Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
И все шло прахом.
Стало быть, никто не виновен?
Судьба? – судьба, перед которой сами небеса послушны.
Маша полюбила Задорского просто –
– потому, что он милее всех.
И эта любовь ее – суженая любовь.
Да, он и умный, это она сразу увидела, но мало ли умных! Не очень много, пожалуй, даже совсем немного, но все-таки есть, и не им одним свет сошелся.
И разве Пылинин, муж ее, глупый что ли?
Нет, конечно,
Любовь Маши была суженой: она полюбила –
– потому что не могла не полюбить.
А Задорский?
У него что?
Задорский, по природе своей незлобивый добрый человек без всяких заковырок, ко всякому доброжелательный. Пациенты с первого же знакомства привязывались к нему и все ему доверяли.
Но сам никому, ни единому человеку не верил, и о себе, о своем, никому ни полслова.
Его научила жизнь, что в сущности никому нет дела до другого, и при случае, так здорово живешь, и самую твою чистейшую откровенность, твое сокровеннейшее зачернят и засмеют – так, здорово живешь.
А никому не доверяя, он умел хранить чужую тайну.
Маша была уверена в нем.
И только с Машей он был не как с другими.
Ей единственной он говорил о себе правду – не все, всего страшно, но мог бы и все сказать.
Ласковый к людям, к Маше он был необыкновенно ласков.
А полюбил он ее также по судьбе:
– не мог не полюбить.
И любовь к ней пришла с первой встречи.
Когда в первый раз ушла от него Маша, он, закончив прием, лег спать и вдруг спохватился:
«Что такое случилось? – спросил он себя, – что было такого необыкновенного в этот вечер?»
И ответил:
«Была новая пациентка».
С первого взгляда она тронула его сердце –
и душа его всколыбнулась.
И с тех пор он стал о ней думать, ждал ее.
Едет ли в трамвае, вспомнит и мысленно обнимет ее. Или среди ночи проснется, а она вся в его мыслях и опять он словно подойдет к ней –
Только с ней впервые он почувствовал в себе волю, а никогда ни с кем он не чувствовал в себе этой воли – с другими он был просто наемник.
И когда Маша в отчаянии скажет ему:
– Зачем это я пошла тогда к вам!
– Это все равно бы случилось, где и когда, но мы встретились бы непременно.
Так он ответит ей – по всей правде от всего сердца.
Или это верно и истинная правда: отношение мужчины к женщине по своему существу оскорбительно для женщины – за обладанием неминуемо следует охлаждение.
Вот это-то и оскорбило Машу.
И вызвало те слезы ее, как плакала она, вернувшись домой в ту белую ночь.
И хотя на следующий день он был к ней ласков, как и раньше, она никак не могла забыть –
какая наступила в нем резкая перемена, какая холодность и суровость, он тогда ее даже не проводил!
– а ведь она мечтала и ждала совсем другого.
Или это так всегда?
Ей и хотелось ему сказать об этом.
И не могла.
И когда потом она приехала к нему с единственной целью спросить об этом, он почувствовал это, сел на скамеечку у ее ног и только глядел на нее, не давал произнести ей слова.
– Не надо! не надо!
Останавливал ее, боясь, что вот она скажет.
Потом поднялся и тихо попросил ехать домой.
Его испугали слезы ее той ночи, и он не хотел повторения.
А Маша ни за что не хотела расставаться с ним.
– Вы совсем ребенок, вы ничего не понимаете! – с горечью он прощался с нею.
Он понял: не надо было той ночи. А чувствовал:
– та ночь была неизбежна.
И лучше бы было: всегда только глядеть в глаза, моля о любви –
А этого он не мог всегда.
Всякое же повторение той ночи вызовет у ней эти слезы, – он чуял.
Вот это-то и отстранило его от Маши.
А отстраняясь, и совсем незаметно под всякими деловыми предлогами, он вызывал в ней всякие подозрения и ревность.
И при встречах, теперь редких – совсем редких! – Маша начинала говорить с ним от своей боли резко.
У Маши не было середины: или так или уж этак – без всяких.
И когда Маша твердо по-своему заявляла о чем-нибудь: «никогда», так и бывало, так уж и знай:
– никогда!
И это «никогда», как гвозди вбивала она, заколачивая –
– навсегда.
Такая бесповоротность ее решений нередко самой же ей первой причиняла горчайшую боль: решив что-нибудь навсегда и выполнив решение свое, она вдруг спохватывалась, – но было уже поздно.
И сколько надо было сил, чтобы поправить, и не всегда удавалось.
Задорский же, по природе незлобивый и совсем не резкий, с болью принимал всякое резкое слово –
его ранила та страстность, с какой звучало у нее в тяжкие минуты и самое простое слово.
А слова ее и резкие и бесповоротные – ее «никогда» и ее «навсегда» – были, как гвозди.
И после таких объяснений Маша всякий раз предлагала ему больше с ней никогда не видеться.
Маша думала: он ее разлюбил.
Нет, он ее никогда не разлюбит и нельзя ему разлюбить ее.
И найдя исход себе – свое дело, в которое ушел с головой – он в неделовые часы свои чувствовал тягчайшую пустоту, от которой не было ему никакого спасения.
И с болью вспоминалась Маша.
А Маша одна со своей болью и безответным вопросом: