Том 13. Стихотворения, Гюго Виктор

Том 13. Стихотворения

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

из книги

«ГРОЗНЫЙ ГОД»

1872

ПРЕДИСЛОВИЕ

Осадное положение неразрывно связано с Грозным Годом, и оно еще до сих пор не снято. Вот почему вы найдете в этом томе строки, замененные точками. [1] По ним впоследствии можно будет определять дату появления сборника.

По той же причине некоторые стихотворения, предназначенные для этой книги — главным образом для разделов: апрель, май, июньи июль, — пришлось отложить. Они появятся позднее.

Стихи, не включенные в сборник, были восстановлены в последнем издании. (Прим. автора.)

Времена меняются. Теперь у нас республика. У нас еще будет свобода.

Париж, апрель 1872

ПРОЛОГ

7 500 000 «ДА»

(Опубликовано в мае 1870 г.)

О нет, мой дух толпе хвалу не запоет! Толпа всегда низка — всегда высок народ. Толпа — лишь призрак стен с развалинами рядом, Лишь цифра мертвая, числа бесплотный атом, Лишь тень неясная, что нас в ночи страшит. Толпа спешит, зовет, рыдает и бежит; На горести ее прольем слезу участья. Но в час, когда она, слепая, станет властью, Мы в этот грозный час с бестрепетным лицом О праве скажем ей на языке мужском. Теперь, когда она хозяйка, непреклонно Напомним ей, что есть нетленные законы, Которые душа читает в небесах. Толпа свята, но лишь в лохмотьях и цепях. Угрюм и одинок, не льстец, а прорицатель, Выходит на борьбу с толпою созерцатель. Со взором пламенным, в котором гнев блистал, «Восстаньте!» — к мертвецам Иезекииль взывал; Сурово Моисей скрижали поднял в тучах; Был гневен Данте. Дух мыслителей могучих, Неистов, яростен, глубокой тайны полн, Как смерч, что башни Фив грядой песчаных волн Покрыл и поглотил, как океан — обломки, — Неукротимый дух, сметающий потемки, — Томится и живет заботою иной, Чем

льстить в полночной мгле, беззвездной и глухой, Толпе — чудовищу, сидящему в засаде С проклятой тайною в непостижимом взгляде. Испуган бурею бунтующий колосс; И не от ладана у сфинкса вздернут нос. Лишь правда — фимиам суровый и несладкий, Которым мы кадим перед толпой-загадкой, Чья грудь, которая за брюхом не видна, И гневом праведным и алчностью полна. О, люди! Свет и тьма! Бездонных душ смятенье! Порою и толпа способна на горенье, Но, сирота судеб, она сама собой, Едва лишь свистнет вихрь, изменит облик свой, И, пав в навоз клоак с сияющей вершины, Предстанет Жанна д'Арк в наряде Мессалины. Когда на рострах Гракх разгневанно встает Иль Кинегир суда бегущие грызет; Когда у Фермопил с ордою азиатов Дерутся Леонид и триста спартиатов; Когда союзный Швиц, дубину в руки взяв, Смиряет Габсбургов высокомерный нрав; Когда, чтоб путь открыть, бросается на пики Бесстрашный Винкельрид, надменный и великий; Когда Манин воззвал — и открывает зев Сонливец бронзовый, венецианский лев; Когда вступают в бой солдаты Вашингтона; Когда рычит в горах Пелайо разъяренно; Когда, разгромленный крестьянином в бою, Лотрек или Тальбот бежит в страну свою; Когда восходят, бич монаха-лицемера, Гарибальдийцы — рать воителей Гомера — На скалы, что воспел когда-то Феокрит, И, вольность, твой вулкан, как Этна вновь кипит; Когда Конвент, страны невозмутимый разум, Бросает тридцати монархам вызов разом; Когда, объединясь и ночь с собой неся, Как океан на мол, идет Европа вся, Но разлетаются во прах ее угрозы О вас, живой утес, солдаты Самбры-Мезы, — Я говорю: «Народ! Привет, народ-герой!» Когда же, волочась по грязной мостовой, Целует посох пап бездельник-ладварони; Когда, не устояв в упорной обороне, Под тяжестью убийц раздавлены во тьме Отвага Колиньи и разум Ла-Раме; Когда над гнусною громадой эшафота Появится палач и голову Шарлотты Поднимет, осквернив ударом кулака, — Я говорю: «Толпа!» И мне она мерзка. Толпа — количество, толпа — стихия злая И в слабости своей и в торжестве слепая. И если этот сброд из рук своих опять Захочет завтра нам владыку навязать И душу нам согнуть пощечиной позорной, — Не думаете ль вы, что мы смолчим покорно? Всегда священен нам великий форум масс. Афины, Рим, Париж, мы чтим, конечно, вас, — Но меньше совести и правды величавой. Дороже праведник, чем целый мир неправый. Не может шторм сломить великие сердца. Толпа безликая, добыча наглеца, Готова зверствам ты предаться упоенно, Но, внуки Гемпдена и сыновья Дантона, Мы говорим, враги всесилья твоего: «Ни тирании Всех, ни гнета Одного!» Народ-боец на смерть идет прогресса ради, А чернь корыстно им барышничает сзади И, как Исав, берет за старшинство свое Похлебку ту, что Рим готовит для нее. Народ Бастилию штурмует, беспощадно Рассеивает мрак, а чернь глазеет жадно, Как мучатся Христос, Зенон, иль Аристид, Иль Бруно, иль Колумб, и плюнуть в них спешит. Народ избрал себе супругою идею, И сделал чернь террор наложницей своею. Незыблем выбор мой: я славлю идеал. Народ сменить февраль вантозом пожелал, Он стал республикой, он правит, он решает, А чернь Тибериев венками украшает. Я за республику, не нужен цезарь мне. Квадрига милости не просит у коней. Закон превыше Всех; пусть буря гневно ропщет — Его не повалить; над будущностью общей Ни Одному, ни Всем не властвовать вовек. Народ — король страны, но каждый человек — Хозяин сам себе. Таков закон извечный. Как! Мной повелевать захочет первый встречный? А если завтра он на выборах слепых Задумает меня лишить свобод моих? Ну нет! Над принципом порой толпа глумится, Но вал уляжется и пена разлетится — И право над волной поднимется опять. Кто смел вообразить, что вправе он попрать Мои права? Что я считать законом буду Чужие низости иль вздорную причуду? Что сяду я в тюрьму, раз в одиночке он? Что в цепи стать звеном я буду принужден, Коль сделаться толпе угодно кандалами? Что должен гнуться дуб вослед за камышами? О, человек толпы! Поговорим о нем — О жадном