Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

29 мая 1871

ИЗГНАН ИЗ БЕЛЬГИИ

«Предписано страну покинуть господину Гюго». И я уйду. Хотите знать причину? А как же иначе, любезные друзья? В ответ на возглас: «Бей!» — отмалчиваюсь я. Когда толпа бурлит, заряженная злобой, На вещи у меня бывает взгляд особый. Мне огорчительны злопамятство и месть; Я смею Броуна Писарро предпочесть; Я беззастенчиво браню разгул кровавый. Порядок в той стране, где властвуют оравы Убийц, где топчут в грязь, где каждый зол, как пес, По-моему, скорей походит на хаос. Да, мне как зрителю нисколько не по нраву Турнир, где мрачную оспаривают славу Риго у Винуа, и у Сиссе — Дюваль. Любых преступников, — то знать ли, голытьба ль, — Обычай мой — валить в одну и ту же яму Да, преступления я не прощу ни «хаму», Ни принцу, кто живет в почете отродясь. Но если б выбирать пришлось, то я бы грязь, Наверно, предпочел роскошной позолоте. Винить невежество! Да что с него возьмете? Я смею утверждать, что чем нужда лютей, Тем злоба яростней и что нельзя людей Ввергать в отчаянье; что если впрямь, как воду, Льют кровь диктаторы, то люди из народа Ответственны за то не больше, чем песок За ветер, что его мчит вдоль и поперек. Они взвиваются, сгустясь в самум железный, И жгут огнем, крушат, став атомами бездны. Назрел переворот — и зверству нет помех, Стал ветер деспотом. В трагичных схватках тех Уж если нужно бить, заботясь о престиже, То бейте по верхам, минуя тех, кто ниже. Пусть был Риго шакал, к чему ж гиеной слыть? Как! Целый пригород в Кайенну заточить! Всех сбившихся с пути — в оковы, без изъятья? Претит мне Иль-о-Пен, Маза я шлю проклятья! Пусть грязен Серизье и хищен Жоаннар, Но представляете ль, какой тоски угар В душе у блузника, кто без тепла, без крова, Кто видит бледного и, как червяк, нагого Младенца своего; кто борется, ведом Надеждой лучших дней; кто знает лишь о том, Что тяжко угнетен, и верит непрестанно, Что, разгромив дворец, низвергнет в прах тирана? И безработицу и горе он терпел — Ведь есть же, наконец, терпению предел! Я слышу: «Бей! Руби!» — терзаясь и бледнея; Мне совесть говорит, что гнусного гнуснее Расправа без суда. Да, я дивлюсь тому, Как могут в наши дни схватить людей в дому, Что близ пожарища, их обвинить в поджоге, И наспех расстрелять, и, оттащив к дороге, Известкою залить — и мертвых и живых! Я пячусь в ужасе от ямин роковых, От ямин стонущих: я знаю — там, единой Судьбой сведенные, заваленные глиной, Пробитые свинцом, увы, и стар и мал, Невиноватые с виновными вповал. На ледяной засов я б запер эти ямы, Чтоб детский хрип избыть, тяжелый и упрямый! От смертных голосов утратил я покой; Я слышать не могу, как под моей ногой Тела шевелятся; я не

