Том 23. Статьи 1895-1906
Шрифт:
Что вообще хорошее и важное для города сделало наше богатое купечество, что оно
делает и что предполагает сделать?
Я знаю за ним одно дело — это ненависть к местной прессе и преследование её разными путями.
А между тем — чем виновата перед купечеством пресса?
И зачем нужно на зеркало пенять, коли…
Кому много дано, с того много и спрашивают.
Один купец побил своего «мальчика» за то, что этот мальчик принёс сыну купца бутылку пива.
Разве это не дико?
За что бить мальчика,
Это однако в нравах почтенного класса, в данное время чуть ли не доминирующего над жизнью и, кажется, всё более расширяющего район своего влияния в ней.
Хорош же этот класс, намеренный играть в своей стране историческую роль и забывший умыться!
Две тысячи лет тому назад у язычников-римлян представление о гражданине и о его роли в государстве было таково, что православным — миллионерам-христианам нынешних времён — со стыда сгореть следует пред язычниками-то!
Так уж пусть они, купцы, не обижаются, если в прессе их дикая жизнь отражается, как в зеркале.
Нужно быть почтенным для того, чтобы вызвать к себе почтение.
Нужно уважать других для того, чтоб иметь право на уважение к себе.
Нужно, наконец, быть грамотным, то есть умственно зрячим, для того, чтоб уметь судить о людях и о себе и о прессе справедливо и предъявлять к ней разные претензии.
Нужно на себя оглянуться, господа купцы, да, взвесив своё жизненное значение, проверить, насколько ваша жизнь в её действии соответствует вашему значению в стране.
А кто сердится, тот доказывает, что он виноват…
С новым годом, читатель!
Что новый год, то новых дум, Желаний и надежд Исполнен легковерный ум…Это сказал Некрасов двадцать лет тому назад, но он едва ли сказал бы так в наше время, когда нет желаний и нет надежд, и новых дум тоже нет, а есть только серенькая, бледная жизнь людей, утомлённых жизнью и заплутавшихся в её противоречиях, — людей сухих и чёрствых, с отсохшими сердцами, с тёмным умом, без интереса к жизни как к общему явлению, всецело поглощённых собой, верующих только в себя (да и то слабо!), живущих исключительно для себя, считающих центром жизни себя, — нет ничего нового, и нет стремления к новости в людях, нищих духом!
С новым годом, читатель!
С новым годом, старые мехи, в которые не следует вливать новое вино, но всё-таки да возродятся надежды и запылают желания, хотя бы все мы и сгорели в огне их.
С новым годом!
Но не будет ничего нового, если мы не захотим его, а трудно ожидать, чтоб мы захотели, ибо, кажется, нам нечем хотеть, у нас чувств нет!
И нет в жизни священного огня, творившего ту жизнь, которая не была такой фатальной и механической, как наша, а была жива, оригинальна и горела разноцветными огнями желаний, среди которых особенно ярко блистало пламя желания «общего блага»,
Для «всех»! Это было могуче ясно!
Но вот наступило новое время, желания погасли, жизнь стала тусклой и бледной впечатлениями, «все» — куда-то исчезли, и остались одни «мы», но и «мы» недолго существовали, — «нас» сменило «я», и вот ныне оно главенствует над жизнью, напыщенное, но пустое, самолюбивое и бессильное.
Чего оно хочет, каждое из этих «я»?
Кто его бог?
В чём цель его жизни?
Все это вопросы, и каждый из них кроет в себе целую трагедию.
Оторванное от общей почвы, каждое из этих «я» так бессильно, так жалко, так нищенски бедно надеждами, желаниями, думами.
Как же оно может создать новый год?
— Тик-так! — звучит маятник часов; потом часы бьют двенадцать ударов, и мы полагаем, что наступил новый год.
Но если без пяти минут двенадцать мы не успели вырвать из нашей души ни одной из тех соринок, которые затемняют её и заглушают в ней всё святое и чистое, — как может наступить для нас новый год?
Человек делает время, а потом уже время воспитывает его.
С новым годом, читатель!
Ах, как грустно, что мы не умеем больше верить и разучились надеяться и нечем нам любить, ибо сердце потеряли мы!
Как тени, мелькаем мы в жизни, как тени, мы исчезаем, не оставляя по себе никаких воспоминаний; как тени, мы бежим от солнца — и скоро нам не о чем будет говорить друг с другом, ничто не [за]интересует нас, и тогда мы будем немы, как тени.
А наступил новый год…
С новым годом, старые люди!
На новый год принято делать пожелания, хотя доброе пожелание одинаково уместно во все дни года.
Но, очевидно, и на это, как на всё доброе, люди тоже стали скупы и желают добра друг другу только один раз в году, именно при его встрече.
И, право, чудится что-то недоброе в этом официальном желании добра, что-то предостерегающее.
Но — по службе фельетониста — я тоже обязан сделать пожелания читателям.
— Пожелаю!
Прежде всего, желаю читателям найти в «Самарской газете» всё то, что они в ней ищут, и получить от неё всё, что хотят. И не сердиться на неё — все люди, все человеки.
Засим искренно желаю их детям не походить на своих родителей.
Жёнам желаю увидеть их мужей хорошими семьянинами и внимательными мужьями. О любви мужей я, конечно, не буду говорить, боясь быть наивным.
Пожелав этого одной из враждующих сторон, я, чтобы не обидеть другую, и ей того же желаю.
И та и другая партия непримиримых одинаково нуждаются в более ясном понимании внутреннего смысла таких явлений, как семья, жена и дети.
Людям, ничем не довольным, желаю пробыть таковыми до гроба.
А тем, кто доволен собой и окружающим его, искренно желаю утратить это довольство и принять человеческий образ и подобие.
Барышням желаю — веселиться, пока они ещё барышни… и хорошенько подумать перед тем, как превращаться в дам.