буржуа, о мужике тупом. Он революцию то славой осеняет, То преступлением кровавым загрязняет; Но, как на маляра могучая стена, Взирает на него с презрением она. Им переполнены Коринф, и Экбатана, И Рим, и Карфаген; он схож с водой фонтана, Что в яму сточную сбегает, превратясь Из влаги девственной в вонючий ил и грязь. Он после дней борьбы, исполненных величьем, Умеет потрясти животным безразличьем Того, кто видел сам его высокий пыл. Сегодня он Фальстаф, а прежде Брутом был. Он славу утопить спешит в распутстве пошлом. Спросите у него, что знает он о прошлом, Что сделал Вашингтон и как погиб Бара, — Не помнит он о тех, кого любил вчера. Вчера он возрождал предания былого, Он бюсты воздвигал героям-предкам снова: Риэго, Фокион, Ликург — он славил их, Чтоб завтра позабыть об именах таких. Неведомо ему, что был он чист недавно; Не замечает он, как жалко и бесславно Созданье рук своих унизил он, творец; Еще вчера герой, сегодня он подлец. Невозмутим и туп, на каждом перекрестке Он белит кабаки остатком той известки, Которой он вчера гробницы покрывал. Скамейкой стал его гранитный пьедестал. На латы доблести взирает он со смехом И называет их заржавленным доспехом. Вчера играючи он шел на смертный бой; Хохочет он теперь за это над собой. Он сам себе теперь — позор и оскорбленье; Он к рабству так привык, что, полный возмущенья, Не хочет прошлому поверить своему; И смелость прежняя внушает страх ему. Но разве океан ответствен за циклоны? Но как виной толпы считать голов мильоны? Кто станет осуждать за темные пути, Которыми ему приходится идти, Великий смерч людской, живую тучу, — словно Стихия может быть невинной иль виновной? К чему? Пускай ему рассудка не дано, — Париж и Лондон в нем нуждаются равно: Предшествуя огню густым и зыбким дымом, Толпа творит прогресс, а мы — руководим им. Пускай английская республика мертва, — По-прежнему звучат Мильтоновы слова. Пусть толпы схлынули, — стоит мыслитель смело; Довольно этого, чтоб не погибло дело. Пускай злодей сейчас счастлив, надменен, чтим, — Восстанет право вновь и верх возьмет над ним. Сразило небо Рим, но озарились своды Глубоких катакомб святым огнем свободы. За сильного — Олимп, за правого — Катон. В Костюшко вольный дух Галгака возрожден. Ян Гус испепелен, но Лютер остается. Чтоб светоч подхватить, всегда рука найдется. За правду жизнь отдать мудрец всегда готов. Без принуждения, без ропота, без слов От скопища рабов, что вкруг него теснится, Уходит праведник в святую тьму гробницы, Гнушаясь не червей, а низости людской. О, эти Коклесы, забытые толпой, Герои-женщины, умершие без стона: С Тразеем — Аррия и с Брутом — дочь Катона, — Все те, кто смел душой, чей полон света взор: И Люкс, и Кондорсе, и Курций, и Шамфор, — Как горд был их побег из жизни недостойной! Так над болотами взмывает лебедь стройный, Так над долиной змей орел, взлетев, парит. Явив пример сердцам, в которых ночь царит, Сердцам преступным, злым, корыстным и ползучим, Они уснули сном угрюмым и могучим, Закрыв глаза, чтоб мир не возмутил их вновь; Страдальцы пролили во имя долга кровь И молча возлегли на ложе погребальном, И доблесть сжала смерть в объятии прощальном. Как ласков кажется священный мрак могил Тому, кто чист и добр, велик и светел был! Для тех, кто говорит: «Нет правды и не будет!», Для тех, кто силы зла и беззаконья будит; Для Палласов, Каррье, для Санчесов, Локуст; Для тех, чье сердце лжет, чей мозг от мысли пуст; Для праздных болтунов, погрязнувших в витийстве, — Урок и приговор в таком самоубийстве! Когда нам кажется, что жизнь сейчас умрет; Когда не знаем мы, идти иль нет вперед; Когда из толщи масс — ни слова возмущенья; Когда весь мир — одно молчанье и сомненье, — Тот, кто сойдет тогда в глубины черных рвов, Отыскивая прах великих мертвецов, И головой к земле в отчаянье склонится И спросит: «Стоит ли держаться, верить, биться, Святая тень, герой, ушедший навсегда?» — Услышит тот в ответ из гроба голос: «Да»,