привык на плитах Топтать истошный крик и стоны недобитых. Вот почему, друзья, изгнанник-нелюдим, Всем, всем, кто побежден, отвергнут и травим, Готов я дать приют. Причудлив до того я, Что увидать хочу неистовство людское Утихомиренным без грозных кулаков. Я широко раскрыть назавтра дверь готов И победителям, в черед свой побежденным. Я с Гракхом всей душой, но я и с Цицероном. Достаточно руки, заломленной в мольбе, Чтоб жалость и печаль я ощутил в себе. Я сильных к милости дерзаю звать открыто — И потому, друзья, опаснее бандита. Вон это чудище! Пускай исчезнет с глаз! Подумайте! Пришлец, заняв жилье у нас И подати платя, как гражданин достойный, Посмел надеяться, что будет спать спокойно! Но если не убрать урода, то страна — В большой опасности! Ей гибель суждена! За дверь разбойника, без лишнего раздумья! О, ведь предательство — взывать к благоразумью, Когда безумны все. Я — изверг, вот каков! Ягненка вырвать я способен из клыков Волчицы. Как! В народ я верю по сегодня, И в право на приют, и в милости господни! Священство — в ужасе, дрожит сенат, смущен… Как! Горла никому не перерезал он? Как! Он не в силах мстить, в нем сердце — не шакалье; Отнюдь ни злобы нет, ни ярости в каналье! Да, обвинения те к истине близки, — Хотел бы я в хлебах полоть лишь сорняки; Мне ясный луч милей, чем молния из тучи; По мне — кровавых ран не лечат желчью жгучей; И справедливости нет выше для меня, Чем братство. Чужды мне раздоры и грызня. Доволен я, когда не рушат в прах, а строят. По мне — открытое мягкосердечье стоит Всех добродетелей. И жалость в бездне мук, Служанка страждущих, мне — госпожа и друг. Чтоб оправдать, стремлюсь понять я, не лукавя. Мне нужно, чтоб допрос предшествовал расправе. Взвод и огонь в упор, чтоб водворить покой, Мне дики. Убивать ребенка — смысл какой? Пусть был бы школьником, пусть жил бы! И мгновенно Бросает клику в дрожь от речи откровенной: «И, в довершение всех ужасов, скоты Заговорили». Там не терпят прямоты. «Субъекта» прозвище дано моей особе. Вот новый факт. К моим трясущимся в ознобе Стенам однажды в ночь, под исступленный рев, Прихлынула толпа каких-то молодцов, И вопли женщин трех и двух младенцев стоны Под камнем ожили. — Ну, кто ж злодей прожженный? Я! Я! Чрез день гудел в перчатках белых сброд Злорадно у моих разметанных ворот: «О, мало этого! Пусть тотчас дом с землею Сровняют, пусть сожгут, чтоб наважденье злое Избыть!» Он прав, тот сброд. Кто убивать не звал, Достоин смерти. Так. Согласен. Стар и мал Пускай облавою идет на негодяя! Я — искра, что пожрет, в Брюсселе пребывая, Париж; и раз мой дом сровнять хотят с землей, То ясно: Лувр сожжен не кем иным, как мной. Так слава Галифе, почтенье Муравьеву! Я изгнан поделом — и льну к чужому крову! О, красота зари! Могущество звезды! Что ваша ярость мне, поборники вражды, — Иорк с Ланкастером, Монтекки с Капулетти, — Когда бездонный свод — повсюду на примете! Душа, с тобой нам есть где угол обрести. Да, мы, опальные, у солнца не в чести. Куда ни повернись, повсюду деспот дикий С двояким профилем — лакея и владыки. Но чист восход, глубок и волен окоем; В спасительную высь, не мешкая, уйдем! О, величавый свод! Мечтатель бледнолицый Спешит в твой девственный румянец погрузиться, Уйти под сень твою, святую испокон. Бог создал пир — людьми в разгул он превращен. Претит мыслителю веселие тиранов. Творца спокойного он видит, в бездны глянув, И, бледен, изможден, но истину любя, Желанным глубине предчувствует себя. С ним совесть верная — тот компас, чьим магнитом — Стремленья высшие: им на пути открытом Не противостоят ни межи, ни столбы. Идет он. Перед ним чудовище судьбы Раскидывает сеть, где в гибельном сплетенье Вражда и ненависть до умоисступленья. Что значит гнусный сброд, где каждый — как вампир, Коль благосклонна высь к теряющему мир, Коль дан ему приют в глубинах небосвода, Коль может он — о, свет! о, радость! о, свобода! — Поправ зловещий рок, бежать, людьми травим, В пределы дальних сфер, к созвездьям огневым!

"Концерт кошачий был за кротость мне наградой. "

Концерт кошачий был за кротость мне наградой. Призыв: «Казнить его!» — звучал мне серенадой. Поповские листки подняли страшный гам: «Он просит милости к поверженным врагам! Вот наглость! Честными он нас считал, презренный!» Раз барин в ярости — лакей исходит пеной. Пономари в бреду, и ктиторы в огне. Кадилом выбито стекло в моем окне; Со всех кропил летит в меня вода святая, Дождем булыжников мне крышу обдавая; Они убьют меня, чтоб изгнан был мой бес! Пока же изгнан я — по благости небес. «Прочь!» — все булыжники гремят, скрипят все перья. От этой музыки чуть не оглох теперь я; Над головой моей весь день набат гудит: «Убийца! Сжег Париж! Бандит! Злодей! Бандит!» Но остается всяк руке судьбы покорен: Они — белы как грач, я — точно лебедь черен.

