Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

НАШИ МЕРТВЫЕ

Простерты на земле безгласной и суровой, Они лежат в крови запекшейся, багровой. Живот распоротый им вороны клюют. Огонь сражения, чудовищен и лют, Обуглил их — прямых, давно окоченевших И черных среди трав, завянуть не успевших. Снег белым саваном облепит всех зимой Вот череп — как валун, холодный и слепой. Рука сраженного — она еще готова Зажатой шпагою пронзить кого-то снова. За ночью ночь они, без речи и без глаз, Оцепенелые, валяются сейчас. И столько ран на них и рваных сухожилий, Как будто лошади их рысью волочили. Переползают их червяк и муравей. Тела в земную твердь врастают — вглубь морей Так погружается корабль, терпя крушенье. Над бледными костьми и сумрак и гниенье, Как Иезекииль изрек о мертвецах. Они лежат везде — то в сабельных рубцах, То в ранах ядерных, то в штыковых, багряных. Над крошевом их тел в увечиях и ранах — И моросящий дождь и ветер ледяной. Завидую тому, кто пал за край родной!

1-е ЯНВАРЯ

О внуки, скажут вам, что дедушка когда-то Вас обожал, что он был долгу верен свято, Знал мало радостей и много горьких бед, Что были вы детьми, когда был стар ваш дед; Что он, добряк, не знал слов гнева и угрозы, Что он покинул вас, лишь распустились розы, И умер в дни весны беззлобным стариком, Что в трудный, черный год, под вражеским огнем, Через ночной Париж, где громыхали пушки, Он пробирался к вам и нес с собой игрушки — Паяцев, куколок, в корзинку уложив. Вздохните же о нем в тени могильных

ив…

ПИСЬМО К ЖЕНЩИНЕ

(Отправлено воздушным шаром 10 января 1871 г.)