***

Что это там вокруг во тьме ночной летает? То хлопья снежные. Кто их пересчитает? Как охватить умом мирьяды мириад? Темно. В пещеры львы с добычею спешат. Зловещий нивелир, покров снегов глубоких, Уже сровнял с землей вершины гор высоких, И кажется, что дней остановился бег; Тех, кто уснет сейчас, не разбудить вовек; Поля и города лежат оцепенело; Нечистое жерло клоаки побелело; Лавина катится по мрачным небесам; Вселенная во льдах. И нет предела льдам! Не различить пути. Опасность — отовсюду. Пусть так. И все ж, едва на снеговую груду, На эту пелену, что с саваном сходна, Прольется первый луч, — растопится она!

"Я начал свой рассказ про грозный год страданий, "

Я начал свой рассказ про грозный год страданий,

И, опершись на стол, я полон колебаний.

Могу ли все сказать? И продолжать ли мне?

О, Франция! Звезда померкла в вышине!

Я чувствую, как стыд мне сердце заливает…

Смертельная тоска. Чума чуму сменяет.

Что ж! Будем продолжать Историю, друзья!

Наш век перед судом. И здесь свидетель я.

СЕДАН

Тулон — пустяк; зато Седан! Паяц трагичный, За

горло схваченный рукой судьбы логичной, Раб собственных злодейств, вдруг увидал в глаза, Что стала им играть, как пешкою, гроза, И рухнул в глубину бездонного позора, И неотступный блеск карающего взора, Свидетеля убийств, последовал за ним. Вчера еще тиран, сегодня призрак, дым, Он богом брошен был вглубь черного провала, Каких история дрожащая не знала, И поглотил его зловещей бездны зев. Все предсказания превысил божий гнев. Однажды этот шут сказал: «Надев порфиру, Не ужас я внушил, а лишь презренье миру» Когда же стану я властителем земли? Пред дядею моим дрожали короли. Маренго я не знал, но знал денек брюмера. Макиавелли ум или мечту Гомера Мой дядюшка умел в жизнь воплощать равно. Мне хватит первого. Мне Галифе давно Принес присягу. Мне верны Морни, Девьенны, Руэры. Я не взял ни Дрездена, ни Вены, Ни Рима, ни Москвы, — что ж, надо взять скорей. Я флаг андреевский сгоню со всех морей И заберу себе владенья Альбиона. Вор — прозябает лишь без мирового трона. Великим стану я; служить мне прибежит В тиаре папской Пий, в чалме Абдул-Меджид, Царь в пышной мантии, в собольей шапке старой. Ведь если я сумел обстреливать бульвары, Я Пруссию согну; и, право, труд один — Тортони штурмовать и штурмовать Берлин; Взял банк я — Майнц возьму без всякой лишней драки. Стамбул и Петербург — две гипсовых собаки; Эммануил и Пий схватились за ножи; Дерутся, как козлы, столкнувшиеся в ржи, Ирландцы с бриттами; Вильгельм полу-Аттила И псевдо-Цезарь Франц, однако полный пыла, Вцепились в волосы; весьма горячий град Испанцы Кубе шлют. Я крикну всем: «Назад!» — И, некогда босяк, паяц, я — ходом хитрым — Над всеми тронами вдруг сделаюсь арбитром. И без труда почти мне слава суждена: Быть всемогуществом, всплывя наверх со дна, Великим Карлом стать из лже-Наполеонов — Недурно. Надо что? Взять несколько мильонов Взаймы, — не в первый раз! — дождаться темноты, Когда повсюду спят и улицы пусты, И, как халиф Гарун, бродивший столь беспечно, Вдруг счастья попытать. Удастся ведь, конечно, Рейн перейти, когда был пройден Рубикон. Пьетри гирляндами украсит свой балкон. Он умер, Сент-Арно; что ж, заменю Базеном. Мне Бисмарк кажется плутом обыкновенным, И втайне думаю, что я получше плут. Пока я достигал удачи там и тут. Помощник мой — обман, и счастье мы с ним стащим; Я трус — но побеждал, подлец — но слыл блестящим. Вперед! Я спас Париж и должен мир спасти, Я не остановлюсь теперь на полпути. Мне остается лишь метнуть шестерку ловко. Но надо поспешить, удача ведь — плутовка! Мир скоро будет мой, как я давно мечтал; Из шара этого мне сделают бокал. Я Францию украл, украсть Европу можно. Декабрь — вот мой мундир, и тьма — мой плащ дорожный. Нет у кого орлов, тот коршунов найдет. Неважно! Всюду ночь. Воспользуюсь. Вперед!» Но всюду белый день — над Лондоном, над Римом; Лишь этот человек считал себя незримым. Насмешку затая, его Берлин стерег. Лишь будучи слепым, он в ночь поверить мог. Всем яркий свет сиял, лишь он во тьме скитался. Увы! Он ни с числом, ни с местом не считался. Вслепую, ощупью, вися над пустотой, Своей опорою считая сумрак свой, Самоубийца тот, свои войска построив, Послал историей прославленных героев — Без хлеба, без вождей, без пушек, без сапог — Туда, где бездною зиял безмолвный рок. Спокойно сам их вел — все ближе, ближе к краю. «Куда ты?» — гроб спросил. Он отвечал: «Не знаю».

