Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

Вианден, 5 июля

ВЫБОР МЕЖДУ ДВУМЯ НАЦИЯМИ

ГЕРМАНИИ

Нет нации, тебе подобной, на земле. Когда весь мир еще лежал в суровой мгле, Меж сильными одна была ты справедливой. Тиара сумрака венчает горделиво Тебя, но блещешь ты страной восточных снов. Как небо синее — глаза твоих сынов. Ты, озаренная туманным нимбом славы, Европе темной свет являешь величавый, Что в Исполиновых зажжен тобой горах. И как не может жить всегда в одних морях Орел морской, так ты — не обновлять усилий: И реформаторы апостолов сменили, И Шиллеры идут на смену Барбаросс. Вершины горные страшатся ярых гроз, И императоры трепещут молний духа. Когда-то из твоих лесов, шумящих глухо, На Карла нашего твой Видукинд восстал, Но франка грозный меч твоей же славой стал. Нередко видели согбенные народы, Как ты, бесстрашный враг любых врагов свободы, Несла с собой зарю; и Августа разбил Арминий, и Мартин святых отцов громил. Как дуб лелеет плющ, вокруг него обвитый, Ты побежденному тогда была защитой. Как в бронзе — олово, и медь, и серебро, Народ единый встал, где вихрились пестро И гунны дикие, и даки, и бастарны; От Рейна золото тебе, и клад янтарный От серой Балтики. Твое дыханье — та Святая музыка, где сила, чистота, И жаворонка трель, и мощный орлий клекот. Порою видятся неясно и далеко Над башнями твердынь, завещанных тебе, Воитель и дракон, сплетенные в борьбе. Как свежи, зелены, светлы твои долины! Туманы зыблются, их луч пронзает длинный; Деревня мирно спит у замка под крылом, И дева юная, склонившись над ручьем, Стоит, на ангелов похожа белокурых. Германия — как храм,

построенный на хмурых Столбах — на двадцати безжалостных веках. Из их теней — лучи, и тень умрет в лучах. Земля тевтонская, героев мать суровых, Растит своих сынов под сенью темнобровых, Звездой и молнией сверкающих небес. И копья острые щетинятся, как лес. Победы ей трубят, и быль ее седая — Уже не быль, уже легенда золотая. В Тюрингии, где был владыкой грозный Тор, С косой разметанной в священный темный бор Гадать о будущем ходила Ганна, жрица. На реках медленных, где пела водяница, В волнах мерцал огонь — нездешний, странный свет; Таунус и мрачный Гарц, которые велед Вещанья слышали, пророчиц босоногих, Полны их отзвуков, таинственных и строгих. В ночи Шварцвальд похож на сумрачный эдем; От призрачной луны становится совсем По-новому живой листва, где шепчут феи. Возносятся у вас гробницы, как трофеи, — Геройских пращуров огромные следы. Тевтоны, будьте же и славны и горды! Вся пышность рыцарства, блиставшего когда-то, Знамена и гербы вам золотит богато, Мифический титан по вас равнял бы шаг, У римлян Коклес был, у вас же был Галчак. Бетховен — ваш Гомер. Вы — сила молодая, Величье гордое…

ФРАНЦИИ

О мать, о мать родная!