Париж сражается. Сейчас он весел, страшен, В нем жив народ, жив мир, дух доблестью украшен. Здесь каждый служит всем, не мысля о себе, Хоть и без солнца мы, без помощи в борьбе. Все будет хорошо, хоть сна у нас — ни тени. Пусть публикует Шмитц пустые бюллетени — Эсхила б иезуит так перевел, губя. Семь франков — два яйца! Купил не для себя, Для Жоржа моего и для малютки Жанны. Мы ели лошадей, мышей — и было б странно Иное: ведь Париж зажат в кольцо врагом. Ковчегом Ноевым желудок свой зовем; Нечистой, чистой там уже немало твари: С собачиною кот, пигмей с колоссом в паре, И крыса и осел там рядом со слоном. Бульваров больше нет: срубили топором; Уж Елисейские Поля горят в камине. Мы дрогнем в холоде, всегда на окнах иней, Не развести огня, чтоб высушить белье, Рубашке смены нет. По вечерам в жилье Доходит смутный гул из мрака городского. Там движется толпа ворчливо и сурово: То пенье долетит, то возглас боевой. По Сене медленно плывут за строем строй Обломки тяжких льдин; за канонеркой смелой, Идущей среди них, след остается белый. Живем ничем и всем, не клоним головы, И на столе у нас, где голод ждет, увы, Картофель — это царь, покоившийся в Крипте, А луковица — бог, как некогда в Египте. Угля нет, но зато наш хлеб черней в сто крат. Без газа спит Париж, гасильником прижат. С шести часов темно. Привыкли к гулу, вою, Когда снаряд врага летит над головою. Чернильницей давно осколок служит мне. Но город-мученик не дрогнет в тишине, И горожане здесь на страже у предместий; Под пулями — отцы, мужья и братья вместе; В военной форме все, окутаны плащом, На жестких досках спят иль мокнут под дождем. Да, Мольтке нас бомбит, сулит нам Бисмарк голод, А все ж, как женщина, Париж и свеж и молод. Весь обаяния и силы полный, он С улыбкою глядит, мечтая, в небосклон, Где голубь кружится с воздушным шаром рядом. Беспечность, красота соседствуют в нем с адом. Я здесь. Я тем горжусь, что город мой не взять. Я всех зову любить, с врагом лишь враждовать, С ним биться до конца. Кричу перед другими: «Я больше не Гюго, и Франция — мне имя!» И не тревожьтесь, друг, за женщин. В час беды, Когда все клонится, они у нас горды. Все то, что доблестью считалось в древнем Риме, — И святость очага, и дом, хранимый ими, И ночь за прялкою, и труд, что грубым стал, И мужество, когда так близок Ганнибал, А братья и мужья встречают смерть на стенах, — Все это есть у них. Пруссак, гигант надменный, Париж зажал в кольцо и сердце мира в нем, Как тигр, когтями рвет в неистовстве своем. В Париже, где беда гнетет неотвратимо, Мужчина — лишь француз, а женщина — дочь Рима. Парижа женщины выносят всё: и страх, И гаснущий очаг, и ломоту в ногах, И гнет очередей у лавок ночью черной, Холодный ветер, снег, валящийся упорно, Бой, ужас, голод, смерть — и видят пред собой Одну лишь Родину и долг священный свой. Сам мог бы Ювенал их мужеством гордиться! Врагу огнем фортов ответствует столица. С утра бьет барабан, вдали поет рожок, И гонит сон труба, чуть бросит луч восток. Из тьмы встает Париж, огромный, горделивый; Фанфар по улицам струятся переливы. Все братья — верим мы в победу до конца, Грудь отдаем огню и мужеству — сердца, А город, избранный несчастием и славой, Встречает ужас свой осанкой величавой. Что ж! Стужу, голод — всё мы вынесем сполна. Что это? Ночь. Но чем окончится она? Зарей. Все вытерпим, и это будет чудом. Да, Пруссия — тюрьма, и стал Париж Латюдом. Мужайтесь! Наш народ, как в древности, суров. Лишь месяц — и Париж прогонит пруссаков. Я твердо убежден, что буду с сыновьями В деревне жить, куда поедете вы с нами, И в марте на родной все отдохнем земле, — Когда не будем мы убиты в феврале.

НЕТ, НЕТ, НЕТ!

Нет, нет, нет! Как! Нас немцы разгромят? Как! Наш Париж, святой, подобный лесу град, Необозримое идей жилище это, Влекущее к себе сердца снопами света; Гул, что творцам наук познание дает, Средь толп живых зари блистательный восход! Париж! Его закон, и воля, и дерзанья — Передовым борцам завет и приказанье; И площадь Гревская, где Лувра смыт разврат, То страхов, то надежд исполненный набат; И в лабиринте стен союз такой несродный — Рабыня Нотр-Дам и Пантеон свободный; Как! Бездна эта, где, блуждая, бродит взгляд, Тот сказочный, в лесах незримых мачт фрегат! Париж, что урожай свой жнет, растит, лелеет, В величье мира свой посев чудесный сеет — Науку мятежей, что он преподает, Гром кузницы его, где чудо он кует… Как! Все, что плавил он в поту своих усилий… Как! Мира будущность в сени его воскрылий, — Исчезнет это все под пушек прусских гром? Мечта твоя, Париж, забытым станет сном? Нет, нет, нет, нет! Париж — прогресса пост опорный. Пусть катит с севера Коцит поток свой черный, Пришельцев толпы пусть наш град сквернят пока… Пусть час— против него, но за него — века! Нет, не погибнет он! О, в реве урагана Уверенность моя лишь крепнет неустанно, И слышу я, куда мой долг меня зовет, И к истине любовь в душе моей растет. Опасность, что пришла, ведь есть не что иное, Как повод, чтоб росла в бойцах готовность к бою Страдания крепят колеблемый закон, И ты тем больше прав, чем более силен. Что до меня, друзья, мне трудная задача — Понять бойца, что вдруг находит повод к сдаче; Искусство чуждо мне пред боем отступать, Надежду потеряв, скулить, рыдать, дрожать, Отбросить честь и стыд, мне трудно стать унылым Все эти подвиги мне, право, не по силам!

