Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

Париж, 27 января

ПЕРЕД ЗАКЛЮЧЕНИЕМ МИРА

Когда свой подлый мир пруссаки Предпишут нам невдалеке, Пусть Францию считает всякий Стаканом в грязном кабаке: Вино допив, стакан разбили. Страна, что ярко так цвела, В таком богатом изобилье, — Кому-то под ноги легла. А завтра будет вдвое горше, — Допьем ничтожество свое. Вслед за орлом явился коршун, Потом взовьется воронье. И Мец и Страсбург — гибнут оба, Один — на казнь, другой — в тюрьму. Седан горит на нас до гроба, Подобно жгучему клейму. Приходит гордости на смену Стремленье жизнь прожить шутя II воспитать одновременно Не слишком честное дитя; И кланяются лишь на тризне Великим битвам и гробам, И уважение к отчизне Там не пристало низким лбам; Враг наши города увечит, Нам тень Аттилы застит свет, И только ласточка щебечет: Французов больше нет как нет! Повсюду вопли о Базене. Горнист, играющий отбой, И не скрывает омерзенья, Когда прощается с трубой. А если бой, то между братьев. Огонь Баярда отблистал. Лишь дезертир, залихорадив, Из трусости убийцей стал. На стольких лицах ночь немая, Никто не встанет в полный рост. И небо, срам наш понимая, Не зажигает больше звезд. И всюду сумрак, всюду холод. Под сенью траурных знамен Мир меж народами расколот, Он тайной злобой заменен. Мы и пруссаки в деле этом Виновны больше остальных. И наш закат стал их рассветом, И наша гибель — жизнь для них. Конец! Прощай, великий жребий! Все преданы, все предают. Кричат о знамени: «Отребье!», О пушках: «Струсили и тут!» Ушла надежда, гордость — тоже. Повержен вековой кумир. Не дай же Франции, о боже, Свалиться в черный этот мир!

Бордо, 14 февраля

МЕЧТАЮЩИМ О МОНАРХИИ

Я сын Республики и сам себе управа. Поймите: этого не голосуют права. Вам надо назубок запомнить, господа: Не выйдет с Францией ваш фокус никогда. Еще запомните, что все мы, парижане, Деремся и блажим Афинам в подражанье; Что рабских примесей

и капли нет в крови У галлов! Помните, что, как нас ни зови, Мы дети гренадер и гордых франков внуки. Мы здесь хозяева! Вот суть моей науки! Свобода никогда нам не болтала зря. И эти кулаки, свой правый суд творя, Сшибали королей, сшибут прислугу быстро. Наделайте себе префектов и министров, Послов и прочее! Целуйтесь меж собой! Толстейте, подлецы! Пускай живет любой В наследственном дворце среди пиров и шуток. Старайтесь тешить нрав и ублажать желудок. Налейтесь до краев тщеславьем, серебром, — Пожалуйста! Мы вас за горло не берем. Грехи отпущены. Народ презренье копит. Он спину повернул и срока не торопит. Но нашей вольности не трогать, господа! Она живет в сердцах. Она во всем тверда, И знает все дела, ошибки и сужденья, И ждет вас! Эта речь звучит ей в подтвержденье. Попробуй кто-нибудь, посмей коснуться лишь, — Увидишь сам, куда и как ты полетишь! Пускай и короли, воришек атаманы, Набьют широкие атласные карманы Бюджетом всей страны и хлебом нищих, — но Права народные украсть им не дано. Республику в карман не запихнете, к счастью! Два стана: весь народ — и клика вашей масти. Голосовали мы, — проголосуем впредь. Прав человеческих и богу не стереть. Мы — суверен страны. Нам все-таки угодно Царить как хочется, и выбирать свободно, И списки составлять из нужных нам людей. Мы просим в урны к нам не запускать когтей! Не сметь мошенничать, пока здесь голосуют! А кто не слушает, такой гавот станцуют, Так весело для них взмахнут у нас смычки, Что десять лет спустя быть им белей муки!