2 января

ЧЕРТ НА ДЬЯВОЛА

***

Меж императором и королем — война. «Что ж! Революциям откроет вход она, — Мы думали б. — Война! Но в ней — родник величий. Желает лавров ад, желает смерть добычи. Монархи поклялись свет солнца угасить; Алеющая кровь должна весь мир залить; Людей пойдут косить, как бы траву на поле; Быть победителям в грязи, но — в ореоле…» И мы, желавшие крепить меж наций мир И землю для плугов хранить, не для мортир, Взывали б, скорбные, но гордые: «Пруссаки! Французы! Что вам в той — голландца с немцем — драке? Оставьте их, царей. Свершится божий суд. Бой Вишну с Индрой мы узреть мечтали б тут — Преображение из светопреставленья И пламень благостный, пронзающий затменье! О схватках яростных мечтали б мы ночных, О диком хаосе раскатов громовых, Где безднам ураган грозит; где в схватке тесной Гигант с архангелом сплетен, с его небесной Кровь черную свою сливая; мнился б он — Левиафана в тьму прогнавший Аполлон. Воображали б мы бред и безумье мрака. Мы сталкивали бы свирепою атакой Иену с Росбахом, с ордой вестготов Рим; Наполеон бы шел за Фридрихом Вторым. Мы верили б, что к нам, сквозь ужасы и беды, Как ласточки, спешат крылатые победы И, как в гнездо, летят из глубины небес Туда, где Франция, где право, где прогресс! Мы верили б, что нам — узреть крушенье тронов И роковой распад одряхших Вавилонов, Что над материком растоптанным, горя, Свободы вскинется прекрасная заря, Что, может быть, во тьме разгромов и возмездий Родится новый мир из рухнувших созвездий! Так думали б мы. Пусть, сказали б, нам стократ Арбелу, Акциум и Зару воскресят — В крови, но в славе. Пусть над бездной, над провалом Опять повиснет мир, как при Лепанто алом, При Тире, Пуатье и Тольбиаке. Три Угрюмых призрака, пучины вратари, — Мощь, Ярость, Ночь, — пускай разверзнут зев могилы, И Север с Югом пусть сойдут в тот мрак застылый, Пусть племя — то иль то — исчезнет в глубях рва, Где разлагаются князья и божества! В раздумье, блеск побед провидя и удары Боев, какие встарь вели бойцы Луары, И славу Лейпцига сквозь мерзость, и Ваграм, И слыша, как Нимрод, и Кир, и Цезарь к нам Идут, — мы вздрогнули б от смутных ожиданий…» Вдруг чья-то, чувствуем, рука у нас в кармане.

***

Суть в том, чтоб кошелек спереть у нас. — Пустяк!

***

Давно уж сказано, что Бонапарт-голяк Был жуликом и млел в приятнейшей надежде Ограбить Пруссию (нас он ограбил прежде). Он трон украл. Он подл, и мерзок, и лукав. Всё так. Но мы мечту хранили, что, напав На старца-короля, кто горд веками трона, Кому кирасой — честь и лишь господь — корона, Он встретит одного из паладинов тех, Что в годы Дюнуа сражались, чей доспех Турниры украшал и ныне мнится в тучах, Исполненных зари и ропотов летучих… Все чушь! Иллюзия! Совсем другой наряд! Свистки разбойничьи, а не рога, звучат. Ночь. Дебри дикие, сплошь полные клинками. Стволы ружейные сверкают меж ветвями. Крик в темноте. Врасплох! Засада! Кто там? Стой! Все озаряется, и в заросли густой Разверзлись просеки, где свет багряный льется. Стой! Череп раздробят тому, кто шевельнется. Ложись, ложись! Никто чтоб не вставал! Ничком! И — денежки теперь давайте, целиком. Вздор, коль не нравится, что вас по грязи стелят, Обшаривают вас и в лоб из ружей целят. Их — пять на одного; оружья — до зубов; Кто заупрямится, немедленно «готов»! Ну! Исполнять!.. Приказ — как будто из берлоги. Что ж! Кошелек отдать, согнуть в коленях ноги, Упасть, покорствуя, лежать на животе, Не смея двинуться, — и вспомнить земли те, Что звались Гессеном, Ганновером и Польшей… «Готово». Можно встать… И денег нету больше, И вкруг — сплошной Шварцвальд!.. Тут ясно стало нам, Неподготовленным к изменничьим делам, Невеждам в таинствах правленья, нам, профанам, Что наш Картуш войну затеял — с Шиндерганом!