Париж, январь 1870

ГЛУПОСТЬ ВОЙНЫ

Работница без глаз, предательская пряха Качает колыбель для тлена и для праха, Ведет она полки, ведет за трупом труп, И, опьяненная безумным воем труб И кровью сытая, потом с похмелья вянет, Но человечество к своей попойке тянет. Нагнав ораву туч и накликая ночь, Все звезды, всех богов она сшибает прочь И вновь безумствует на черных пепелищах, В пороховом дыму, в тяжелых сапожищах Распространеньем зла, как прежде, занята, Животных выгонит, но предпочтет скота И может лишь одно придумать бестолково. Снять императора, чтоб возвести другого.

Я ТРЕБУЮ

Не троньте Францию с ее бессмертной славой! Вам направлять ее? Но по какому праву? Хоть смелый воин вы, однако же не прочь Просить угодников, не могут ли помочь. И для Парижа вы, чей ореол могучий Уж пробивается сквозь мерзостные тучи, Для гневной нации — чрезмерно вы полны Терпенья, благости. Они нам не нужны Во дни опасности, поднявшейся над миром. Не думаете ж вы взаправду стать буксиром Светила дивного, встающего из тьмы, Которого в тюрьме сдержать не в силах мы? Оставьте Францию! Косматою звездою Она появится, разгонит сумрак боя. Для королей и войск соседних с нею стран Она опустошит сверкающий колчан, В боях с пруссаками окажется счастливой И, гневная, тряхнет своей горящей гривой И каски медные, глаза под низким лбом И души все пронзит карающим лучом! Но эта ненависть, порыв ее священный Вам непонятны, нет. Ночь встала над вселенной, И надо, чтобы мы, прогнав ее, спасли Лазурь грядущего, встающую вдали, И с темной пропастью сражались без пощады. Париж, в огне, велик, — вы опустили взгляды. Вы ограниченны, и близорук ваш глаз, Как демагогия, страшит сиянье вас. Оставьте Францию! Ее пожара пламя Не угасить. Оно, усилено ветрами, Пронзает молнией окрестных туч валы. Пускай же каются князья бегущей мглы, Что, солнечный вулкан забрызгав мраком

ила, Они великое разгневали светило. Для гнусных, мерзостных, кровавых королей Встающая заря чем дале, тем страшней. Так дайте же расти сверкающей богине! Ваш путь — на поводке идти при господине. Оставьте сбросивший ярмо свое народ! Вот Марсельезы зов; она уже идет На бой, уже звучит ее припев могучий. Луч — это тот же меч. Он ударяет в тучи, Как некогда таран бил в крепостной гранит. Уйдите в сторону, пусть солнце отомстит. Не помощь вы ему. Оскорблена свобода, И дивным будет гнев великого народа. Когда коварный мрак покроет все вокруг И станет кладбищем казаться вешний луг, Речонка — пропастью, а роща — вражьим станом, И под покровом тьмы все, что живет обманом, Вся тварь презренная, ничтожный каждый гад На волю выползет, упиться кровью рад, И лисьей хитрости и волчьей злобе — воля, Когда шакал и рысь, дремавшие дотоле, Гиена и змея зарыскают в ночи, — Тогда как мстители являются лучи, И восходящий день исполнен возмущенья. Лишь призрак — Пруссия, Вильгельм — лишь привиденье. Пусть свора королей несытых, пусть орда Жестоких хищных птиц стремит свой лет туда, Где началась резня, пускай царит над миром Война, являясь нам то гидрой, то сатиром, Пускай вослед за ней глубокий мрак идет, Скрывая от людей лазурный небосвод, — Оставьте их, солдат, священникам любезный, О, Франция сама сумеет встать над бездной, Окрасит пурпуром окрестных гор зубцы И, залпами лучей разя во все концы, Одних ввергая в прах, другим неся защиту, Освободит лазурь до самого зенита!