ЗАКОН ПРОГРЕССА

Увы, она придет, последняя война! Неужто смерть и скорбь без края и без дна С прогрессом мировым в союзе неизменно? Какой же странный труд творится во вселенной! Каким таинственным законом человек К расцвету через ад ведом из века в век? Неужто там, вверху, божественная сила Во всемогуществе своем определила Для крайней цели той, где уловить намек Мерцанья вечного наш жалкий глаз не смог, Что должен каждый шаг указывать, какая Волочится нога, в пути изнемогая, Какая точит кровь; что муки — дань судьбе За счастье некое, добытое в борьбе; Что должен Рим сперва являть одну трущобу; Что роды всякие должны терзать утробу; Что так же мысль, как плоть, кровоточить должна И, при рождении железом крещена, Должна, с надеждой скорбь сливая воедино, Хранить священный шрам на месте пуповины, Клеймо страдания и бытия печать; Что должен в темноте могильной прозябать Зародыш нового, чтоб стать ростком в апреле; Что нужно, чтоб хлеба взошли и в срок созрели, Поимы ранами борозд; что рьяней стон, Когда он кляп из рта выталкивает вон; Что должен человек достичь пределов рая, Чьи дивные врата уже встают, сияя Глазам его — сквозь мрак вопросов роковых, Но что затворены две створки, если их — Взамен бессильного Христа, святых, пророка — Там дьявол с Каином не распахнут широко? Какие крайности ужасные! Закон, Мечтам и помыслам горящий испокон Лучами счастия, любви, добросердечья, И — голос, где укор и горесть человечья. Мечтатели, борцы, чьей правдой мир дышал, Какой ценою вам достался идеал? Ценою крови, мук, ценою скорби многой. Увы, прогресса путь — сплошных могил дорога! Судите. Человек придавлен кабалой Первоначальных сил, создавших мир земной, И, чтоб исход найти, он должен, раб суровый, Сломить материю и взять ее в оковы. Вот он, с природою схватясь, напружил грудь. Увы, упрямую не так легко согнуть. За неизвестностью засело зло ночное; Мерещится весь мир огромной западнею; Пред тем, как присмиреть, вонзает людям в бок Свой страшный коготь сфинкс, коварен и жесток; Порой лукавит он, к себе маня на лоно, И откликается мечтатель и ученый На тот насмешливый и пагубный призыв, И победителям, в объятья их схватив, Ломает кости он. Двуличная стихия К себе влечет сердца и помыслы людские; Земными недрами навеки соблазнен Великий Эмпедокл; простором вод — Язон, И Гама, и Колумб, и паладин надменный Азорских островов, и Поло незабвенный; Стихией огненной — Фультон, и, напослед, Воздушной — Монгольфье; вступив на путь побед, Упорней человек, смелей, неутомимей. Но гляньте, сколько жертв принесено во имя Прогресса! До того чудовищен итог, Что смерть изумлена и озадачен рок! О, сколько сгинуло таинственно и глухо, До цели не дойдя! Открытье — это шлюха, Что душит в некий час любовников своих. Закон! Могилы все — приманка для живых; В сердцах великих страсть фанатиков таится, А бездны блеск влечет переступить границы. Те стали жертвами, другие — стать должны. Растут и множатся, как травы в дни весны, Уродства дикие. Зловещий рок — на страже! Развитью служит все — позор с бесстыдством даже. Разврат вселенную заполонил собой; Злодейство черное становится судьбой; Набухли ядами зародыши растленья. Что любишь, рождено предметом сожаленья. Лишь мука явственна — везде ее устав. Вступают в лучшее, крик ужаса издав; И служат худшему со скукой и тоскою Витая лестница, творение людское, Ныряет в ночь — и вновь ведет к лучам дневным. Перемежается хорошее с дурным. Убийство — благо: смерть спасением избрали, Скользит безвыходно по роковой спирали Закон моральных сил, исчезнуть обречен. В эпоху давнюю был Тир и был Сион, Где преступлению возмездье отвечало, — Резня, откуда брал расцвет