ДОСТОЙНЫЕ ДРУГ ДРУГА

Вот поглядите: здесь — кровавый дурачок; Там — радостных рабов подмявший под сапог, Зверь божьей милостью, святоша, враг скандалам, Рожденный для венца, оставшийся капралом. Здесь — жулик, там — вандал, короче говоря. Притон за глотку сгреб Второе декабря. Тут — заяц трепетный, а там — шакал трусливый. Овраг разбойничий с берлогою блудливой, Как видно, — колыбель иных монархов. Бред! В самой Калабрии рубак столь страшных нет. Грабеж — вот их война! Искусство их разгула, Пленяя Пулайе, Фолара бы спугнуло. Все это — как в ночи на дилижанс наскок. Да, низок Бонапарт, ну а Вильгельм жесток. И не было глупей у подлеца капризов, Чем нагло брошенный бандиту злому вызов. Один пошел ни с чем в атаку, а другой, Дав подойти, взметнул вдруг молнию рукой, В кармане скрытую с предательской усмешкой. Он императора избрал гремушкой, пешкой, Манил его, смеясь: «Иди, малыш!» Болван Шел, расставлял силки — и угодил в капкан. Резня, отчаянье, измена, трупов горы И громом полные зловещие просторы! И в этих ужасах, которым нет числа, Слепит мыслителя неведомая мгла. О небо, сколько зла! О, грозный час расплаты! О, Франция! Встал смерч — и во мгновенье смяты И призрак цезаря и призрак войска с ним… Война, где был один — огонь, другой же — дым.

ОСАЖДЕННЫЙ ПАРИЖ

Париж, история твои прославит беды. Убор твой лучший — кровь, и смерть — твоя победа. Но нет, ты держишься. И всякий, кто смотрел, Как цезарь, веселясь, в твоих объятьях млел, Дивится: ты в огне находишь искупленье. К тебе со всех концов несутся восхваленья. Ты много потерял, но ты вознагражден И посрамил врага, которым осажден. Блаженство низкое есть то же умиранье. В безумстве павшего, тебя спасло страданье. Империей ты был отравлен, но сейчас, Благополучия позорного лишась, Развратников изгнав, ты вновь себя достоин. О город-мученик, ты снова город-воин. И в блеске истины, геройства, красоты И возрождаешься и умираешь ты.

Париж, ноябрь 1870

"Я, старый плаватель, бродяга-мореход, "

Я, старый плаватель, бродяга-мореход, Подобье призрака над бездной горьких вод, Средь мрака, гроз, дождя, средь зимних бурь стенанья Я книгу написал, и черный ветр изгнанья, Когда трудился я, под гнетом темноты, В ней перевертывал, как верный друг, листы. Я жил, лишен всего, — лишь с честью непреклонной. И видел город я ужасный, разъяренный: Он жаждал, голодал — и книгу я ему На зубы положил и крикнул так во тьму Народу, мужество пронесшему сквозь бури; Парижу я сказал, как клефт орлу в лазури: «Ешь сердце мне, чтоб стать сильнее в ураган!» Как смертный вздох Христа услышал Иоанн, Как Пана стон дошел до Индии далекой, Хоть он и прозвучал мгновенно, одиноко, Так дрогнула земля от африканских скал До нив Ассирии, когда Олимп упал. Как, цоколь потеряв, вдруг рушится колонна, Так дрогнул весь

Восток с паденьем Вавилона. Коснулся ужас нас, забытый с давних пор: Качнулось здание, лишенное опор. Все в страхе за Париж. Над ним тевтон глумится. Погибнет целый мир, когда умрет столица. Он больше, чем народ, он — мир, что короли Распятым на кресте погибнуть обрекли. Нет, человечеству не жить уже в покое! Что ж, будем биться мы! Нуманции и Трое Париж дает пример. Да будет дух наш тверд! Тиранов посрамив, отбросим натиск орд. Вернулись гунны к нам, как в дни старинных хроник, Хоть враг орудия к стенам Парижа гонит, Мы город отстоим, — пусть преданы, в плену, — Неся тяжелый труд, спасем свою страну. Пасть, не склонив чела, — уже победа. Это Для славы в будущем достойная примета. Сиять отвагою, добром, избытком сил, Чтобы потомок вас своей хвалою чтил, — Вот честь людей, страны, что ввек неодолима! Катон велик вдвойне, когда он выше Рима: Рим должен подражать ему, сравниться с ним, Рим побеждал врагов, Париж — непобедим. Наш труд окончится победы жатвой правой. Сражайся, о Париж! Народ мой величавый, Осыпан стрелами, без пятен на гербе, Ожесточенным будь и победи в борьбе!

