Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

ВСЕМ ЭТИМ КОРОЛЯМ

Князья тевтонские! Стремясь к успехам славным, Не подражаете вы пращурам державным: Они старались быть, круша врагов своих, Не многочисленней, а доблестнее их. Другой обычай — ваш. Без шума, понемногу, Во мраке тайную прокладывать дорогу В соседнюю страну, обманывать дозор, Как это делают любовник или вор, Среди кустов, нигде открыто не маяча, Прокрасться, доползти, фонарик слабый пряча, Потом внезапно, вдруг, крича: «Ура!» и «Хох!» И обнажив клинки, мильоном грубых ног В азарте боевом топтать поля соседа… Тому же лишь во сне пригрезится победа: Нет войска у него, бездарный генерал. Мартина Лютера торжественный хорал С молитвой слушали недаром деды ваши: То были воины, и из подобной чаши Не стали бы они вино победы пить, — Им честь была важней, чем радость победить. А вы на всем пути к Версалю от Седана, Пути жестокостей, коварства и обмана, Успели натворить немало гнусных дел: От гнева бы, о них услышав, покраснел Суровый предок ваш, бесстрашный рыцарь-воин. Ни песни меч войны, ни славы не достоин, Когда предательство ему расчистит путь, Когда обману он крестом украсит грудь. Вильгельм — и Бисмарк с ним: при Цезаре — ворюга, Обрел Великий Карл в Робер-Макере друга! Уланам, рейтарам, пандурам отдана В добычу Франция. Да, некогда она Великой армией к народам приходила; Огромной бандою к ней вторглась ваша сила. Спешат, и пропасти они перед собой Не видят. Так медведь на льдине голубой Не чует, что она растрескается скоро. Да, Франция в плену. Но от ее позора, От Страсбурга — бойца, чей не угаснет пыл. От Меца, — вами он за деньги куплен был, — Получите вы то, что взять насилье может От женщин, распятых на оскверненном ложе: Нагое

тело их и неуемный гнев. У гордых городов и непорочных дев Для тех, кто их терзал, насильно обнимая, Есть только эта плоть — холодная, чужая. Так убивайте же побольше: Гравелот И Шатоден — поля, где жница-смерть идет, Чтоб красным вы могли гордиться урожаем. Хвалитесь: «Мы Париж блокадой удушаем!» Орите: «Никому теперь пощады нет!» Знамена треплются, надувшись от побед. Но в шуме празднества недостает чего-то; Не открываются небесные ворота, Чтоб выпустить лучи; и лавры на земле Зачахнут, кажется, в кровавой вашей мгле. А сонмы горних Слав молчат; не слышны клики, Опущены крыла, угрюмо-скорбны лики. Смотреть и узнавать и слышать не хотят, И видно нам с земли, как, темные, скорбят Они над трубами поникшими своими. И правда, ни одно не прогремело имя Средь гула стольких битв! О слава, кто герой? Как! Победителей великолепный строй — Надменных, дерзостных, своим успехом пьяных, Но — диво-дивное! — каких-то безымянных? И доля наша тем постыднее, что так Ужасен был разгром и так ничтожен враг!

БАНКРОФТ

Что это с Францией? К ничтожествам презренье Трагическое ей внушает ослепленье. Она не хочет знать, что говорят о ней На нищих чердаках иль в залах королей. Будь вы бродягою или министром властным, Ее величию вредили б вы напрасно. Не в силах Франции вы сделать ничего. Хотите вы клеймить — подумайте, кого? Среди своих торжеств и горестных волнений Она не видит вас, вы для нее лишь тени. Когда б пред ней предстал Тиберий, Чингисхан, Завоеватель-бич иль человек-вулкан, Она подумала б, уместно ль счесться с вами, Презреньем вас казнить. Прославьтесь же делами! Тогда увидим. Нет? Идите прочь! Червяк Все ж будет червяком, хотя б всегда, как враг, Копил он злобы яд. Что сделать мелочь может, Хотя тупая злость ее всечасно гложет? И что ничтожеств власть? Она лишь миг живет. Чем может повредить колоссу, что встает Среди песков пустынь, гиен трусливых стая Иль птицы жалкие, что, низко пролетая, Стремятся запятнать тот горделивый лик, Который в свете звезд недвижен и велик?