3 июля

" Нет у меня дворца, епископского сана, "

Нет у меня дворца, епископского сана, Доходов и пребенд, растущих неустанно; Мне трона никакой не выставит собор; Привратник в орденах мой не возглавит двор; Чтоб пыль пускать в глаза порой простолюдинам, Не появляюсь я под пышным балдахином. Мне Франции народ — пусть в униженье он — Великим кажется, я чту его закон. Я ненавижу всех, кто рот заткнул народу, За деньги никогда не стану я приходу Показывать Христа, что написал Ван-Дик, Не нужен мне ключарь, причетник, духовник, Церковный староста, звонарь или викарий; Не ставлю статуй я Петру, святой Варваре; Не прячу я костей в ковчежце золотом; Нет у меня одежд, расшитых серебром; Привык молитвы я читать без всякой платы; Я не в ладах с двором, и я вдовы богатой, Бросающей гроши на блюдо у церквей, Ни митрой не дивлю, ни ризою своей. Я дамам не даю руки для поцелуя, Я небо чту, и я живу, им не торгуя; Нет, я не монсиньор, я вольный человек; Лиловых я чулок не нашивал вовек. Блуждаю лишь тогда, когда путей не вижу, И лицемерие глубоко ненавижу. Нет лжи в моих словах. Душа моя чиста. Сократа в узах чту не меньше, чем Христа. Когда на беглеца натравливают стаю, — Пусть он мне лютый враг, я все ж его спасаю; Над дон Базилио презрительно смеюсь; Последним я куском с ребенком поделюсь; Всегда за правду в бой я шел без колебанья И заслужил себе лишь двадцать лет изгнанья; Но завтра же готов все сызнова начать. Мне совесть говорит: «Иди, борись опять!» — И повинуюсь я. Пусть сыплются проклятья, — Я выполню свой долг. Вот почему мне, братья, Епископ Гентский сам в газете говорит: «Так может поступать безумец иль бандит».

Брюссель, 31 мая

ГОСПОЖЕ ПОЛЬ МЕРИС

Я, сотворив добро, наказан. Так и надо. О вы, которая в ужасный год осады, В год испытания великого, сильны, Прелестны, доблестны, средь ужасов войны Умели помогать невзгодам и недугам, Жена мыслителя, который был мне другом, Умевшая всегда, везде, во всем помочь, Бороться и терпеть, с улыбкой глядя в ночь, — Смотрите, что со мной случилось! Сущий, право, Пустяк: в родной Париж вернулся я со славой, И вот уже меня с проклятьем гонят вон. Все менее, чем в год. Афины, Рим, Сион Так тоже делали. Итак, Париж не первый. Но вряд ли города на свете есть, чьи нервы Так взвинчены. Ну что ж, таков судьбы закон: Коль Капулетти чтим, Монтекки возмущен И, властный, тотчас же воспользуется властью. Разбойник, значит, я, да и дурак, к несчастью. Так оскорбление почету вслед идет; Так, чтоб низвергнуть вниз, вознес меня народ. Но славой я сочту как то, так и другое, А вы, сударыня, вы, с вашей добротою, И вы, изгнанники, чей дух несокрушим, Я знаю, верю я, что нравлюсь вам таким: Я защищал народ, громил попов и честью Сочту проклятие, что с Гарибальди вместе, С Барбесом я делю. И вам милей герой, Побитый камнями, чем признанный толпой.

Вианден, июнь 1871

ЧЬЯ ВИНА?