свое начало. Плитняк истории, где грудой нечистот — Разврат, предательство, насилие и гнет, Где, грязь разворошив, всех цезарей колеса Промчались чередой, стремительно и косо, Где Борджа оставлял следы своих шагов… Он был бы мерзостной клоакою веков, Конюшней Авгия, зловонным стоком рока, Когда б его струей кровавого потока Не промывал господь. Ведь на крови взошли Рим и Венеция! И голос издали: Крыло и червь — в родстве. Век, распустивший крылья, — Дитя столетия, что ползало в бессилье, Мир к обновлению чрез ужасы идет. Он — поле мрачное, где пахарем — Нимрод. Цветенье зиждется на гнили, и природа В ней силы черпает, рождая год от года. Приходят к истине, неправду осознав. Род человеческий, чей след всегда кровав, Идет к развитию средь буйства бури грозной С проклятьем бешеным и с жалобою слезной. Высок и светел труд, работник — мрачен, дик. Чуть колесница в путь, он поднимает крик. Невольничество — шаг один от людоедства; И гильотина, вся багровая, — наследство Секиры и костра, стальных крюков и пик; Война — настолько же пастух, как и мясник; Кир восклицает: «В бой!» Вожди, что прорубали Путь человечеству в пылающие дали, Хранят печать зари на лбах; с дороги прочь Они сметают мрак, туман, ошибки, ночь. Завоеватели — всегда миссионеры Луча, кем сдержан гром. Рамзес лил кровь без меры И — оживлял, губя; свирепый Чингисхан, Народов грозный бич, завоеватель стран, Был смертоносною и плодородной лавой; Засеял Александр; удобрил гунн кровавый. Наш мир, взращаемый ценой скорбей и бед, — Мир, где сиянье льет заплаканный рассвет, Где разрушение предшествует рожденью, Где расхождение способствует сближенью, Где, мнится, бог исчез в хаосе буревом, Он — плод усилий зла, венчавшихся добром. Но что за мрак, и дым, и пенистые клубы! Что за миражи в них, чудовищны и грубы! Тот злобный тигр ужель свободу людям нес? Злодей ли этот вождь, иль он — герой всерьез? Загадка! Кто решит? В непостижимой смене Зверств, добродетелей, торжеств и преступлений, Где все обманчиво и смутно, как в бреду, Средь стольких ужасов как высмотреть звезду? Не потому ль тщетой казалось все когда-то Умам, подавленным бедою и утратой? Крушенья бурных дел, их гибель без следа, Побоища, коварств безмерных череда, И Тир, и Карфаген, и Рим, и Византия, И в бездны катастроф падения людские — Несли расцвет земле, очищенной грозой, И, следом приходя, как град за бурей злой, За холодом — тепло, являли, круг свой ширя, Одну лишь истину: ничто не прочно в мире. Пред этой истиной народы искони Склоняли голову; от них в былые дни Ускальзывала цель той распри бесконечной. Флакк восклицал: «Увы, все в мире скоротечно! Давайте же, пока в нас пламень не иссяк, Жить и любить, глядеть, как тает горный мрак; О, смейтесь, пойте в лад, кистями винограда Украсьте головы — и большего не надо! Пусть перевозчик душ, безрадостный Харон, Поведает о том, какой конец сужден Героям и царям — их славе окрыленной!» Прошли века, и вот — прозрели миллионы. До понимания пытливый ум дорос, И пятна светлые пробились сквозь хаос. Как это так! Война — удар, попеременно Обвалами боев гремящий по вселенной, Где, вздыблен яростью, идет на брата брат… Как! Дикие толчки, которые бодрят Народ проснувшийся, родящееся право, Свирепый лязг мечей среди борьбы кровавой, Над сечей клубы искр, туман пороховой, С героем врукопашь схватившийся герой… В сумятице резни неистовость людская… Как! Буря всадников летящих, превращая Полки блестящие в трусливые стада… Как! Пушечный огонь, сносящий города, Взлет копий, взмахи шпаг, отпор и нападенье, Кирас эпических железное гуденье, Победы, жрущие людей, весь этот ад… Как! Звон клинка о шлем и залпов перекат, Вопль умирающих за дымною завесой, Все это — в кузнице стук молотов прогресса? Увы! И вместе с тем божественная высь, Великой совести обитель, где сошлись Мир и терпение в прозрачности без края, Заране зная цель и средства выбирая, Как часто из добра выводит зло! — Таков Порядок роковой: невозмутим, суров, Он утверждается чрез самоотрицанье. Ведь это Коммода, вселенной в наказанье, Аврелий произвел; ведь это гнусный змей Лойола, исподволь заворожив людей, С согласия небес, из подвига Христова, Непогрешимости и твердости святого, Заветов кротости, чей свет не угасить, — Скорбящего утешь, голодного насыть, Другому не желай того, что не желалось Тебе, — морали той, где все — любовь и жалость, Из догм, воспринятых у неба и светил, — Свою кошмарную ловушку сотворил! Паук, которому на ткань свою предвечный Принес сынов зари и блеск созвездий млечный! Кто, даже устремлен к высокому всегда, Воскликнуть сможет: «Я — нетленная звезда, Я не грешил вовек ни явно, ни заглазно, Стучатся попусту в окно мое соблазны!» О, есть ли праведник, что чистотой дерзнет Похвастать пред лицом лазоревых высот? Кто б ни был человек — но верен он природе, В нем страсти темные теснятся, колобродя, — Их будит женщина, свой пояс разреша. Порой великий ум, высокая душа Обуреваемы влеченьями плотскими, И похотливо дух глядит, забыв о схиме, На непристойное окно и ввечеру Идет, горя стыдом, в слепую конуру. «Да, эта дверь гнусна, но я вхожу однако», — Вслух говорит Катон, Жан-Жак — чуть слышно. Флакка Прельщает Хлоя; льнет к Аспазии Сократ. Марону «эвоэ!» сириянки кричат. О смертный! Раб страстей! На муки без предела Осуждены твои живые кровь и тело; Ведь ни один мудрец, носитель дивных сил, Не мог сказать, что род людской он исцелил. Зло и добро — таков в столетьях сплав печальный. Добро — и пелены и саван погребальный. Зло — это гроб глухой и зыбка заодно. Всегда одно из них другим порождено. Философы, полны надежд и опасений, Запутываются в их непрерывной смене И об одном всегда по-разному гласят. Твердили мудрецы былые, что назад Стремится человек; что он идет из света Во мрак безвыходный, от пышного расцвета К уничтожению. «Добро и зло», — они Твердили. «Зло, добро», — твердим мы в наши дни. Зло и добро — то шифр, где точный смысл нам виден? То догма? То покров последний ли Изидин? Зло и добро — ужель в них весь закон? Закон! Кто знает? Разве кто проникнул, отрешен От самого себя, в ту бездну и под грудой Дел и эпох открыл взыскуемое чудо? К началу всех начал сумели ль мы прийти? Видал ли кто конец подземного пути? Видал ли кто в глаза фундамент или своды? Сумели ль мы познать все таинства природы? О, что такое свет? Магнитная игла? В чем суть движения? И почему тепла Не шлет нам лунный круг? Скажи, о ночь глухая, Душа ль в тебе звездой горит, не потухая? Не пестика ль душа нам запахом кадит? Страдает ли цветок? И мыслит ли гранит? Что есть морская зыбь? Откуда огнецветный Столб дыма из котлов Везувия и Этны? О Чимборасо, где могучий блок с бадьей Над кратером твоим — плавильнею былой? В чем сущность бытия, живущие на свете? Что есть рожденье, смерть? Их смена средь столетий? Вы к фактам тянетесь — но в них ли весь закон? Отлично, поглядим. Ты бездной увлечен? Ты рвешься к тайнам недр? Но ты постичь ли в силах Горячих соков труд в глухих глубинных жилах? Ты в силах подглядеть сквозь ночь и рудный слой Слиянье струй земных с пучиною морской? Ты рыскать в силах ли по тайникам подземным, Где медь, свинец и ртуть, столь ревностно, что всем нам Сказать бы смог: «Вот так на недоступном дне Родится золото, и зори — в вышине», — Скажи на совесть! Нет. Тогда будь сдержан в скорых Сужденьях о творце