Париж, январь 1871

"Твердить все о войне, мир утвердив сперва! "

Твердить все о войне, мир утвердив сперва! «О мудрость, лживые ты говоришь слова! — Сказал мудрец. — Когда ты столь жестокой стала? Иль ты ослеплена, иль разум потеряла? Что с Братством сделано тобою? Ты встаешь, Чтоб Каина убить, вонзить в Аттилу нож». — «Нет, Человек, ты мне поверить можешь смело. Где Скупость начала, кончает Щедрость дело; Нас Ненависть ведет к Любви, зима к весне, Ты вздумал отрицать — и утвердил вполне», Противоречия свои плодя бессчетно, Блуждают истины в таком тумане плотном, Что глубиною их совсем мы смущены. Вот отчего пути судьбы всегда темны. И Ночь, святая Ночь густое покрывало Из мириад светил таинственно соткала.

ЕПИСКОПУ, НАЗВАВШЕМУ МЕНЯ АТЕИСТОМ

Я атеист? Пойми, о поп, не много толку Разыскивать в моей душе такую щелку, Через которую ты разглядеть бы мог, Насколько верю я, что миром правит бог. Шпионить, уличать меня по сплетням, слухам, Подсчитывать грехи по дьявольским гроссбухам — Все это тщетный труд. Мой символ веры прост. Готов перед тобой предстать я в полный рост; Я выложу все сам и ничего не скрою. Да, если бог — старик с предлинной бородою И восседает он, как сказочный король, На троне золотом, как бы играя роль В большой феерии: святой пророк ошую, Голубка на плече, архангел одесную, А на руках Христос… И если этот бог, Един и тройственен, завистлив и жесток, Действительно таков, каким иезуиты — Гаррас ученый, Плюш, Трюбле, Ноннот маститый — Представили его в писаниях своих: Бог, угнетающий свирепо малых сих; Казнящий правнуков за древний грех Адама И разрешающий куренье фимиама В честь царственных убийц; сказавший солнцу: «Стой!», Едва тем не сломав порядок мировой; Весьма посредственный географ и астроном; Бог, созданный людьми и ставший их патроном, Их грозным судией и злобным палачом; Привыкший наобум разить своим мечом; Всегда карающий и редко милосердный; Казнящий часто тех, кто молится усердно; За щедрые дары прощающий блудниц; Владыка, правящий державой без границ И подражающий порокам человека; Тиранами людей терзающий от века; Бог, допускающий злодейства, подлость, ложь… В такого бога я не верю ни на грош! Но если бог — вещей предвечное начало, Обозначение иное идеала, Который хаосу единство придает И в коем мир себя как личность познает; Вселенская душа, чьим пламенем чудесным Возжен бессмертный свет в моем земном, телесном И обреченном в прах вернуться существе; Когда он — Абсолют, с которым я в родстве; Тот голос внутренний, который возвещает, Где истина, и злых деяний не прощает, Дает мне знать, какой из сил враждебных двух Я к действию влеком; свободный ли мой дух, Животный ли инстинкт — мой подлинный водитель; И коль он бытия таинственный зиждитель, Кем полнится душа в неизреченный час, Час взлета к небесам, когда святой экстаз Ей крылья придает и, чуждая метаньям, Стремясь творить добро, готовая к страданьям, Она взмывает ввысь, ветрам наперекор, Чтоб вырваться из туч на голубой простор, Влечется тем сильней, чем тьма черней и гуще, За горизонт, к заре, и славит день грядущий; Коль божий промысел — такая глубина, Которой ни постичь, ни обнаружить дна Не в состоянии попы мастей различных; Коль не разъять его и не расчесть первичных Частей, слагающих понятье «божество»; И в образе людском нам не узреть его — Затем что он есть бог безликий и незримый И в сыне божием отнюдь не воплотимый; Отнюдь не «бог-отец», но жизни всей родник, Источник юности, а не брюзга-старик; Когда он тот, о ком создатели религий Не знают ничего, о ком молчат их книги, Но ведают о ком младенец и мертвец, Которым явлен он, как сущего венец; Коль съесть его нельзя при таинстве причастья; И если он не враг любви, земному счастью; Когда собой он все объемлет существа; Коль он есть Целое, которое едва Помыслить можем мы без головокруженья, Но чувствуем душой в минуты озаренья; Когда его нельзя сковать, вогнать в канон; Коль катехизисом он не узаконен; А речь его слышна нам в грохоте циклона — Не в бормотании с церковного амвона; Коль он в величии своем для нас незрим, Но есть во всем, везде — везде неуловим — В былинке крохотной, в безмерности надзвездной… Коль небо — храм его, вероученье — бездна, Когда им созданы гармония светил И равновесие присущих духу сил И волею его пребудут в постоянстве Добро, Любовь, Мораль — как и миры в пространстве; Когда он столь велик, прекрасен и высок, Что жалким кажется и слабым слово «бог», — Тогда, епископ, мы меняемся ролями! С тобою мы идем различными путями: Тебя влечет во тьму, где смерть, и тлен, и зло, Меня — туда, где жизнь и где всегда светло. Тогда, епископ, ты плутуешь, как картежник; Тогда я верую, а ты вот — злой безбожник!