«Ведь это ты поджег Библиотеку?» — «Да. Я подложил огня». — «Что думал ты тогда? Злодейство совершил ты над самим собою! Ты в собственной душе свет затоптал ногою! Свой факел собственный безумно ты задул! Все то, что темный гнев испепелить дерзнул, — Твое сокровище, твой клад, твое наследство! Ведь книга, враг царей, — твоей защиты средство, Ведь книга для тебя держала речь всегда. Библиотека ведь — акт веры: в ней года, В ней поколения, утопленные в горе, Свидетельствуют мгле о том, что будут зори! Как! В это строгое святилище ума, Где блещут молнии, где поникает тьма; В гробницу всех времен, что летописью стала; В века истории, где мудрость заблистала, Где робко учатся грядущие года; Во все, что двинулось, чтоб двигаться всегда, В поэтов, в библию, в творения гигантов, В тот род божественный — в толпу Эсхилов, Кантов, Гомеров, Иовов, встающих над землей, В Мольеров и Руссо, в храм мысли мировой, — Несчастный, ты метнул горящее полено! Ты в пепел превратил все то, что драгоценно! Ужель ты позабыл, что избавитель твой Есть книга? Книга — там, парит над высотой, Сверкает; и куда прольет свой свет спокойный — Там гибнут голод, скорбь, и эшафот, и войны! Где говорит она — там больше нет рабов. Открой ее. Платон. Беккария. Умов Блестящих строй. Читай Шекспира или Данта — И зазвучит в тебе дыханье их таланта, И ты почувствуешь себя подобным им; Ты станешь вдумчивым, и нежным, и живым; Они в твой бедный дух вдохнут свой дух огромный; Они сверкнут в тебе, как солнце в келье темной; Чем глубже яркий луч проникнет в сумрак твой, Тем шире обоймет тебя святой покой; Ты станешь лучше весь; огнем ума одеты, Растают, точно снег, в тебе авторитеты, И зло, и короли, и ненависть твоя, И суеверия — весь ужас бытия. Ведь первым знание в дух человека входит, Свобода — вслед за ним. Они тебя уводят От бездн, от сумраков. И ты сразил их, — ты! Ведь книгою твои угаданы мечты. Ведь с книгою в твой ум вступает мощный гений, Срывая с истины оковы заблуждений: Как узел гордиев, рассудок спутан наш. Ведь книга — спутник твой, твой врач, твой верный страж. Она разит в тебе безумства, страхи, боли. Вот что ты потерял — увы! — своею волей! Она — сокровище, врученное тебе, Ум, право, истина, оружие в борьбе. Прогресс! Она — буссоль в твоем стремленье к раю! И это сжег ты сам!» — «Я грамоте не знаю».

Вианден, 25 июня 1871

"Вот пленницу ведут. Она в крови. Она "

Вот пленницу ведут. Она в крови. Она Едва скрывает боль. И как она бледна! Ей шлют проклятья вслед. Она, как на закланье, Идет сквозь ненависть дорогою страданья. Что сделала она? Спросите крики, тьму И яростный Париж, задохшийся в дыму. Но кто она? Как знать… Ее уста так немы! Что для людей — вина, то для ума — проблема. Мученья голода? Соблазн? Советчик злой, Внушивший ей любовь и сделавший рабой? — Достаточно, чтоб пасть душе простой и темной… Без умолку твердят — и случай вероломный, И загнанный инстинкт, влечений темных ад, Отчаянье души, толкнувшее в разврат, — Все то, что вызвано жестокою войною В столице, где народ задавлен нищетою: «Одни имеют все, а у тебя что есть? Лохмотья на плечах! Тебе ведь надо есть!» — Вот корень страшный зла. Кто хлеба даст несчастным? Не много надобно, чтоб стал бедняк «опасным»! И вот сквозь гнев толпы идти ей довелось. Когда ликует месть, когда бушует злость, Что окружает нас? Победы злоба волчья, Ликующий Версаль. Она проходит молча. Смеются встречные. Бегут мальчишки вслед. И всюду ненависть, как тьма, что гасит свет. Молчанье горькое ей плотно сжало губы; Ее уж оскорбить не может окрик грубый; Уж нет ей радости и в солнечных лучах; В ее глазах горит какой-то дикий страх. А дамы из аллей зеленых, полных света, С цветами в волосах, в весенних туалетах, Повиснув на руках любовников своих, Блестя каменьями колечек дорогих, Кричат язвительно: «Попалась?.. Будет хуже!» — И пестрым зонтиком с отделкою из кружев, Прелестны и свежи, с улыбкой палачей, В злорадной ярости терзают рану ей. О, как мне жаль ее! Как мерзки мне их лица! Так нам отвратны псы над загнанной волчицей!

6 июня

"Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, "

Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, Но дочь заплакала, и крепче я прижала Ее к груди: боюсь — услышат детский крик. У восьмимесячной и голос не велик, И силы, кажется, не больше, чем у мухи… Я поцелуем рот закрыла ей. Но в муке Хрипела девочка, царапала, рвала Мне грудь ручонками, а грудь пуста была. Всю ночь мы мучились. Ей стало тяжелее. Мы сели у ворот, потом ушли в аллею. А в городе — войска, стрельба, куда ни глянь. Смерть мужа моего искала. В эту рань Притихла девочка. Потом совсем охрипла. И занялась заря, и, сударь, все погибло. Я лобик тронула — он холоден как лед. Мне стало все равно, — пускай хоть враг убьет, И выбежала вон из парка как шальная. Бегу из города, куда — сама не знаю. Вокруг прохожие… И на поле пустом, У бедного плетня, под молодым кустом, Могилу вырыла и схоронила дочку, Чтоб

хорошо спалось в могиле ангелочку. Кто выкормил дитя, тот и земле предал». Стоявший рядом муж внезапно зарыдал.

"За баррикадами, на улице пустой, "

За баррикадами, на улице пустой, Омытой кровью жертв, и грешной и святой, Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний. «Ты тоже коммунар?» — «Да, сударь, не последний!» — «Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел. Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев. Внезапно он сказал, отваги не утратив: «Позвольте матери часы мне отнести!» — «Сбежишь?» — «Нет, возвращусь!» — «Ага, как ни верти, Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» — «У фонтана». И возвратиться он поклялся капитану. «Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!» — Расхохотался взвод над бегством паренька. С хрипеньем гибнущих смешался смех победный. Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный Предстал им, гордости суровой не тая, Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!» И устыдилась смерть, и был отпущен пленный. Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной, Смешал добро со злом, с героем подлеца, — Что двинуло тебя сражаться до конца? Невинная душа была душой прекрасной. Два шага сделал ты над бездною ужасной: Шаг к матери один и на расстрел — второй. Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой. К ответственности звать тебя никто не вправе. Но утренним лучам, ребяческой забаве, Всей жизни будущей, свободе и весне — Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене. И слава вечная тебя поцеловала. В античной Греции поклонники, бывало, На меди резали героев имена, И прославляли их земные племена. Парижский сорванец, и ты из той породы! И там, где синие под солнцем блещут воды, Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин. И дева юная, свой опустив кувшин И мощных буйволов забыв у водопоя, Смущенно издали следила б за тобою.