БОМБА В ФЕЛЬЯНТИНАХ

Что ты такое? Как! Ты возникаешь в небе? Как! Ты — свинец, огонь, убийство, страшный жребий, Коварный, скользкий гад, взлелеянный войной? Ты — неприкрашенный, невиданный разбой, Ты, брошенная нам владыками мирскими, Несущая разгром и горе, ты, чье имя — Страх, ненависть, резня, коварство, гнев, — и ты Вдруг падаешь на нас с небесной высоты! Лавина страшная металла, взрыва пламя, Раскрывшийся цветок из бронзы с лепестками, Горящими огнем! Людской грозы стрела, Ты мощь разбойникам, тиранам власть дала. Продавшись королям, ты злому служишь делу. Каким же чудом ты с небес к нам мечешь стрелы? Как настоящий гром, разишь ты с высоты; Ад породил тебя, так как же с неба ты? Тот, близ кого сейчас твое промчалось жало, У этих бедных стен, задумчивый, усталый, Сидел, во мраке лет стараясь вызвать сон Прошедший: мальчиком, совсем ребенком он Здесь, помнится, играл; и прошлого глубины Раскрылись перед ним: здесь были Фельянтины… Нелепый этот гром упал на райский сад. Какой здесь смех звучал — о, много лет назад! Вот эта улица была когда-то садом. То, что булыжник здесь уж повредил, снарядом Вконец разрушено. На склоне наших лет Мы обесцвеченным, поблекшим видим свет. Здесь птички ссорились среди листвы дрожащей. О, как дышалось здесь! В густой зеленой чаще Казался отблеск дня сияньем неземным. Ты белокурым был — и вот ты стал седым. Ты был надеждою — ты тенью бродишь ныне. Ты мальчиком смотрел на купол той твердыни — Теперь и сам ты стар. Прохожий погружен В воспоминания. Здесь с песней крылья он Раскрыл, и расцвели перед его глазами Цветы с бессмертными, казалось, лепестками. Вся жизнь была светла. Здесь проходила мать, Под вешней зеленью любившая гулять, И за подол ее держался он рукою. О, как стремительно исчезло все былое! Там, где цветы зари цвели для юных глаз, На тех же небесах — горят над ним сейчас Цветы ужасных бомб. О, розовые дали Той утренней зари, где горлинки летали! Тот, кто сейчас угрюм, был счастлив, весел, рад. Все искрилось кругом, все чаровало взгляд, Казалось, купы роз, и голубой барвинок, И маргариток тьма, белевших меж травинок, Смеялись, нежились под солнечным теплом, И, сам еще дитя, он тоже был цветком.

ВЫЛАЗКА

Холодная заря едва столицу будит. Идут по улице военным строем люди. За ними я иду: всегда меня влечет Бодрящий гул шагов, стремящихся вперед. То наши граждане спешат на подвиг славный. И ростом не велик, но смелым сердцем равный Любому из бойцов, шагает за отцом Счастливый мальчуган. И с мужниным ружьем В рядах идет жена, и нет в глазах печали: Так жены галльские мужчинам помогали Оружие нести и тоже шли на бой То с римским цезарем, то с гуннскою ордой. Смеется мальчуган, а женщина не плачет. Да, осажден Париж, и ныне это значит, Что граждане его легко сошлись в одном: Им страшно только то, что им грозит стыдом. Пускай умрет Париж — чтоб Франция стояла, Чтоб памяти отцов ничто не оскверняло. Все отдадим, себе одно оставим — честь. И вот они идут. В глазах пылает месть, На лицах — мужества, и голода, и веры Печать. Они идут вдоль переулков серых. Над ними знамя их — священный всем лоскут. Семья и батальон совсем смешались тут; Их разлучит война, но только у заставы. Мужчин растроганных и женщин, бранной славы Защитниц, льется песнь. Вперед, за род людской! Провозят раненых. И думаешь с тоской И гневом: короли чужие захотели, И вот я вижу — кровь алеет на панели. До выступления лишь несколько минут; В предместьях — топот ног, и барабаны бьют. Но горе чаявшим Париж сломить осадой! И если западни поставят нам преградой, То слава и почет — сраженным смельчакам, А одолевшим их позор и стыд врагам. Бойцы уже влились в отряды войск. Но мимо Внезапный ветерок проносит клочья дыма: То первых пушек залп. Вперед, друзья, вперед! И трепет пробежал вдоль выстроенных рот. Да, наступил момент; открыты все заставы; Играйте, трубачи! Долины и дубравы В неясном далеке, с залегшим в них врагом, Немой, предательски спокойный окоем — Он загремит сейчас, заблещет, пробужденный. Мы слышим: «Ну, прощай!» — «Давайте ружья, жены!» И те, безмолвные, кивнув мужьям своим, Целуют ствол ружья и возвращают им.