27 июля

"А! Это — дикий бред! Не примиримся, нет! "

А! Это — дикий бред! Не примиримся, нет! Встань, с яростью в душе, с мечом в руке, средь бед, О Франция! Хватай дреколья, камни, вилы, Скликай сынов, полна решимости и силы! О Франция, тобой отвергнут был Мандрен, — Теперь Аттилу бог послал тебе взамен. Покончить пожелав с народом благородным, В ком род людской явил свой пламенный восход нам, Опять, как искони, орудьем рок берет Чудовищ и зверей невиданных пород О Франция моя, ты ль покоришься? Ты ли Согнешься? Никогда! Конечно, заслужили Мы участь горькую — врагу попасться в пасть! Но горше будет нам, коль скажут: «Мнили пасть, Как некогда Мемфис, Солим, Афины, Троя, — В громах и молниях эпического боя! И — чувствуют себя среди могильной тьмы Немыми жертвами насилия, чумы, Разбоя, голода, — бессмысленны и тупы!» Мы ждали грозных львов, а оказались — трупы!

"О, что за жуть! Народ — палач народа-брата! "

О, что за жуть! Народ — палач народа-брата! А нашего родства издревле узы святы! Из чрева одного мы вышли, и слита Ты с Галлией была в давнишние лета, Германия! Деля и радости и беды, Как братья мы росли — и в том была победа. Росли мы дружною, счастливою четой, И Каин Авеля не донимал враждой. Велик был наш народ, и Тацит не впустую Сказал о нас и вас, германцы, повествуя: «Они горды. У них лишь женщина скорбит, Мужчина ж — учится не забывать обид». Чуть Рим орлов своих вносил в наш край, бывало, Клич вендов боевой подхватывали галлы, И консул погибал, сражен ударом в тыл, И к Ирменсулу Тевт на помощь приходил. Опору верную в столетьях пронесли мы — Удар меча и взмах крыла неукротимый. Пред алтарем одним, во глубине лесов, Распластывались

ниц, услыша тайный зов, Бретонцы нантские и кельнские тевтоны. Когда сквозь мрак неслась валькирия смятенно, Одну и ту ж звезду, что на ее груди, Наш Бренн и Герман ваш видали впереди. Высокомерье сбавь, германец, и взгляни-ка На дальний небосвод! Покуда в галла дико Ты всаживаешь нож, победой опьянен, Покуда топчешь ты и право и закон, Венчаясь лаврами отпетого бандита, — Там наши пращуры посмертной дружбой слиты.