Да, в Этне Эмпедокл исчез, а Плиний был Убит Везувием: их, мудрецов, манил Загадкой блеск жерла. Да, в Индии брамина Жрет невозбранно червь, и муки той причина — Стремленье рай обресть. Да, свой непрочный челн Ловец кораллов мчит среди коварных волн, Как кошка лижущих, меж островов Липари, Чья лава пурпуром горит в его загаре, — От мысов Корсики и до корфийских скал. Да, мудрым пал Сократ, Христос безумцем пал, Один — рассудочный, другой — в выси паривший. Да, вопиял пророк, Иерусалим клеймивший, Пока удар копья его не умертвил. Да, в море Лаперуз и в воздух Грин поплыл. Да, к персам Александр пошел, Траян к дакийцам. Понятно это все! Подвижникам, убийцам, Героям — было что искать! Но в бездне лет Видал ли кто-нибудь безумный этот бред, Нелепый балаган, — видал ли идиота, Кто, нисходя с вершин триумфа и почета, Держась за нитку ту, в конце которой гроб, Могилу б рыл себе и, отирая лоб, Под нож, таинственный и страшный, сам, с разгону, Подсунул голову, чтоб укрепить корону?

Когда комета вновь летит в небытие, Следят созвездия последний блеск ее; И дьявол свергнутый в своем паденье грозном Хранит величие, оставшись духом звездным; Высокая судьба, избранница веков, Горит сиянием последних катастроф. Так Бонапарт: он пал, но грех его огромный, Его Брюмер, не стал позором бездны темной; Господь его отверг, и все ж над ним не стыд, А нечто гордое и скорбное горит, И грани светлые сильнее мрачных граней; И слава с ним навек средь муки и рыданий; И сердце, может быть, в сомнениях, смогло Простить колоссами содеянное зло. Но горе тем, кто стал творить злодейство в храме, С кем снова должен бог заговорить громами. Когда титан сумел украсть огонь с небес, Любой карманный вор ему вослед полез. Сбригани смеет ли равняться с Прометеем! Теперь узнали мы, — и в ужасе хладеем, — Что может превзойти великого пигмей, Что смерча гибельней отравленный ручей, Что нам еще грозят слепой судьбы измены — Тяжеле Ватерло, больней святой Елены. Бог солнцу черному мешает восходить. И совесть грозная велит нам искупить Брюмер и с ним Декабрь, еще одетый тайной, О звездах грезящий в грязи необычайной, — Чтоб ужасы тех дней из памяти изгнать, Велит нам на весы последней гирей встать, Чтоб тот, кто всех давил, предстал бы для вселенной Не жертвой царственной, а падалью презренной! Тогда, о род людской, урок ты обретешь, Тогда презрение в твою вольется дрожь, Тогда пародия придет взамен поэмы, И с омерзением тогда увидим все мы, Что нет трагедии ужасней и гнусней, Чем та, где шествует гиганту вслед пигмей. Он был злодей, и рок так сделал непреложный, Чтоб все ничтожество стяжал он, весь ничтожный; Чтобы вовек ему и ужас и позор Служили цоколем; чтоб роковой сей вор, Чей воровской притон стал троном величавым, Добавил мерзости — в них погрузясь — канавам; Чтоб цезарь, отпугнув зловонием собак, Припадок тошноты вдруг вызвал у клоак!

