Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Или не изжил еще привычку – играть шута горохового? – в те годы-то свои обреченные, ведь, как он откалывал, чтобы только как-нибудь продержаться!
Ни слезами, ни проклятиями, это уж дело испытанное, ничего не возьмешь, – таков уж подлец человек, подлее и грубее всякой твари на земле!
Впрочем, рассуждать некогда, надо было прихорошить хозяина – размякший от жары, Будылин напоминал какой-то постоялый рассольник.
Баланцев заставил его умыться, сам пригладил ему волосы.
Но и умытое лицо Будылина флуоресцировало необыкновенно.
И в таком несмываемом виде встретил он гостей.
Не доставало только Задорского.
И когда гудел лифт, Антон Петрович срывался к двери:
– Не Задорский ли?
Маша беспокоилась не меньше.
Насилу-то дождались.
За обедом Овсевне помогала Нюшка, – расфуфыренная она была какая-то особенно зверская в белом.
Все шло неожиданно ровно и гладко, честь честью.
И только одно тревожило Баланцева: идиотская растерянность и гробовое молчание самого хозяина.
Задорский выручал своим разговором – все его и слушали.
Оттого и сап, и чавканье, и прихлёб Будылинский не так были внятны.
Ну, обед сошел благополучно.
Антон Петрович вдруг багровый весь от волнения, чуть не плача, стал просить Машу пройти с ним посмотреть его философскую комнату.
Маше и в голову не приходило, да и никак ей не догадаться, что решительная минута наступила.
В волнении Антон Петрович даже забыл закрыть за собою дверь.
Ни минуты не медля, все, как учил Баланцев, с всхлипом пал Будылин на колени и, забыв все слова, только кланялся до земли, как перед иконой, кланялся и исступленно смотрел –
Маша оторопела, не веря глазам, не понимая.
А он, всхлипывая, продолжал стучать лбом об пол.
Задорскому, случайному свидетелю необыкновенного объяснения, – он вошел в комнату из любопытства, желая посмотреть, какой такой диковинкой задумал Антон Петрович удивить Машу, – с первого взгляда показалось, что Антон Петрович чего-то уронил и шарит по полу.
А сам Антон Петрович, елозя по полу, не видел ни Маши, ни доктора и, конечно, ничего не ронял и не шарил.
И единственное слово вдруг вырвалось у него и было оно полно непомерной гордыни, признания и отчаянной жалобы:
– Я русский, сын русского, но убеждения мои и моя вера – зенитная тля!
– Антон Петрович, встаньте, что с вами?
Маша теперь поняла и ей было неловко перед Задорским.
Задорский, улыбаясь, тихонько вышел – он тоже понял.
Антон Петрович быстро поднялся и сразу же сел на диван. Заученные слова, в которых для него заключались все философские его рассуждения и обличения врагов, сказанные им вдруг, вывели его из беспамятства.
– Я согласен. Я переменю и фамилию и имя. Я больше не Антон Петрович Будылин – я Антоний Петров Быков96, Antonio Deo Sancto на Сытном рынке, гранит. Пусть будет по-вашему, но я не могу, – Антон Петрович закрыл глаза, – я не могу. Я вызван на состязание – померяться силами – и возьму верх. Я всех покорю, я отдам не только мою жизнь – добро невелико! – а и все мои таланты видимые и невидимые, словом иже делом –
Между тем Задорский шепнул Баланцеву, Баланцев Тимофееву.
И уже втроем подошли к двери.
Антон Петрович с закрытыми глазами продолжал бормотать что-то совсем несвязное: из молитв что-то.
– Да покажите же нам ваши диковинки! – перебила Маша.
Антон Петрович открыл глаза и, никак не ожидая увидеть ни Задорского, ни Тимофеева, ни Баланцева, в ужасе вскочил с дивана.
– Что я хотел показать? фарфоровую собачонку? Но это не та, не фарфоровая. Это настоящая фарфоровая! – и стал отчаянно шарить по столу.
– Да вот она стоит! – ткнул пальцем Баланцев.
– Я ее украл в писчебумажном магазине Деллен! – неожиданно для себя крикнул Антон Петрович и сразу присмирел, как напроказившая собачонка.
Всем стало неловко.
Рассматривали и трогали собачонку.
– Цена ей двугривенный, не стоило марать рук! – сказал Баланцев.
И вдруг Антон Петрович заплакал.
– Антон Петрович, не хорошо так убиваться, эка беда! – уговаривал Тимофеев.
А он положил голову на стол и, мотая головой, плакал.
– Антон Петрович, перестаньте! – дергал за руку Баланцев.
Ничего не помогало.
И только когда Нюшка подала самовар, самоварная упоительная мурмольня подняла Антона Петровича.
Помятый, исслюненный пошел он за гостями в столовую.
А Маша была такая веселая, так ей было весело –
– Вы хоть бы чаю выпили, Антон Петрович!
Тимофеев пододвинул горячий стакан: жалко ему стало Будылина.
– Ничего мне не надо, ни чаю, ни сахару, я знаете, Александр Николаевич, вроде как посторонний совсем на этом свете.
А чай шибанул ему в нос, и он робко потянулся за ложечкой:
– Я, как перед Богом вам, Александр Николаевич, больно отказаться от мечты всей жизни. Как я ее добивался!
– Никто вас не осудит, Антон Петрович. Если бы это драгоценность какая –
– Я совсем не про то, я – я мечтал – я устранен –
– Да бросьте вы вашу эту дурацкую фарфоровую собачонку! Эка беда, ну скажут, по нечаянности, обознался!
Баланцев хозяйничал, как у себя дома.
Все шло, как нельзя лучше.
Антон Петрович сиротливо пил чай.
После чаю гости поднялись идти домой.
Антон Петрович не удерживал.
Да на него и не обращали внимания.
Он надел было шляпу, чтобы хоть до ворот пройти, и вдруг в дверях увидел Нюшку.
И зверский красный ее рот остановил его.
И он остался – никуда не пошел.
«Ну, и хорошо, – не вышло, так не вышло. Так тому и быть, судьба», – облегченно подумал он.
«Не судьба, а Баланцев!» – точно кто-то пискнул ему в ухо.