и людях; в приговорах, Что бесконечности ты выносить привык. Найдется ль человек, кто может напрямик О всем — будь разум, дух, материя иль сила — Сказать: «Я подглядел закон! Объединило Лучи бессмертного огня здесь божество. Прошу принять мой вклад, — да на замок его, Иль удерет он». Кто ж укажет, посвященный, Нам двух начал судьбу: на фабрике ль ученый, Иль в пышном стихаре служитель алтаря? По светлой вечности кто, славою горя, Пройдет, как встарь Ленотр аллеями Версаля? Кто тьму кромешную измерит в жуткой дали, И жизнь, и смерть, — простор невиданный, где мрут Под грудою ночей дни, знающие труд, Где мутный луч скользит и тает, сумрак тронув, Где уничтожились все крайности законов? Тот сумрачный закон, которым испокон Расцвет чрез бедствия и скорби утвержден, — Он ложен, полон ли он правды благородной, Он — зверь у входа в рай, иль он — мираж бесплодный, Но пред загадкою, как пред своей судьбой, В недоумении, в покорности тупой, И духом сильные склоняются порою. Лишь только цепь вершин блеснет за тьмой глухою, Другие скрыть спешит туманной мглы набег; Хребты, чей мнился блеск зажегшимся навек, Где, верилось, нет бездн, встают черны сквозь дымы И, тая медленно, становятся незримы. Все истины, мелькнув, чтоб нас на миг увлечь, Мглой облекаются; косноязычна речь. Лишенный ясности, день водит мутным оком В неверном сумраке, бескрайном и глубоком. Не видно маяков; и толком не понять, Куда уводит путь, — идут вперед иль вспять? Как тягостен подъем, как гибельны отвесы И как бесчисленны от выступов прогресса Подтеки на плечах у тех, чей скромный труд — Для блага общего! Как, смотришь, там и тут Все гибнет исподволь, — все зыбко и порочно. Нет твердых принципов и нет победы прочной. То здание, что, мнят, завершено трудом, Вдруг рушится, давя всех грезивших о нем. О, даже славный век кончается позором: Порой проходит гул по мировым просторам, Звереет человек, неистовством объят, И караибам вновь их европейский брат — Соперник в гнусности, поправшей все законы. Являет варвара британец просвещенный, Обрушивающий на Дели свой кулак. Цель человечества покрыл позорный мрак. Ночь на Дунае, ночь на Ганге и на Ниле. На севере — гульба: там юг похоронили «Ликуйте! Франции — капут», — гласит Берлин. О род людской, досель тебе закон один Всех предпочтительней — закон вражды и злобы. Кого евангелье теперь увлечь смогло бы? Согласье и любовь — в изгнанье, и Христа Никто не снимет вновь с кровавого креста.