ПОСЛАНИЕ ГРАНТА

Как! Провозвестница невиданной весны, Ты, кем Франклин, и Пени, и Фультон рождены, Страна, где воссиял свободы свет когда-то, Приветствия шлешь тьме? С бесстыдством ренегата Благословляешь ты немецкую картечь И в ризы белые пытаешься облечь Чернейшие дела, отступница свободы! Зачем же некогда фрегат французский воды Атлантики рассек и храбрый Лафайет На помощь поспешил к повстанцам в Новый Свет? Ты, факел погасив, во тьме провозгласила: «Кулак — вот божество! Всего превыше — сила! Мы отменяем всю историю земли. Растоптанный прогресс пусть корчится в пыли! Мы перл создания: народом-эгоистом Нам подобает быть. Меж чистым и нечистым Нет грани никакой, и кто силен, тот прав, Свободу, долг, закон и истину поправ. Пусть, прусским кованым примята сапожищем, Стенает Франция над горьким пепелищем. Все выбросить пора: Вольтера и Христа… Пусть правит солдафон ударами хлыста!» О ты, чей эшафот своей зловещей тенью Затмил Америку, обрек ее крушенью, Джон Браун, мученик, веревку палача Сорви с себя, воспрянь и отхлещи сплеча Того, кто, сея зло измен и преступлений, Навеки заклеймен проклятьем поколений! Да! Франция пришла Америку спасти: Свой обнажила меч и вольность обрести Ей братски помогла в суровую годину. Америка же ей кинжал вонзила в спину! Допустим, что дикарь, издав победный клич, Скальпировал врага, подбитого как дичь, И, человечины дымящейся отведав, Пред прусским королем, главой всех людоедов, Простерся ниц; его я оправдать готов: У них один закон — закон глухих лесов. Когда же человек, в котором воплощенье Мы видим истинно гуманного правленья, Который озарен сиянием лучей Америки — страны прославленной своей, На брюхе ползает пред скипетром державным, Пятная Новый Свет деянием бесславным; Великий свой народ постыдно предает И Франции в лицо бессовестно плюет; Когда он делает народ свой сопричастным Победам мерзостным и торжествам ужасным; Когда — убийцам друг и честным людям враг — Он втаптывает в грязь свободы гордый флаг; Когда Америку он делает блудницей; Когда она, склонясь пред гнусной колесницей, Целует сапоги злодея-короля, — То содрогается от ужаса земля! Встревожены в гробах борцов великих тени: Костюшко гонит рой чудовищных видений; Волнуется Спартак, и стонет Джефферсон; Линкольн сегодня вновь злодейски умерщвлен! Америка! К твоей я совести взываю! Я тяжко оскорблен. Я плачу, я рыдаю… Я слишком горячо любил тебя всегда. Светила миру ты, как юная звезда, — Нет, не одна звезда, а целое созвездье! Поруган звездный флаг! Он требует возмездья! Когда-то Вашингтон пустил коня в галоп, И где он проскакал, там искр блестящих сноп Взметнулся до небес; на знамя искры пали, И вот — тринадцать звезд над миром засверкали! Теперь, увы, их свет почти совсем померк… Проклятье же тому, кто вероломно вверг Народ Америки в пучину дел позорных И знамя превратил в созвездье пятен черных!

ПУШКЕ «ВИКТОР ГЮГО»

Внимай. Придет пора — твое услышу слово. Орудие! Гроза! Боев герой суровый! Дракон неистовый, чей раскаленный рот Однажды пламенем и грохотом рванет! Громада грузная, отлитая из молний, — Слепую смерть пошли и строгий долг исполни: Мой город охрани. Вот мой завет тебе! В братоубийственной безмолвствуя борьбе, С родного рубежа — рычи! Вчера из горна Ты вышло, гордое, сверкая непокорно. «Красавец!» — женщины тебе шептали вслед. Тевтоны под стеной. Из блеска их побед Ползет позор. Париж, великий брат свободы, Князьям грозит призвать в свидетели народы. Нам предстоит борьба. Приди, мой сын! Припав Друг к другу, мы с тобой в один сольемся сплав, Мы обменяемся с тобою, мститель черный: Мне в сердце бронзу дай, влей в медь мой дух упорный! Он близок — день: с валов твоя раздастся речь. В зарядном ящике уже лежит картечь. Гремя по мостовой за восьмерной упряжкой, Меж радостной толпы, ты повлечешься тяжко Среди разрушенных домишек бедноты — Занять почетный пост, где высятся форты, Где, саблю сжав, Париж встречает натиск вражий. Там непреклонно стой на неусыпной страже! И так как я всегда, насколько было сил, Прощал, и снисходил, и кротостью лечил; И между буйных толп, — бродя ль в изгнанье сиро, На форум ли придя, — я сеял зерна мира Под вечный спор людской, средь гула и тревог; И цель великую, что дал нам кроткий бог, Я всем указывал, смеясь или печалясь; И мне, мечтателю, кто ведал скорбь, казались Единство — библией, евангельем — любовь, — Ты, страшный тезка мой, лей беспощадно кровь! Ведь перед ликом зла любовь должна стать злобой: Не может светлый дух склониться пред утробой, Не может Франция стать варварству рабой; Величье родины — вот идеал святой! Теперь он стал, наш долг, столь ясным и великим — Быть непреклонными пред ураганом диким И охранить Париж — и всю Европу с ним — Своею твердостью и мужеством своим! Ведь если Пруссия избегнет должной кары, На все прекрасное падут ее удары: На братство, равенство, надежду и прогресс; Кто Францию громит, тот гонит свет с небес И тигру отдает народ на растерзанье! И надо возвести, во тьме заслышав ржанье Аттилиных коней, несущих смерть и плен, Вокруг души — кольцо несокрушимых стен! Так Рим, чтоб мир спасти, стоящий под ударом, Быть должен божеством, Париж — титаном ярым! Вот почему, строфой лазурной рождены И лирой встречены, орудия должны Направить на врага зияющие глотки; Вот почему поэт, задумчивый и кроткий, Творить зловещее из блеска принужден; Пред злобой королей, лакеев бездны, он, Желая мир спасти от наступленья ада, Узнал, что не мечтать сейчас, а драться надо, Сказал: борись, рази, разбей, громи, гори! — И создал молнию из трепета зари!