Париж, октябрь 1870

"И вот вернулись к нам трагические дни, "

И вот вернулись к нам трагические дни, И знаки тайные с собой несут они О том, что мир идет к какой-то страшной эре. Творец трагедии и бледный Алигьери, Вы, очевидцы войн с бесстрастною душой, Один в Флоренции и в Аргосе другой, Умы, орлиною овеянные славой, Писали строки вы, где отблеск есть кровавый Еще сокрытых гроз, грядущих бед печать, И вас без трепета никто не мог читать. Вы, мудрецы, чья речь слышна нам из могилы? «Мы боги средь людей, провидцы тайной силы», О Данте и Эсхил, глядите! Жалок трон, И слишком узок лоб носителей корон. Вы б презирали их! В них нет и стати гордой Того, кого терзал ваш стих — и злой и твердый. Не Греции тиран, не Пизы феодал, — Живет в них дикий зверь, так каждый бы сказал. Потомки варваров, их облик сохраняя, Ордой из своего они приходят края И гонят на Париж саксонских семь племен. Все в касках, в золоте, в гербах со всех сторон, Убийством, грабежом привыкшие кормиться; Эмблемой хищную они избрали птицу, Иль зверя дикого на шлеме боевом, Иль вышитых химер, что дышат только злом, Иль гребень яростно поднявшего дракона. А их верховный вождь взял на свои знамена Окраски траурной ужасного орла, Чья тень чернеет днем, а в ночь, как день, бела. С собою в грохоте влекут они заране Орудия убийств всех видов, всех названий — Тьму пушек, митральез — к уступам наших стен, И бронзовый Немой, прервав молчанья плен, Наполнив ревом зев для дела разрушенья, Вдруг исполняется неистового рвенья Рвать камни города, с земли его стереть, И злобной радостью как будто дышит медь И жаждет мстить за то, что человек когда-то В ней матерьял нашел для самых гнусных статуй, И словно говорит: «Когда-нибудь народ Во мне, чудовище, владыку обретет!» Трепещет все кругом. Семь венценосцев вместе Напали на Париж. Его подвергли мести. За что? Он — Франция, и целый мир притом, Он у обрыва бездн горит живым лучом, Он факел свой вознес рукою Прометея И льет в Европу свет, высоко пламенея. Парижу мстят они — Свобода, Разум он. Парижу мстят они — ведь здесь рычал Дантон, Сверкал Мольера стих, был едок смех Вольтера. Парижу мстят они — ведь в нем вселенной вера В то, что должно расти и крепнуть с каждым днем, Он светоч, что горит под ветром и дождем, Идея, рвущая завесу тьмы растущей, Прогресс, сиянье дня средь ночи, всех гнетущей. Парижу мстят они — за то, что тьме он враг, Что провозвестник он, что правды он маяк, Что в грозной славе их он чует смрад гробницы, Что снял он эшафот, смел трон и стер границы, Преграды, распри, рознь, что войн смирил он гром, Что будущее — он, когда они — в былом! Но то не их вина. Сил черных порожденья Ведут их в тьме ночной лишь к славе преступленья — Кир, Каин и Нимрод, Рамзес, Тимур хромой. Они попрали честь, любовь и свет дневной; Не став великими, они уже уроды. Им страшно, что Земля, — в объятиях свободы И счастья вечного, — горя любви огнем, Вступает в мирный брак с немеркнущим умом. Они хотели бы, чтоб бились насмерть братья, Народ шел на народ; и в том для них проклятье, Что все их помыслы для ада зажжены, Во имя дьявола, но для небес темны. О изверги цари! Не раньше тяготенье Остынет в вас к мечу, к позорной жажде мщенья, К коням и вою труб, грозящему бедой, — Чем птицы вить гнездо откажутся весной, Сдружится с ними тигр, и позабудут пчелы Над ульем, им родным, кружить свой рой веселый!

"Семерка. Страшный знак. Число, где провиденье "