ГОРЕ

Шарль, мой любимый сын! Тебя со мною нет. Ничто не вечно. Все изменит Ты расплываешься, и незакатный свет Всю землю сумраком оденет. Мой вечер наступал в час утра твоего. О, как любили мы друг друга! Да, человек творит и верит в торжество Непрочно сделанного круга. Да, человек живет, не мешкает в пути. И вот у спуска рокового Внезапно чувствует, как холодна в горсти Щепотка пепла гробового. Я был изгнанником. Я двадцать лет блуждал В чужих морях, с разбитой жизнью, Прошенья не просил и милости не ждал. Бог отнял у меня отчизну. И вот последнее — вы двое, сын и дочь, — Одни остались мне сегодня Все дальше я иду, все безнадежней ночь Бог у меня любимых отнял. Со мною рядом шли вы оба в трудный час По всем дорогам бесприютным, Мать пред кончиною благословила вас, Я воспитал в изгнанье трудном. Подобно Иову, я, наконец, отверг Неравный спор и бесполезный. И то, что принял я за восхожденье вверх, На деле оказалось бездной. Осталась истина. Пускай она слепа, — Я и слепую принимаю. Осталась горькая, но гордая тропа — По крайней мере хоть прямая.

Вианден, 3 июня 1871

ПОХОРОНЫ

Рокочет барабан, склоняются знамена, И от Бастилии до сумрачного склона Того холма, где спят прошедшие века Под кипарисами, шумящими слегка, Стоит, в печальное раздумье погруженный, Двумя шпалерами народ вооруженный. Меж ними движутся отец и мертвый сын. Был смел, прекрасен, бодр еще вчера один; Другой — старик, ему стесняет грудь рыданье; И легионы им салютуют в молчанье. Как в нежности своей величествен народ! О, город-солнце! Пусть захватчик у ворот, Пусть кровь твоя сейчас течет ручьем багряным, Ты вновь, как командор, придешь на пир к тиранам, И оргию царей смутит твой грозный лик. О мой Париж, вдвойне ты кажешься велик, Когда печаль простых людей тобою чтима Как радостно узнать, что сердце есть у Рима, Что в Спарте есть душа и что над всей землей Париж возвысился своею добротой! Герой и праведник, народ не бранной славой — Любовью победил. О, город величавый, Заколебалось все в тот день. Страна, дрожа, Внимала жадному рычанью мятежа. Разверзлась пред тобой зловещая могила, Что не один народ великий поглотила, И восхищался он, чей сын лежал в гробу, Увидя, что опять готов ты на борьбу, Что, обездоленный, ты счастье дал вселенной. Старик, он был отец и сын одновременно. Он городу был сын, а мертвецу — отец.

***

Пусть юный, доблестный и пламенный боец, Стоящий в этот миг у гробового входа, Всегда в себе несет бессмертный дух народа! Его ты дал ему, народ, в прощальный час. Пускай душа борца не позабудет нас И, бороздя эфир свободными крылами, Священную борьбу продолжит вместе с нами. Кто на земле был прав, тот прав и в небесах Умершие, как мы, участвуют в боях И мечут в мир свои невидимые стрелы То ради доброго, то ради злого дела Мертвец — всегда меж нас. Усопший и живой Равно идут путем, начертанным судьбой Могила — не конец, а только продолженье, Смерть — не падение, а взлет и возвышенье. Мы поднимаемся, как птица к небесам, Туда, где новый долг приуготован нам, Где польза и добро сольют свои усилья, Утрачивая тень, мы обретаем крылья! О сын мой, Франции отдай себя сполна В пучинах той любви, что «богом» названа! Не засыпает дух в конце пути земного, Свой труд в иных мирах он продолжает снова, Но делает его прекрасней во сто крат. Мы только ставим цель, а небеса творят. По смерти станем мы сильнее, больше, шире: Атлеты на земле — архангелы в эфире. Живя, мы стеснены в стенах земной тюрьмы, Но в бесконечности растем свободно мы. Освободив себя от плотского обличья, Душа является во всем своем величье. Иди, мой сын! И тьму, как факел, освети! В могилу без границ бестрепетно взлети! Будь Франции слугой, затем что пред тобою Теперь раздернут мрак, нависший над страною, Что истина идет за вечностью вослед, Что там, где ночь для нас, тебе сияет свет.