Вианден, 27 июня

РАССТРЕЛЯННЫЕ

Во вкусе Тацита и мерзость для Гомера, Подобная «война» полна убийств без меры. В ней победивший — зверь. Я слышу здесь и там Крик: «С недовольными пора покончить нам!» Сегодня расстрелять спешит Филинт Альцеста. Да! Всюду — только смерть. И жалобам нет места. Колосья, что в полях до жатвы пасть должны, — Народ!.. Его ведут к подножию стены. Тому, кто целится, средь пепла и пожарищ Так пленный говорит: «Ну, что ж? Прощай, товарищ!» И женщина: «Мой муж убит — с ним жизнь моя. Он прав иль виноват — не знаю. Знаю я, Что с ним все пополам в несчастье мы делили. Мы общей связаны судьбой. Его убили, — Пускай умру и я. Одна, в тоске своей, Зачем я буду жить? Стреляйте же скорей!» И трупы множатся на каждом перекрестке… Вот двадцать девушек ведут. То всё подростки. Они поют; у них невинный, гордый вид. Толпа в смятении. Прохожий говорит, Дрожа от ужаса: «Куда вас? В чем здесь дело?» И слышит он в ответ: «Уводят для расстрела». Все время катится в казармах мрачный гром; Что ни раскат, то смерть — все чаще, день за днем; И трупы всё растут. Но не слыхать рыданий — Как будто людям смерть уже мила заране, Как будто, навсегда покинуть мир спеша, — Ужасный этот мир! — ликует их душа. Их шаг так тверд, хоть всем стать у стены придется. Вот внук и рядом дед. Старик еще смеется, Дитя с улыбкою кричит: «Огонь, друзья!» В презренье, в смехе их так много слышу я. О, пропасть страшная! О, мудрецу загадка! Им жизнь не дорога. Не так уж, значит, сладко Жилось тому, кто шел спокойно умирать! И это в майский день, когда легко дышать, А людям суждено любить, лить счастья слезы! Всем этим девушкам срывать бы надо розы, Ребенку — тешиться веселою игрой, И таять — старости, как тает снег весной! Должны бы полниться их души, как кошницы, Дыханием цветов, жужжаньем пчел; и птицы Должны б им песни петь в чудесный день весны, Когда сердца любви дыханием полны. В прекрасный этот май, пронизанный лучами, Террор, ты — смерть сама, вдруг вставшая над нами, Слепец, на чьем челе — жестокости печать. О, как бы надо им, дрожа в тоске, кричать, Рыдать, на помощь звать Париж для дел отмщенья, Всю Францию, всех тех, кто полон отвращенья К жестокости врагов, к убийствам впопыхах! Как надо было бы в отчаянье, в слезах Им умолять штыки, и пушки, и снаряды, Цепляться за стены, просить себе пощады, Искать в толпе того, кто б смерть остановил, И в ужасе бежать от этих рвов-могил, Крича: «Нас гибель ждет! На помощь! Где же жалость?» Но нет! Они чужды всему, что с ними сталось, И все идут на смерть, с презреньем, может быть, — Она уж их ничем не может удивить. Им помышлять о ней уже привычно было, И вырыта давно у них в душе могила. «Приди же, смерть, скорей!» Им тяжко жить средь нас. Идут. И чем помочь мы можем им сейчас? И мы обличены. Что ж мы такое сами, Раз с легкостью такой они расстались с нами, Совсем не жалуясь, не плача ни о чем? Нам надо плакать, нам! Им страх был незнаком. Что наша жалость им? Какое заблужденье! Чем помогли мы им, чтоб отвратить мученье? Спасли ли женщин мы? И на груди своей Сумели ли укрыть от ужаса детей? Нашли ль работу им? Читать их научили? Невежество ведет к безумью, к черной силе. Заботу и любовь несчастным дали мы? Могли ли их спасти от голода и тьмы? Вот почему пылал пожар в дворцовом зале. Я говорю за тех, кого вы расстреляли! Свободен я и чужд всех ваших благ земли, И мне ребенка жизнь дороже Тюильри. Они сейчас страшны для вас и умирая — Тем, что уж слез не льют, что их душа живая Смеется вам в лицо, что с гордостью она Сама идет на смерть, презренья к вам полна. Размыслим же! У тех, кто пал под вашей властью, Отчаянья уж нет, — жить не пришлось им в счастье. У всех своя судьба. Пускай живет народ В довольстве, — а не то и вверх гроза пойдет! Научим жизнь любить того, кто знал лишь стоны. Вот равновесие! Порядок неуклонный, Характер мирный, честь, и гордость, и закон — Все есть у бедняка, когда доволен он. Ночь — тайна. Ключ же к ней дает нам звезд сиянье. Проникнем в души! Их раскроет нам страданье. И сфинкс под маскою нам явит облик свой; В нем справа только ночь, а слева — свет дневной. Загадка темная окно нам приоткрыла: В нем грозных бед видна бушующая сила. Подумаем о тех, кто встретит смерть сейчас. Попробуем понять! Да, общество у нас Не может мирно жить, пока есть эти тени, И смех ужасный их — одно из проявлений Того, что вас страшит, и вы должны дрожать Пред тем, кто так легко уходит умирать!

