Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Пылинин и пел и рисовал: пел всегда под кого-нибудь, а рисовал с той слащавостью, которая прельщает безглазье, ну а на безглазье мир стоит!
Появление Пылинина в обществе всех очаровывало.
И про это он знал.
И уж что любил и чего искал, то, пожалуй, только этого – только легких успехов.
Молиное существо его, уверенное в своем всемогуществе и чарах среди низких душ, рвалось к орлиным полетам. И он ничем не стеснялся, и где можно и где нельзя урывал назоем.
Такие зарождаются чаровые, – такая моль в пламенном плаще, и среди низких душ, бездушья и безглазья могут прослыть даже за гениальных, а уж само собою за приятных собеседников, благо неумолкаемы – многоязычны – и безобидны и ничуть не скучны: чего-нибудь да уж ляпнет или что-нибудь да сотворит! – скучающими или унылыми таких не встретите.
Кипучесть прямо стрекозиная.
А находчивость беспримерна.
При всяких обстоятельствах они на своем месте: посади в тюрьму, сладит и в тюрьме, сошли в ссылку и в ссылке обернется, совсем изгони в тартарары и там будет свой, – везде найдется и устроится по своей именно особой и беспримерной воздушности – молиной!
В обществе приятные люди, кажется, и слава Богу, приятные, значит безвредные.
Но это совсем не так, – так только кажется, – пустотой, воздушностью, беспечалием своей жизни и безответственностью дел и слов своих несут большое горе и соблазн.
И скажу вам, в смутные годы – в потрясения общественные рядом со смелостью и безумием безумцев и такие легколетные взлетают на самые верхи, примазываются к власти и, пользуясь всеми житейскими приемами своего бездумья и безответственности, сеют величайшее зло, соблазняя простое доверчивое сердце золотыми посулами – раем земным.
Во рву-то львином, в тощете и отчаянии нашем и вдруг – рай!
Сердце у Маши доверчивое, как и глаза ее.
А ему до нее, до ее тяжелой души и доверчивости никакого дела. Она ему просто понравилась. А понравилась, почему не жениться?
Так мог бы он жениться на сотне, на тысяче. Понравилась и готово.
Но Маше, – чем он мог ей показаться?
А у таких, знаете, есть свое очарование: ведь моль в пламенном плаще!
И еще бескорыстность, нестяжательность, и никакой намеренности, а все так – ведь с этим легко жить и беззаботно.
И еще уменье лгать и убеждать в своей лжи.
Маша поверила и вышла замуж.
И с первых же дней обнаружилось –
И эта легкость, какой наполнено было все его существо, камнем легла на ее душу.
Само собой он нисколько не подумал разорвать свои прежние связи. Что ж тут такого? И чему мешает? – о ней, ведь, он совсем не подумал.
И когда это обнаружилось, а произошло это на третий день свадьбы, ее это просто убило.
А на все упреки он отвечал так же легко, как всегда и на все, словно ничего особенного не было.
Ну, что ж тут такого? Ну, а если он виноват, – только он совсем ненамеренно, – он винится.
И разжалобил.
Маша простила.
Забыть она никогда не забудет, и примириться не может, а так на время – до первой памяти.
Временно вина его пропала, но не исчезла.
Тут он ей всяких клятв – для него, как и все, ничего не стоило! – и еще больше сгладил.
А все-таки наскочил, это-то он понял, – совсем не ожидал, что Маша так примет: надо быть осторожнее!
И принялся за старое, только с хитрецой и обходом.
Жизнь у них шла бесшабашная.
Дом их – постоялый двор.
И никому невдомек: всем казалось и лад и полная чаша.
И немудрено: самый бессовестный поступок свой он так умел скрасить, не задумаешься, и всякую фальшь выдаст за чистую монету.
И почему Маша тогда еще, в первые дни медового месяца, не уехала от него, ведь он был весь, как на ладони!
Или, видно, захочет Бог отнять разум у человека и отнимет.
Или судьба?
И за что ей такая судьба выпала издевательская?
И с год протянула она постоялую жизнь.
Только случай решил.
Однажды он заявил Маше и с той же легкостью своей и беспечностью, с какой все делал, что он болен.
– Не стоит обращать внимания, – сказал он, – такое бывает. Бывают такие болезни: залечишь, а она возвращается. Но ничего, скоро поправим и без всяких последствий.
Маша ничего не поняла.
Тогда он с подробностями рассказал ей об этой болезни своей вернувшейся. И исследование показал.
– Вот видишь, это и означает!
При всей ее болезненной мнительности, как еще она тогда ничего не сделала над собой? Или от неожиданности?
Когда все сообразила, в душе ее не осталось и тени чувства, одна гадливость.
И она уехала к отцу.
И уж тут, живя с отцом и, проклиная свой год замужний, она в первый раз почувствовала, что с сердцем у нее что-то делается: она его чувствовала.
И в такие минуты тоска находила темная – места не найти.
Маша пересмотрела все, что было в приемной.
Приемная, как у всех, показная – «для всех»: мебель под красное дерево и картины в золотых рамах – лес и охота, как полагается. А на столе журналы с картинками.
Перелистав какой-то Сатирикон, села в уголок.
«Как на исповеди, – подумала, – все надо сказать без утайки!»
Про отца ей нечего рассказывать, худого ничего она не видела, напротив: он только и жил для нее. Разные они: она сама по себе, он сам по себе. В нем много покорности и уступчивости, а в ней та гордость, в которой он мало что понимал и часто осуждал. А гордость ее заключалась в том, что она любила, чему верила, и эту веру свою так не могла дать на растоптание, ни за что, – любовь ее в своем высшем, в вере своей, и делала ее гордой и крепкой.
Робость и покорность отцовская ее не заразила. Всегда смелая. А смелых опасность не загоняет, а тянет. И это только теперь она как-то оробела вдруг.
Или после западни замужней?
Когда она училась, она мечтала о какой-то большой жизни и светлой. Она готова была всем верить. И дурного от людей ничего не ждала, напротив.
А вот жизнь ее и хряснула.
Она никогда не представляла себе, чтобы жизнь была так зла, именно зла, злорадна.
Или судьба ее такая издевательская?