ФОРТЫ

Как свора верных псов, наш город сторожат Могучие форты: ведь мог же гнусный гад Порою доползать до самых стен Парижа! Хитер опасный враг; его орда все ближе. Их девятнадцать здесь, на кручах, на холмах; Тревожно ждут они, врагу внушая страх, И, чтоб не удались коварные затеи, Всю ночь вытягивая бронзовые шеи, Бессонно стерегут людей, объятых сном, И в легких бронзовых клокочет смертный гром. По временам холмы внезапно в тьму густую Бросают молнии — одну, потом другую. И снова ночь, — но вот почуяли они Угрозу в тишине, в покое — западни. Напрасно кружит враг, — он лишь теряет время; Они же — бдительны и сдержат вражье племя Орудий, рыщущих вдали, сквозь плотный мрак. Париж — могильный склеп, темница, бивуак, Средь мира темного безмерно одинокий, Стоит, как часовой, покуда сон глубокий Его не свалит с ног. Покой объемлет всех — Мужчин, детей и жен. Стихают плач и смех, Стихают площади, мосты, колеса, топот И сотни сотен крыш, откуда сонный шепот Исходит — голоса надежды, что твердит О вере, голода, который говорит О смерти. Смолкло все. О, сны! О, души спящих! Тишь, забытье… Но их не усыпить, грозящих. И вот внезапно ты очнулся… Страх и дрожь… Прислушался едва дыша — и узнаешь Густой, глубокий гул, как будто стонут горы; Селенья вздрогнули, внимает мрачный город, И вот на первый гром ответствует второй — Безжалостный в своей угрюмости, глухой, И новые во тьме раскаты возникают, И громы тяжкие друг друга окликают. Форты! В густых зыбях полночной темноты Отчетливы для них зловещие черты: Они заметили орудий очертанья, Заметили в лесу, чье мертвое молчанье Нарушил птиц ночных встревоженный полет, Передвижение чужих полков и рот, Огни в кустарниках — как волчьи злые очи… Вы славно лаете, форты, во мраке ночи!

20 ноября 1870

ФРАНЦИИ

Кто за тебя? Никто! Все в сговоре! Гладстон Спасибо говорит твоим убийцам. Он Не одинок — есть Грант и Банкрофт есть, которым Привычно поносить, клеймить тебя позором. Один — трибун, другой — солдат; а там — судья, Там — поп: на севере, на юге; и твоя Кровь растекается, и, на кресте распятой, Тебе плюют в лицо. Но в чем ты виновата Перед народами? Рыдавшим в мире зла, Слова Надежды ты всем нациям несла: То — Мир и Радость. Ты взывала благородно: «Цвети, Америка! Будь, Греция, свободной! Италия! Ей вновь великой стать пора. Я этого хочу». Ты отдала, щедра, Той — золото, той — кровь; для всех была ты светом, Прав человеческих защитницею; в этом Ты видела свой долг пред каждою страной, Как с водопоя бык бредет к себе домой, Так люди собрались под кровлею одною, Тобою слитые, великой их сестрою, Твоей заботою, твоей борьбой за них. Ах, знак их низости — неблагодарность их! Да что там! Слышен смех — довольна их орава, Что горе у тебя, что на ущербе слава И ты, обнажена, под молотом невзгод И кровью залита, взошла на эшафот. Французов им не жаль — сынов, которым надо Краснеть за мать свою. У палачей досада, Что ты не умерла, что быть тебе живой. Склонила в темноте ты лик лучистый свой. Ночной орел твою расклевывает печень И, побежденную, тебя прикончит, встречен Восторгом королей — убийц с больших дорог, — Европы, мира… Ах, когда б я только мог Не быть французом, чтоб во дни мученья злого Я, Франция, тебя мог предпочесть и снова Провозгласить, что ты, чья бурно льется кровь, Мой край, мой гордый лавр и вся моя любовь.