Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
И немилосердно зажглась на ноге мозоль.
Вечером Антон Петрович не взял даже счета с Овсевны.
А старуха не раз приступала!
Старуха успокоилась разговором с Нюшкой: дело ее со страховкой улаживалось благоприятно.
А последний самовар ночной умирил и самого Антона Петровича.
И лег он совсем примиренный.
И только где-то в самой глуби несуразного существа его, как червячок точил и мышью пел нехорошее.
И приснилось ему –
– подымается
Бог знает, на какую высоту он поднялся, – этажей не считал.
А подымался не один, а с доктором Задорским. И оба подымались они – к Маше.
Вот, наконец, и дверь ее.
Около дверей ящик.
И надо из лифта прыгнуть в этот ящик, и тогда уже отворить дверь.
Задорский так и сделал: прыгнул в ящик и, должно быть, очень крепко рванул дверь –
Ящик отвалился и повис на ощерившихся гвоздях.
Антон Петрович ухватился за край –
Если влезть ему в ящик и начать приколачивать гвозди, ящик никак не выдержит – сорвется.
И он отдернул руки –
А перед ним страшная пропасть и уж ему ничего не остается – назад все равно не вернуться.
И он полетел вниз.
Высоко над землей он летел –
Не на крыльях и не на аэроплане, а в самом обыкновенном вагоне третьего класса.
Вагон битком набит: сидят и стоят и так примостившись висят на ремнях под крышей.
А чтобы пройти в другой вагон, надо высунуться из окна и на руках тянуться в окно соседнего вагона: вагоны летят друг к другу под углом.
И слышит он: Маша зовет!
Маша зовет:
– Она пришла бы в их вагон, да боится.
И вдруг видит: Задорский высунулся из окна, ухватился за окно другого вагона и повис –
– Селедки голландские! Селед-ки!
Антон Петрович открыл глаза.
– селед-ки!
Раннее петербургское утро.
И это утро – белый свет – как гарь:
не смотрел бы!
не просыпаться бы никогда!
И чувство, какое охватило его, отчаянное, напоминало ему далекое, совсем было забытое из его деревенского шалопайного года.
Помнит, пришла в дом такая, как Нюшка, гладкая, со зверским лицом, пришла помогать в уборке. И задумал он ночью прогуляться к ней. И вот, когда все заснули, прокрался в коридорчик, где спала она, разбудил ее. И победив свою робость – он всегда был робок, должно быть от книг и от спутанных мыслей – полез к ней. И это нисколько не удивило ее. А его от неожиданности, что ли, сразило.
И он должен был вернуться к себе под упреки, что потревожил, и, конечно, с насмешкой.
А когда поутру проснулся и было вот точно такое же утро – такое же чувство – белый свет, как гарь.
– Да лучше б провалиться сквозь землю!
Будылин, думая о Задорском и Маше, представлял себе жизнь их одним завидным счастьем, какое выпало на их долю, может быть, единственным в мире.
То, чего он добивался с такими жертвами – была, ведь оставлена философия, книги, наконец, сбриты усы! – и ничего не добился, им досталось совсем легко – судьбой.
И что ни говори, а было-таки на свете счастье, которого он никак не мог принять.
И теперь, философствуя, он старался найти всякие нарушения этого счастья, потому что, ведь, всякое счастье нарушало его философию.
Он успокоился на том, что Маша рано или поздно изменит, так все и кончится.
И хотя оснований думать так никаких у него не было, за наступающую измену он ухватился, и приурочивал к одному прекрасному дню, когда случайно – по судьбе опять же!
– они столкнутся, и Маша бросится к нему на шею.
Баланцев, по-прежнему бывая по субботам у Тимофеевых, не мог не заметить перемену.
А Задорского он больше не встречал.
Говорили же о нем всегда.
И разговор, как заметил Баланцев, был очень напряженный: Тимофеев, говоря, словно взвешивал всякое слово, а Маша с необыкновенным волнением.
А однажды Баланцев пришел не в положенный свой день, не в субботу, и застал у Тимофеевых Задорского.
И все было, как раньше: оживление Маши, особенная внимательность к ней Задорского.
Все это ясно говорило о их счастье.
И желая людям только счастья и, не веря ни в какое счастье, Баланцев, обожавший Машу, с тревогой думал о новых ее разочарованиях и неизбежных.
Тимофеев не мог не видеть, какие были отношения у Маши с Задорским, но об этом ни слова не было сказано.
И о той ночи Маша не обмолвилась: почему тогда плакала и отчего как раз с той ночи пошел разлад?
Задорский приезжал к ним куда реже.
И чаще стало повторяться: ждут и ждут, а его нет.
И в эти часы волнение Маши доходило до исступления.
А приезжал Задорский и все казалось по-старому, как тогда, до той ночи.
А на другой день опять не узнать было Машу: озабоченность, тревога, тяжелое молчание.
Что-то такое совершилось, чего не знал Тимофеев. Одно знал он: то, что стало, не сулило никакого счастья.
Кто же виновен?
Кого винить? – Машу?
Задорского? Нет, тут было что-то помимо их – выше их.
И оно действовало наперекор их воле, – оно разлучило.
Задорский, за суетой своих дел, назначал день и совсем неумышленно не являлся к ним.
А Маша, желая высказать ему все свои подозрения – она стала думать, что он не любит ее! – не договаривала всего из-за какого-то гордого своего стеснения.