Семерка. Страшный знак. Число, где провиденье Скопило, как в тюрьме, людские преступленья, Нассау, Мекленбург, Бавария, пруссак, Саксонец, Вюртемберг и Баден! Страшный враг! Они, на город наш ползя ордой упорной, Семь траурных шатров разбили ночью черной: Смерть, злобу, стужу, мор, болезни, голод, страх. Полузадушенный Париж — в семи петлях. Как в Фивах, семь царей с него не сводят взгляда. Какое зрелище! Звезда в объятьях ада. Ночь приступом идет на Свет, и страшный крик Звезды в ответ на смех Небытия возник. День Слепота теснит, и Зависть дерзновенно Жизнь хочет расплескать, разбить сосуд священный, Великий пламенник, звезду средь звезд родных. Светила говорят в просторах мировых: «Как! Что случилось здесь? Небесное сиянье Ушло. Стон ужаса бежит средь мирозданья. Спаси, господь, звезду! Ты некогда туман Рассеял, где, таясь, залег Левиафан». Но поздно. Началось бесчестное сраженье. Как средь опасных скал горит предупрежденьем Маяк, так из звезды поднялось пламя — знак Того, что ад встает, что ночь сгущает мрак, Что бездна черная растет стеною дыма, Где армий движется поток неудержимый. Сгущается туман, где блещет сталь штыков, Где преисподней гул, вой адских голосов — Смешались в страшный рев бушующего ада, Где рыку хищников подобна канонада. Бесформенная топь, куда залег Тифон, Растет, и катится, и длит ужасный стон. Всю злобу хаоса звезда встречает эта. Он — пламенем разит, она — лучами света. У бездны — молния, а у звезды — лучи. Тьма, буря, ураган, круженье туч в ночи, Все пало на звезду — еще, еще и снова, Чтобы душить, гасить свет утра молодого. Как знать, кто победит? Надежда? Страх? Беда? Прекрасный лик звезды бледнеет иногда Под ярым натиском и тьмы и урагана. Тогда она дрожит, тускнеет средь тумана, Покрыта бледностью, почти свой гасит взор! Ужели над звездой свершился приговор? Но кто дерзнул на то, и кто имеет право Гасить священный свет, души свет величавый? Ад страшную свою разверз над нею пасть — И в небе нет звезды… Ужель ей должно пасть? Но сквозь завесу туч пробившееся пламя Вдруг гривой огненной, разодранной ветрами, Встает!.. Она, звезда, горит и гонит прочь, Прочь ослепленную ее лучами ночь, Встает во всей красе, сиянием одета, И заливает тьму безмерной пеной света. И хаос побежден? Нет… Сумрак гуще стал; Прилив кипящих бездн вновь катит черный вал, И, кажется, сам бог отчаялся, и снова Неистовством стихий, круженьем вихря злого Звезда поглощена. Ловушка! Где же свет?.. Остановилось все и ждет. Ответа нет. Мир стал свидетелем позора, преступленья. Глядит вселенная, как бездна в исступленье Из непроглядной тьмы, разъяв ужасный зев, На солнце без конца свой извергает гнев.

ВЕЧЕРОМ, НА КРЕПОСТНОЙ СТЕНЕ ПАРИЖА

Черным-чернел восток, но светел был закат. Казалось мне — рука костлявая, сухая, На траурных столбах простерла пышный плат, Два белых савана по небу развевая. Так надвигалась ночь и все брала в полон. И птицы плакали, и листья трепетали. Я шел. Потом опять взглянул на небосклон — Он был полоскою окровавленной стали. И мне почудилось: окончен страшный бой. Какой-то светлый бог сражался против змея, И меч небесных сил, грозящий, роковой, На землю тяжко пал — и вот лежит, алея.

ПАРИЖ ПОНОСЯТ В БЕРЛИНЕ

Рассвет для мглы ночной — ужасное виденье, И эллин — варвару прямое оскорбленье. Париж, тебя громят, пытаясь делать вид, Что некий приговор тебе за дело мстит. Педант и солдафон, объединив усилья, Бесчестят город наш геройский. В изобилье И бранные слова и бомбы к нам летят; Продажный ритор лжет, бесчинствует солдат: Париж, мол, оскорблял религию и нравы. Потребна им хула, чтоб оправдать расправы; К убийству клевета удобно подведет. Сенату римскому подобен твой народ, О город, вынь же меч для подвигов победных! Строитель мастерских, защитник хижин бедных, О, город равенство изведавших людей! Пускай беснуется орда тупых ханжей — Защита алтарей и тронов, лицемеры, Позорящие свет во славу темной веры, Спасатели богов от мудрости земной. Сквозь всю историю нам слышен этот вой На римских площадях, в Мемфисе, Дельфах, Фивах, Как отдаленный вой и лай собак паршивых.