В ЦИРКЕ

Со львом из Африки медведь сошелся белый. Он ринулся на льва и, злой, остервенелый, Пытался разорвать его, рассвирепев. А лев ему сказал: «Глупец, к чему твой гнев? Мы на арене здесь. Зачем казать мне зубы? Вон в ложе человек — широкоплечий, грубый. Его зовут Нерон. Ему подвластен Рим. Чтоб он рукоплескал, мы бьемся перед ним. Обоим нам дала свободно жить природа; Мы видим синеву того же небосвода, Любуемся одной и той же мы звездой, — Что ж хочет человек, обрекший нас на бой? Смотри, доволен он, нас видя на арене. Ему — смеяться, нам — лежать в кровавой пене! По очереди нас убьют, и в этот миг, Когда готовы мы вонзить друг в друга клык, Сидит на троне он, за нами наблюдая. Всесилен он! Ему забавна смерть чужая! О брат, когда мы кровь в один ручей сольем, Он назовет ее пурпурной… Что ж, начнем! Пусть будет так, простец! Готовы когти к бою. Но думаю, что мы сейчас глупцы с тобою, Коль яростью своей хотим упиться всласть. Уж лучше, чтоб тиран попался в нашу пасть!»

Париж, 15 января 1871. Во время бомбардировки.

КАПИТУЛЯЦИЯ

Так величайшие идут ко дну народы! Страданья ни к чему: лишь выкидыш, не роды. Ты скажешь, мой народ: «Вот для чего, средь тьмы, Стояли под огнем на бастионах мы! Вот для чего, храня упорство пред судьбою, Мишенью были мы, а Пруссия — стрелою; Вот для чего, дивя подвижничеством мир, Мы бились яростней, чем бился древний Тир, Сагунт воинственный, Коринф и Византия; Вот для чего вкруг нас пять месяцев тугие Сжимались кольца орд, принесших из лесов Оцепенелый мрак — там, в глубине зрачков! Вот для чего дрались; взнося топор и молот, Дробили в прах мосты; презрев чуму и голод, Крепили строй фортов, копали мины, рвы, И тысячи бойцов, отдавших жизнь, — увы! — Как житница войны, себе взяла могила! Вот для чего картечь нас день за днем кропила. О небо! После всех терзаний, после всех Надежд мучительных на помощь, на успех, Которые таил в крови, в надсаде, в муке Великий город мой, протягивая руки, Творя под пушками великие дела, И стену грыз свою, как лошадь — удила, Когда в безумстве бед его душа твердела, И дети малые, под бурею обстрела, Сбирали, хохоча, осколки и картечь, И ни один боец своих не сгорбил плеч, И триста тысяч львов лишь вылазки желали, — Тогда три маршала геройский город сдали! И над величием и доблестью его Там трусость справила в безмолвье торжество. Глядит история, блестя слезой кровавой, Дрожа, на этот срам, пожравший столько славы!