Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
И все в таком вот – вопль и жалоба – мольба придавленного человека непоправимой бедой.
Ну, что же это?
И как это назвать?
– Она сплошная несообразность.
Как же может Баланцев ехать?
Поехать, значит, бросить службу: –
– отпуска ему ни за что не дадут!
И что он может сделать, чем помочь?
В инспекции он самый последний, самый незаметный.
И как можно так терять голову, вообразить, что Баланцев может что-то сделать!
Ну, он поговорит еще, пожалуй, с Будылиным.
Впрочем, чего ж! пробовал ведь он, и ровно ничего из его разговора не вышло
– потому что зря.
И это всякий понимает.
Всякому разговоры его становятся просто в тягость.
– Да, он ровно ничего не может.
И денег послать не может – а именно деньги-то и надобны.
Без должности да в беде бедовой попробуй повернись-ка, попробуй –
Баланцев по себе это очень хорошо знает.
Баланцев сам еще недавно на себе все это вынес. Баланцев может представить – и представить и почувствовать свободу – «освобожденного от занятий!»
Вот почему к нему, к Баланцеву, и писал Тимофеев.
Надо же, в самом деле –
Или ничего не надо?
Никогда не надо?
За себя –
А за другого, если любишь –
В письмах поминалась Маша, в каком она опять горе но в чем дело – в чем ее теперешнее горе, ничего не говорилось.
Но это все равно, беда пришла –
Оттуда она приходит и ничего не боится, ни морозу, ни –
Или и на нее можно?
Баланцев словно голову потерял.
Или, как сказалось у Тимофеева:
«Баланцев просто плюнул в раскрытое сердце».
Баланцев совсем забыл, или затмение такое нашло, не попомнил, что человек разрывается и в беспомощности душа у него умирает,
и стал читать пошлейшую пропись и прежде всего, как полагается, посоветовал не возиться со своим горем, а вспомнить, сколько горя на свете, и всем плохо, и все мучаются, –
как будто от чужих мук легче бывает!
И это тыканье чужой бедой, как это не похоже на Баланцева!
Ведь, он сам был в беде, и самому же ему в утешение тыкали эту всесветную чужую беду, сколько раз, и спокойно отходили прочь.
А за чужой бедой следовало само собой прописное:
«взять себя в руки»!
И, наконец, упрек:
зачем было рассчитывать на других и верить людям?
И этот упрек человеку, когда его хлопнуло, – это уж не только плюнуть в раскрытое сердце,
а еще и размазать.
Поистине, Баланцев как одервенел.
– человек человеку бревно!
И деревяшка водила пером по бумаге, выплевывая и размазывая –
– человек человеку подлец!
Баланцев запечатал письмо и ясно вспомнил Машу, какой видел он ее в последний раз, когда отец решил увезти ее из Петербурга:
Маша безучастно, как застывшая, с закатившимися глазами, а рядом притихнувший Тимофеев, совсем растерявшийся, на все готовый, лишь бы как-нибудь помочь дочери, и не знавший, как помочь, беспомощный –
«Помогите, поддержите, доложите правлению!»
И опять как сверло засверлило.
А, может, Тимофеев и прав?
И если бы Баланцев поехал, и вышло бы что-нибудь путное, не в денежных делах, а для души.
Ведь, если так просит, значит, дошел человек –
– И это неправда, ты можешь, ты можешь! – сверлом засверлило.
Нет, Баланцев никак не мог.
Баланцев не может поехать.
И ничего не может сделать:
– правление уволило, – ничего не поделаешь!
Или уж каждому в ячейке своей сидеть приходится, в крайней своей хате, чтобы самому-то удержаться, хоть как-нибудь.
– Да зачем удержаться-то?
Тимофеев получит постановление. Сразу-то он даже с радостью схватился за это: уволили! –
шею подставить, –
ну!
Когда пришла беда и бьет, каждый новый удар принимается с каким-то запоем:
ну, бей, бей, ну, еще –
и добей, подлец – или как? –
благодетель или просто никак, меня, подлеца!
Растравит он свою рану, – ничего, хорошо!
А на мелочах и спохватится и увидит пропасть: над пропастью которой стоит –
и не один –
и никакой надежды.
А Маше все равно: у нее беда, обида ее суженая все заполнила, всю душу, все существо и пугать и грозить ей нечем.
Баланцев все представил себе и точно самого его прихлопнули.
И вот деваться ему некуда, а на него валит и хлещет –
Но что он может сделать?
В тишине за самоваром сидит он, перед ним баранки свежие с маком. Лампадка горит. И вот книги, немного их, зато любимые. И тепло в его комнате.
А вот все бы взять, да и бросить и ехать – и тогда на сердце затеплится ярче лампадки и в душе раскроется свиток любимее всяких книг.
Нет, он ничего не бросит –
И жалко ему, и совестно, что счастливый он такой!
Нет, никуда не поедет –
Все равно ничего не выйдет.
И ему жалко и совестно –
Успокоенный жалостью, Баланцев заснул.
И приснилось ему –
Есть старинный апокриф о смерти Авраама99, – этот апокриф когда-то читал Баланцев, а теперь ему приснилось.