много надо мне, безвестному бродяге, Расчета, выдержки, терпенья и отваги, Упорства, ловкости, вниманья, быстроты, И гибкости в руках, и зренья остроты, Уменья льстить судьбе и ладить с вечно юной, Прекрасной, но, увы, изменчивой фортуной, Как много надо мне трудиться для того, Чтоб, наконец, узнать победы торжество — Наевшись досыта, уснуть в своей лачуге! А ты — каков твой труд? И в чем твои заслуги? Ни в чем! Ты родился — и получил престол. Как я, сосал ты грудь, беспомощен и гол, Ты вырос, и теперь тобой народ задушен. Твой аппетит велик, но гений твой тщедушен. В один прекрасный день ты, честолюбец злой, Наскучив помыкать лишь собственной страной, Свой устремляешь взор на чуждые владенья, Так смотрит иногда, томясь от вожделенья, Прожорливый козел в соседский огород. Решил ты: покорю еще один народ! Пособник алчности твоей неукротимой, Священник-лицемер, служитель бога мнимый, Напутствует тебя. И вот, закон поправ, Ты, славен и велик, бесстыден и кровав, Хватаешь ту страну, которая поближе. Трепещет вся земля в негодованье. Ты же, Обучен с юных лет искусству пожирать, Без угрызений в бой свою бросаешь рать, Чтоб уничтожить все в огне кровавой сечи Ударами штыков и залпами картечи. Все просто и легко: громи, потом владей! Кто смеет утверждать, что ты — тиран, злодей? Посажен ты на трон и облачен в порфиру. Помазанник! Монарх! Ты богом послан миру; Все люди, вся земля тебе принадлежат… И ты на этот мир обрушиваешь ад! Сметая города, через леса и реки Несется смерч войны. Ни старцы, ни калеки, Ни матери с детьми — никто не пощажен. Ты смерть принес мужьям и отнял честь у жен, И, хищнику даря благословенье храма, Молебном благостным, куреньем фимиама Поп освятил разврат, убийства и грабеж. И на коленях все, кто уцелел. Так что ж — В ком больше низости, жестокости, коварства? Я в плен беру гроши, а ты воруешь царства!

СОЛОМОН

Я царь, и власть моя мрачна и беспримерна, Я храм свой воздвигал и рушил города. Хирам, строитель мой, Харос, сатрап мой верный, — Они со мной всегда. Один был уровнем, другой — мечом тяжелым. Я дал им власть творить — и дух мой утолен, И как ливанский кедр, пятой поправший долы, Мой голос вознесен. Восходит к богу он. Рожден я преступленьем, Огромный мрачный ум мне дан, и демон злой Меж волею небес и собственным паденьем Меня избрал судьей. Внушаю трепет я, и путь кажу я правый, Я покоритель стран, я вождь на всех путях. Как царь, я подданных давлю тяжелой славой, Как жрец, несу им страх. Мне снятся празднества и боевые схватки, Перст, пишущий огнем: «Мане, Текел, Фарес», Походы, конница в кровавом беспорядке, Мечей и копий лес. Велик я, как кумир, в чьем облике угроза, Таинственна, как сад, укрытый от очей Но пусть я царственней, чем молодая роза В исходе майских дней, — Возможно силою отнять и скипетр власти, И трон мой, и стрелков у башенных ворот… Тебя лишь, нежный друг, от сада этой страсти Никто не оторвет! Нельзя отнять любви, всегда меня живящей, О дева бледная, чей взор из-под ресниц Несет мне свет в ночи, — лишить лесные чащи Поутру пенья птиц!

18 января 1877

АРИСТОФАН

Хор юных девушек под ивами щебечет, Из-под густых волос на миг сверкают плечи, Амфора полная не может помешать Им, встретя Дафниса, чуть шаг свой задержать Иль крикнуть старику: «Меналк, привет!» А ивы, Чью дрему разбудил смех юности счастливой, Свиданье любящих скрывают за листвой. Был долог поцелуй, так долог, что домой Амфору принесут расплесканной, и строго Заметит бабушка за пряжей у порога: «Где пропадала ты? Кто смел тебя обнять И воду по пути так дерзко расплескать?» Но, грез полна, молчит красавица с амфорой. Когда на поле тень отбрасывают горы И медленно скрипят колеса за рекой, Так хорошо мечтать о жизни и душой Лететь в грядущее! Но сердцу все неясно: Знать ничего нельзя, завидовать напрасно. Одна лишь мудрость есть: люби! Кругом весна. Цветами вдоль дорог нас радует она, Апрельской свежестью, веселым птиц порханьем, Постелью мягкой мха, раскрытых роз дыханьем И тенью, пляшущей среди полян лесных. Со смехом женщины идут домой. Средь них Немало в болтовне задержится у сада. Но мужа ревновать, бранить сейчас не надо, Не то и малыша недолго испугать. В короне из плюща к нам Пан пришел опять.

1 февраля 1877

ПЕТРАРКА

Ее здесь больше нет, и все ж она со мной, Ночь в глубине небес, день в темноте лесной! Что значит смертный взгляд перед духовным взглядом? Грустишь; любимой нет сейчас с тобою рядом; Но в тьме еще ясней ее мой видит взор. Звезда уже взошла, сияя, на простор. Я вижу мать свою, которой нет. Я вижу Тебя, Лаура. Где? В лучах, и к сердцу ближе. Я вижу, я люблю. И здесь ты или нет — Ты предо мной всегда. Все — тьма. Один лишь свет — Любовь! Любить всегда! Судьбу свою равняя С богами, я твержу: люблю, люблю тебя я. Умом даров любви, Лаура, не понять. Вот лучший дар ее — ушедших зреть опять. Да, ты сейчас со мной, хоть нет тебя на свете, Я вижу вновь тебя в небесном, нежном свете! Ужель, твержу, — она, что скрылась навсегда? Взгляд говорит мне: «Нет». Душа мне шепчет: «Да».