Том 18. Лорд Долиш и другие
Шрифт:
— Да.
— Ай-я-я-яй! Что ж, бывает. Вы ее, часом, не увидите?
— Я собираюсь к ней пойти.
— Вот и хорошо. Передайте, что я отыскал ружье для охоты на слонов. Она очень хотела увидеть зарубки.
— У вас на нем зарубки?
— У меня зарубки на каждом ружье. Я их употребляю по очереди. Из этого я застрелил вождя племени 'Мгобо 'Мгумбис.
Мышцы у Сидни приостановили свой мерный танец. Кулаки разжались.
— Застрелили?
— Естественно.
— Э… Вы это часто делаете?
— Всегда, когда затрагивают честь Фосдайков.
— Собаку?
— Да.
— Какую?
— Любую.
— Ясно.
Они помолчали.
— Если я дам вам в глаз, — спросил наконец Сидни, — это затронет честь?
— Безусловно. Однажды меня ударил в глаз вождь этих Мгибо-Мгупи. Ка-ак его хоронили!
— Понятно, — сказал Сидни, — понятно. Что ж, пока. Рад познакомиться.
— Еще бы! Загляните как-нибудь. Покажу ружья.
Лоб у Сидни был невелик, но морщина там уместилась. Он ясно видел, как жалко вел себя при встрече. Но что он мог сделать? Обычный прием, за шкирку, здесь никак не подходит.
Каждый подсказал бы, что он во что-нибудь врежется. Так и вышло. Врезался он в змеевидную даму, очень похожую на тех, кто разбивал жизнь хорошим людям в немых фильмах. Видимо, к появлению звукового кино они вымерли. Дама была смугла и причудлива. К тому же она плакала.
Наблюдательный Сидни заметил, что в глаз ей попала мошка. В одно мгновение он вынул платок, откинул даме голову и оказал первую помощь. Она поблагодарила его, часто моргая. Потом окончательно прозрев, вскричала:
— Это вы!
Глаза, большие и блестящие, как у таинственной жрицы, пронзили его, словно пули — сливочное масло. Ему показалось, что кто-то взбивает ему внутренности.
— Как долго я ждала вас!
— Простите, — сказал Сидни. — Я что, опоздал?
— Мы ждал и друг друга.
— Не понял.
— Я вас люблю, — пояснила прекрасная незнакомка. — Поцелуйте меня.
Если бы она изучала рынок неделями, она бы не добилась лучших результатов. Спрос был именно тот, какой нужен. Сидни очнулся. Он поцеловал ее, жалея при этом, что поблизости нет Эгнес. Вот бы явиться к ней с таким номером и заметить: «Кое для кого я все-таки хорош».
— Погода — блеск, — сказал он, чтобы продолжить беседу.
— Божественно! Прислушайся к плеску волн. Они преисполняют ощущением невыразимо-несказанного.
— Точно.
— Быть может, они поют нам греческую песнь о тритоне, трубящем в свой рог, и залитой солнцем любви юных богинь.
— Не знаю, — сказал Сидни. — Я не из этих мест. Она вздохнула.
— И я… Моя судьба — быть чужой повсюду. Я живу наедине с моими мечтами и видениями. Художник всегда…
— Вы пишете картины?
— О нет, книги! Я — Кора Макгаффи Спотсворт.
Сидни не знал, кто это, он бывал только на службе и на площадке, но понял, что она писательница, и решил поскорей выписать по почте ее сочинения.
Больше они не говорили. У первого же киоска он купил ей пломбир, и она стала рассеянно есть, держа в одной руке ложечку, а другой, словно белой орхидеей, прикрыв его руку.
Сидни Макмердо таял и кипел, как сыр на гренках. Теперь он понял, что незнакомка — не только способ наказать Эгнес. Именно такая женщина ему нужна. Когда, доев последнюю ложечку, она спросила, не слишком ли быстро призналась в своих чувствах, он отвечал «Ну, нет!», удивляясь, что чуть не взял в жены какого-то робота с клюшкой.
— Того, кто предназначен судьбой, узнаешь сразу, — сказала она.
— А то! — согласился он.
— Особенно, если вы давно любите друг друга. Помнишь, в Египте?..
Сидни удивился. Он знал, что в Иллинойсе есть такой город, нотам не бывал.
— Ну, как же, мой Антоний…
— Сидни. Второе имя — Джордж. Фамилия — Макмердо.
— В нынешнем воплощении. Тогда ты был Марком Антонием, а я — Клеопатрой.
— Да-да, — сказал он. — Как сейчас помню.
— Какие дни! А какие ночи на Ниле! Я изобразила их в «Горниле Нила». Рэвел Карстрейз — это ты. Великан с душой ребенка. Сколько лет я тебя искала! Неужели теперь ты отвергнешь меня из-за каких-то условностей?
— Ясное дело. То есть, не отвергну.
— Что нам условности? Люди скажут, что мы знакомы полчаса…
— Двадцать четыре минуты, — заметил аккуратный Сидни, взглянув на часы.
— В Египте я была в твоих объятиях через сорок секунд.
— Р-раз — и готово!
— Я честна и порывиста. Помню, как-то я сказала мужу… Сидни вздрогнул. Его нравственный кодекс улучшился с дней Марка Антония. Чужих жен трогать нельзя. Кроме того, надо подумать и о службе. Тогда уж ему точно не стать вице-президентом компании.
— Мужу? — повторил он. — У вас есть муж?
— Уже нет. Он меня оставил.
— Ну, гад!
— Ничего не поделаешь, двойное воспаление легких. Сейчас, конечно, он жив, но в виде медузы. Медуза не может встать между нами.
— Куда ей! — согласился Сидни, вспомнив, что все-таки одна его укусила, или что они там делают.
Тем временем Эгнес, нежась в лучах Фосдайка, помнила о Сидни. Готовясь к женскому чемпионату, она немало думала о нем. Она беспокоилась, как он, и надеялась, что разбитое сердце не повлияло на игру.
Встретив его, она сперва ощутила облегчение. Он шел с Корой Макгаффи, являя всем своим видом, что если сердце и разбилось, оно побывало в ремонте. Кларк Гейбл мог бы поучиться, наблюдая за тем, как, склоняясь к своей даме, он гладит ее тонкую руку. Склоняясь и гладя, он еще и что-то шептал в перламутровое ушко. Словом, он был явно счастлив.
Чем и отличался от Эгнес. Ее мы, скорее, назвали бы озадаченной. Быть может, она слишком строго судила, но Кора Макгаффи напоминала ей одну из тех коварных женщин, которым ничего не стоит украсть план форта или, в самом лучшем случае, беспечно приказать: «Князь, мой веер!» Словом, на холостяцкой пирушке это еще туда-сюда, но с матерью таких особ не знакомят.