Вианден, 20 июня

ТЕМ, КОГО ПОПИРАЮТ

Я с вами! Мне дано то сумрачное счастье. Все угнетенные и попранные властью Влекут меня. Как брат, тех защищаю я, Кого в дни их торжеств разила мысль моя. Там, где для всех лишь тьма, могу я видеть ясно, Забыть угрозы их, забыть их гнев ужасный, Их ненависть, какой бывал я заклеймен. Мне враг уже не враг, когда несчастен он. Ведь то народ, — пред ним в долгу мы неоплатном, Народ, что перестал быть смирным и приятным, Союз несчастных жен, мужей, детей, отцов! Их труд, права и скорбь я защищать готов. Я защищаю тех, кто слаб, кто заблуждался, Кто без защиты в тьме, гнетущей их, остался И впал в безумие в трагические дни, — По темноте своей жестоки так они. Увы! Мне повторять вам, сытым, надоело, Что опекать народ — прямое ваше дело, Что беднякам Париж отдать бы долю мог, Что в вашей слепоте — их слепоты залог. Скупыми были вы для них опекунами, И в них нашли то зло, что вырастили сами. Взяв за руку, вы их не вывели из тьмы, И правого пути не знают их умы. Вы в лабиринте их оставили скитаться, Для вас в них ужас, но и вас они боятся. Они, кому от вас давно участья нет, Блуждают, а душе, как пища, нужен свет. Все чувства добрые заглушены в них тьмою. Как проблеск им найти за пеленой густою И мрачной, словно лес под пологом ветвей? Где свет? Уж нету сил, а ночь еще темней. Как может мыслить тот, чья жизнь — одно мученье? Кружась в одном кругу, дойдешь до отупенья. За колесом нужды мрачнеет Иксион. Вот почему хочу, отринув ваш закон, Я требовать для всех жилища, хлеба, света… Не черный вандемьер, в дым пушечный одетый, Не ядра летние, не бомбы майских дней Погасят ненависть, излечат боль скорбей. Чтоб разрешить вопрос, помочь родному краю, К народу я иду. С любви я начинаю. И все наладится. Я с вами потому, Что добрым быть хочу наперекор всему. Я говорю: нет! нет! Довольно наказаний! Ты, сердце старое мое, дрожишь заране При виде слез скупых, отчаянья мужей, Убитых скорбью жен и плачущих детей. Когда в беременных вонзают штык солдаты, И руки из земли видны во рвах проклятых, И в плен захваченных подводят к тем же рвам, Не надо говорить: «Я изгнан, жертва сам. Что наши горести пред бездной их мучений? Они прошли весь ад и мук и оскорблений, Они развеяны по ветру, чтобы прах, Как в черной пропасти, рассеялся впотьмах. Где? Разве знает кто? Они к нам тянут руки; Но уж встают из тьмы понтоны — область муки — С их трюмом сумрачным, где огражден больной От бездны лишь бортов дрожащею стеной. Не встанешь во весь рост. Качает в океане. Руками надо есть из общей всем лохани, Гнилую воду пить, стирая жаркий пот, Пока волна тюрьму плавучую несет, А море бьет в борта, и в трюме всё мрачнее Орудия свои вытягивают шеи. Мне этот мрачный ад уже давно знаком. Никто не хочет зла, — а столько зла кругом! О, сколько душ сейчас дрожат в тисках угрозы На море стонущем, под небом, льющим слезы, Перед неведомым, пред страшной крутизной! Быть брошенным сюда с тревогою, с тоской, Песчинкой быть в толпе, от ужаса дрожащей, В тумане и грозе, средь пустоты мертвящей, Средь всех и одному, без помощи, без сил, С сознаньем, что любовь жестокий рок разбил. Где я? Поблекло все, пришло в оцепененье. Все распадается, везде опустошенье. Земля уходит, с ней из глаз и мир исчез. И превращается вдруг вечность в дикий лес. Из боли, праха я. Во всем непостоянство. Нет дела никому здесь до меня. Пространство — И бездна! Где же те, с кем я делил покой? Как страшно чувствовать себя во тьме ночной! Для самого себя я стал лишь сном напрасным. Невинных столько душ под бременем ужасным Обмана гнусного и кары без конца! «Как! — говорят они. — То небо, что сердца Нам грело, отнято? Отчизны нет нам боле? Верните мне мой дом, мое хозяйство, поле, Жену мою, детей! Верните радость дня! Что сделал я, чтоб так вам отшвырнуть меня В жестокий вой стихий и моря пену злую? Кто прав меня лишил на Францию родную?» Как, победители! Не