Париж, 18 марта

МАТЬ, ЗАЩИЩАЮЩАЯ МЛАДЕНЦА

В глуби густых лесов, где филины гнездятся, Где листья шепчутся тревожно, где таятся В кустах опасности, — дикарка-мать вдвойне Новорожденного лелеет, что во сне Трепещет на груди, и прочь бежит в испуге, Лишь только ночь зальет ветвей сплетенных дуги И волки в темноте завоют, чуя кровь… О, женщины лесной свирепая любовь! Париж! Лютеция!.. Столица мировая, Искусством, славою и правом насыщая Дитя небесное — Грядущее, — она С зарей, чьи кони ржут за гранью тьмы, дружна И ждет ее, склонясь над люлькой, с твердой верой! Мать той реальности, что началась химерой, Кормилица мечты священной мудрецов, Сестра былых Афин и Рима, слыша зов Весны смеющейся и неба, что зардело, Она — любовь, и жизнь, и радость без предела. Чист воздух, день лучист, в лазури облачка; Она баюкает всесильного божка; О, торжество! Она показывает людям, Гордясь, мечту — тот мир, в котором жить мы будем, Зародыш трепетный, в ком новый род людской, Гиганта-малыша — Грядущий День! Судьбой Ему распахана времен дальнейших нива. Мать, с безмятежным лбом, с улыбкою счастливой, Глядит, не веря в зло, и взор ее — кристалл, Где отражается и светит Идеал. В столице этой — да! — надежда обитает; В ней благость, в ней любовь. Но если возникает Затменье вдруг, и мрак ввергает в дрожь людей, И рыщут чудища у дальних рубежей, И тварь змеистая, слюнявая, косая, К младенцу дивному всползает, угрожая, — То мать лютеет вмиг и, ярости полна, Парижем бешеным становится она; Рычит, зловещая, и, силою напружась, Вчера прелестная, внушает миру ужас!

Брюссель, 29 апреля 1871

"О, время страшное! Среди его смятенья, "

О, время страшное! Среди его смятенья, Где явью стал кошмар и былью — наважденья, Простерта мысль моя, и шествуют по ней Событья, громоздясь все выше и черней. Идут, идут часы проклятой вереницей, Диктуя мне дневник страница за страницей. Чудовищные дни рождает Грозный Год; Так ад плодит химер, которых бездна ждет. Встают исчадья зла с кровавыми глазами, И, прежде чем пропасть, железными когтями Они мне сердце рвут; и топчут лапы их Суровый, горестный, истерзанный мой стих. И если б вы теперь мне в душу поглядели, Где яростные дни и скорбные недели Оставили следы, — подумали бы вы: Здесь только что прошли стопою тяжкой львы.