Что Рамильи теперь? Что поле Азинкура И Трафальгар? О них мы только вспомним хмуро. Обида ли — Бленгейм, и скорбь ли — Пуатье? Не скрыто ли Кресси навеки в забытье? Нам Росбах кажется теперь почти успехом. О Франция! Вот где твоим ниспасть доспехам! Седан! Могильный звук! Там оборвалась нить. Отхаркни же его, чтоб навсегда забыть!

Равнина страшная! Два стана ждали встречи. Два леса подвижных — сплошь головы и плечи, И сабли, и штыки, и ярость, и напор — Навстречу двинулись, смешались, взор во взор… Крик! Ужас! Пушки там иль катапульты? Злоба Всегда смятение родит у края гроба — И это подвигом зовется. Все бежит, Все рушится, и червь добычу сторожит. И смертный приговор монарших правосудий Здесь над людьми, увы, должны исполнить люди! Убийство ближнего — вот лавры там и тут. Фарсала ль, Гестингс ли, Иена ли — несут Одним триумф, другим — отчаянье разгрома. О ты, Война! Тебя на колеснице грома Безумно жеребцы невидимые мчат. Ужасен был удар. Кровавой бойни ад У всех зажег зрачки — как раскалил железо. С винтовкою Шаспо боролся штуцер Дреза. Дым тучею валил, и тысячи горгон Метнули скрежет свой в кровавый небосклон, — Стальные гаубицы, мортиры, кулеврины; Взметнулись вороны вкруг роковой долины: Им праздник — всякий бой, пир — всякая резня. Кипело бешенство средь дыма и огня, Как будто целый мир в бой погрузился тоже — От трепетных людей до веток, полных дрожи, До праха жаркого равнины роковой. Меняясь натиском, развертывался бой. Там Пруссия была, здесь Франция родная. Одни — с надеждою прощались, умирая, Другие — с радостью постыдною разя; Всех опьяняла кровь, безумием грозя, Но не бежал никто: судьба страны решалась. Зерно каленое по воздуху металось: Картечь горячая хлестала все кругом; Хрипевших раненых давили каблуком; И пушки, грохоча в мучительной надсаде, Бросали по ветру седого дыма пряди. Но в недрах ярости, как благостная весть, Сияли — родина, долг, жертвенность и честь. Вдруг в этом сумраке, где отдаленным эхом Свирепый призрак — смерть встречала пушки смехом, В безумном хаосе, в эпическом аду, Где сталь врубалась в медь, ломаясь на ходу, Где опрокинутых разили сверху бомбы, В рычанье, в грохоте зловещей гекатомбы, Под непрерывный плач взывающих рожков, Где каждый наш солдат, сражаясь, был готов Сравняться с предками, увенчанными славой, — Внезапно строй знамен вдруг дрогнул величавый, И в час, когда бойцы, покорствуя судьбе, Дрались и падали в неистовой борьбе, Раздался страшный крик. «Я жить хочу!» И разом Смолк рев орудий; бой, уже терявший разум, Стих… Бездна адская свой суд произнесла. И когти напряглись у Черного Орла.

Тогда вся Франция, — любой великий подвиг, — Ее отвага — Бренн, ее победа — Хлодвиг, Титаны галльские с косматой головой, Сраженья гордые — Шалона славный бой, Ужасный Тольбиак, кровавая арена Ареццо, Мариньян, Бувин, Боже, Равенна, Свирепый Аньядель на боевом коне, Форну, Иври, Кутра, Фонтенуа в огне, Денен и Серизоль — бессмертные удары, В чьем взоре молнии и в крыльях — пламень ярый, Маренго и Ваграм — ревущее жерло, Последнее каре на поле Ватерло, И все вожди: и Карл, великий средь великих, За ним — Мартелл, Тюренн — гроза тевтонов диких, Конде, Виллар — бойцов надежда и пример, И Сципион-Дезе, и Ахиллес-Клебер, И сам Наполеон, векам сложивший сагу, — Рукой разбойника свою отдали шпагу.

1 2 3 4 5 6 7-61