смея заглянуть В провалы общества, во тьму, что душит грудь, Не изучив до дна то зло, где зреют беды, Не пробуя найти рычаг для Архимеда, Ключ, что открыть нам путь в грядущее готов, Как! — после всех боев и тягостных трудов, Порывов мужества, усилий непреклонных, — Вы видите одно решение — понтоны, И, братья старшие, страны ведущий ум, Несчастных узников швырнули в душный трюм? Приказано изгнать навек — кого же? Тайну! Загадку закрепить декрет дан чрезвычайный. Стал на колени сфинкс, смущавший вам умы? Какие ж старики, какие дети мы! То бред, правители! Во имя государства, Чтобы найти от бед и катастроф лекарство, Чтоб нищету избыть, узлы все развязать, Вопросы разрешить — их надобно изгнать? И, возвратясь к себе, кричать: «Ведь мы министры! Порядок водворен». А где-то мечет искры Из туч, нависнувших над морем, небосвод, И средь угрюмых волн Смерть — рулевой — ведет Под адскою зарей не бриг, несущий грузы, А полный трупами разбитый плот «Медузы». Как! Страхи кончены, беда отвращена, Раз тех, кто побежден, уносит прочь волна? Как! Пропасть им открыть для долгого мученья, Виновных, правых в ад столкнуть без сожаленья, Добро и зло смешать и погрузить во тьму, В разверстый океан, сказав: «Конец всему»? Быть черствыми людьми, чей суд немилосердный — Несправедливый суд — работать рад усердно Вплоть до того, что всех сразил бы грозный меч! Чтоб члены исцелить, ужель их все отсечь? Как! Выхода искать в пучине волн суровых И, позабыв о том, что вы — страны основа, Низвергнуть в бездну все: и мысли, и дела, И грусть, которая нам душу облегла, И правду, и людей с отважными сердцами, Жен, выходивших в бой за братьями, мужьями, Детей, сносивших к ним каменья мостовой! Как! Знак давать ветрам, ища лишь в них покой, И бросить все, что мир нам делает несчастным, На дикий произвол метельщикам ужасным? Что вам могу сказать? Неправы вы стократ! Я слышу стоны жертв, их скорбный вижу взгляд, Морскую бездну, страх, кровь, митральезы, ямы — И я проклятье вам в лицо бросаю прямо. О боже, неужель мы только к злу идем? К чему же призывать и молнии и гром На нищих и слепых, на все их заблужденья? Охвачен страхом я. Ведь эта жажда мщенья Отплаты ярость вам в грядущем принесет! Работать лишь для зла и видеть в нем оплот, Кончать, чтоб завтра же отметить вновь начало, По-вашему, умно? Вас глупость обуяла! Прилив. Отлив. Увы, страданье, месть — одно. Гнетомым угнетать в грядущем суждено. Ужели, виноват невинностью, я снова Укрыться принужден в изгнании сурово И одиночеству обречь себя опять? Ужели надо мной дню больше не сиять, Когда рассвета луч на небе показался? Единый друг теперь вам, бедняки, остался, Единый голос мой — чтоб там, где ждет судья, За вас свидетелями стали Ночь и я. Нет права. Нет надежд. Но разве в мире целом Уж нету никого, кто б мог в порыве смелом Протестовать, сказать, кто вверг вас в тьму и ад? Я в этот грозный год товарищ ваш и брат; Хочу — а для меня немало это значит — Быть тем, кто никогда не делал зла и плачет. Я всем поверженным и угнетенным друг, И сам хочу войти я с вами в адский круг. Вас предали вожди. Истории скажу я Об этом. Я не там, где зло царит, ликуя, Я с тем, кто пал в борьбе. Я, одинок, суров, Не знамя — саван ваш поднять за вас готов. Могилой я раскрыт. Пусть ныне вой протяжный Оплаченной хулы и клеветы продажной, Сарказмов бешеных, лжи свыше всяких мер, Той, что от Мопертюи уже терпел Вольтер, Кулак, что некогда изгнал Руссо из Бьенна, И крик, которому дивилась бы гиена, Гнусней, чем свист бича, чем каркал изувер, Когда к могиле путь свой совершил Мольер, Ирония глупцов, стон злобы неизменной, Смесь бешеной слюны и ядовитой пены, Которой плюнули в лицо Христа, и тот Булыжник, что всегда изгнанника добьет, — Ожесточайтесь же! Привет вам, оскорбленья! Пристали вам и брань, и злоба, и глумленья. А вставшим за народ венка прекрасней нет, Что славою сплетен из ваших же клевет!