ВОПЛЬ

Наступит ли конец? Закончится ль раздор? Слепцы! Не видно вам, как черен ваш позор? Великую страну он запятнал на годы. Казнить кого? Париж? Париж — купель свободы? Безумен и смешон злодейский этот план: Кто может покарать восставший океан? Париж в грядущее прокладывает тропы; Он — сердце Франции, он — светоч всей Европы. Бойцы! К чему ведет кровавая борьба? Вы, как слепой огонь, сжигающий хлеба, Уничтожаете честь, разум и надежды… Вы бьете мать свою, преступные невежды! Опомнитесь! Пора! Ваш воинский успех Не славит никого и унижает всех: Ведь каждое ядро летит, — о стыд! о горе! — Увеча Францию и Францию позоря. Как! После сентября и февраля здесь кровь Рабочих и крестьян, мешаясь, льется вновь! Но кто ж тому виной? Вершится то в угоду Какому идолу? Кто ценит кровь, как воду? Кто приказал терзать и убивать народ? Священник говорит: «Так хочет бог»? Он лжет! Откуда-то на нас пахнуло ветром смрадным, И сделался герой убийцей кровожадным! Как отвратительно! Но что это за стяг? Как символ бедствия, как униженья знак, Белее савана, чернее тьмы могильной, Лоскут ликующий — и наглый и всесильный — Полощется вверху над вашей головой. То — знамя Пруссии, покров наш гробовой! Смертельным холодом повеяло нам в лица. О, даже торжество и славу Аустерлица Могла бы омрачить гражданская война, Но если был Седан, — вдвойне она гнусна! О, мерзость! Игроки в азарте кости мечут: Народ, отечество — для них лишь чет иль нечет! Безумцы! Разве нет у вас других забот, Как, ставши лагерем у крепостных ворот И город собственный замкнув в кольцо блокады, Сограждан подвергать всем ужасам осады? А ты, о доблестный, несчастный мой Париж, Ты, лев израненный, себя ты не щадишь И раны свежие добавить хочешь к старым? Как! Ваша родина — под вашим же ударом! А сколько предстоит еще решить задач, — Вы видите ль сирот, вы слышите ли плач: К вам женщины в слезах протягивают руки; Повсюду нищета, страдания и муки. И что же, — ты, трибун, ты, ритор, ты, солдат, — На раны льете вы взамен бальзама яд! Вы пропасть вырыли у городских окраин. Несутся крики: «Смерть!» Кому? Ответь мне, Каин! Кто вас привел сюда, французские полки? Вы к сердцу Франции приставили штыки, Вы ныне рветесь в бой, готовые к атакам; Не вы ль еще вчера сдавались в плен пруссакам? И нет раскаянья! Есть ненависть одна! Но кем затеяна ужасная война? Позор преступникам — тем, кто во имя власти Париж и Францию бесстыдно рвут на части, Кто пьедестал себе воздвиг из мертвых тел, Кто раздувал пожар и с радостью смотрел, Как в пламени войны брат убивает брата, Кто на рабочего натравливал солдата; Кто ненависть взрастил; кто хочет, озверев, Блокадой и свинцом смирить народный гнев; Кто, растоптав права, обрек страну на беды; Кто, замышляя месть, бесславной ждет победы; Кто в бешенстве своем на все пойти готов И губит родину под смех ее врагов!

15 апреля 1871

НОЧЬ В БРЮССЕЛЕ

К невзгодам будничным привыкнуть должен я. Вот, например, вчера пришли убить меня. А все из-за моих нелепейших расчетов На право и закон! Несчастных идиотов Толпа в глухой ночи на мой напала дом. Деревья дрогнули, стоявшие кругом, А люди — хоть бы что. Мы стали подниматься Наверх с большим трудом. Как было не бояться За Жанну? Сильный жар в тот вечер был у ней. Четыре женщины, я, двое малышей — Той грозной крепости мы были гарнизоном. Никто не приходил на помощь осажденным. Полиция была, конечно, далеко; Бандитам — как в лесу, вольготно и легко. Вот черепок летит, порезал руку Жанне. «Эй, лестницу! Бревно! Живей, мы их достанем!» В ужасном грохоте наш потерялся крик. Два парня ринулись: они в единый миг Притащат балку им из ближнего квартала. Но занимался день, и это их смущало. То затихают вдруг, то бросятся опять, А балки вовремя не удалось достать! «Убийца!» Это — мне. «Тебя повесить надо!» Не меньше двух часов они вели осаду. Утихла Жанна: взял ее за ручку брат. Как звери дикие, опять они рычат. Я женщин утешал, молившихся от страха, И ждал, что с кирпичом, запущенным с размаха В мое окно, влетит «виват» хулиганья Во славу цезаря, изгнавшего меня. С полсотни человек под окнами моими Куражились, мое выкрикивая имя: «На виселицу! Смерть ему! Долой! Долой!» Порою умолкал свирепый этот вой: Дальнейшее они решали меж собою. Молчанья, злобою дышавшего тупою, Минуты краткие стремительно текли, И пенье соловья мне слышалось вдали.