Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
– А духи? Пустота, наполненная невиденными нам живыми существами, вот все это живое, что снует в комнате и за окном до брандмауера, и, проникая брандмауер, скачет в соседнем доме, духи, о которых одни догадываются, верят и боятся, а другие ни о чем не догадываются, не верят, смеются, как будто бы от этого легче, духи, встревающиеся в наши дела, в мысли, ведь они живые, тоже тварь –
Люди, как звери, и звери, как люди, строили свою жизнь по одной мерке: жрать, плодиться, гадить. И человеку, как и зверю, некуда было спрятаться от общей участи живого мира: приходил час, и все летело вверх тормашками.
И всегда есть, были и будут и не могут не быть мучители и жертвы, люди и человеки, люди и звери, волки и овцы, холерные больные и холерные запятые, обидчики и обиженные.
Но что ужаснее всего: обратиться не к кому!
– И не надо!
Антон Петрович отставил стакан и бессмысленно с блаженством всезнающего сидел, обращенный к бездушному брандмауеру.
А два его черные глаза лукаво светились –
После чаю Антон Петрович усаживался за книгу.
И как без чаю не выходило никакой философии, так и без книги не приходили мысли.
Без чтения его собственная ленивая мысль дремала, с книгой же летал он под облаками.
Приноровив свою трудовую жизнь, Антон Петрович составил себе целую настольную библиотеку по всем отраслям знания от Зарозвездника Заратустры71до древнерусского словаря Срезневского72.
Чтение было строго распределено. Книги читались медленно. И самый ход медленного чтения по преимуществу иностранных книг имел для него особенную прелесть.
А главное, мечты, подогревавшие его старания, – без них он забросил бы книгу.
Он мечтал, каким ученым, каким мудрецом он сделается, когда одолеет все мысли чужой мудрости, и как венец в Петербурге на Сытном рынке73 гранит –
Antonio Deo Sancto.
Без книги Антон Петрович засыпал.
Непреодолимая лень была во всем его существе, а в мыслях своя особенная:
мысль, засевшая в нем, словно окостеневала и ничем нельзя было своротить.
Кроме чтения книг было и еще занятие: старинные документы.
Увы! о старом Петровском Петербурге был у него всего один документ «Швецкая война»74, а то все позднейшие.
Всякие грамоты, реестры, письма и записи он тщательно переписывал, подклеивал и распределял по папкам – занятие затягивающее и засасывающее, как карты.
А так, сам по себе, без книг, без старинных документов и без чаю Антон Петрович мало о чем думал.
И, пожалуй, ровно ничего не думал.
Сидеть же и ничего не думать было для него из всех самым приятным времяпрепровождением.
В несчастный вечер Антону Петровичу пришлось нарушить весь свой порядок: на одну эту холодную не фарфоровую собачонку – на этот браунинг блестящий он истратил столько времени, стоя у своего стола в мертвом столбняке, да так всю философию и простоял, да, пожалуй, и добрую половину чтения.
Кроме того, старуха Овсевна, расстроенная деревенскими известиями о страховке, возилась с самоваром ни на какую стать, а вернее, просто забыла о самоваре и не сразу хватилась.
Антон Петрович с браунингом, заполнившим все его мысли, допивал седьмой стакан.
С парадного позвонили.
Овсевна, над ухом которой дребезжал звонок, не отзывалась: верно, прилегла измученная и заснула.
Антон Петрович позвонил от себя на кухню и затаился:
всякие страхи полезли ему в голову и, конечно, полиция, дознавшаяся об этой его нечаянной находке.
Права на ношение огнестрельного оружия он не имел и при том же он стянул запрещенную вещь, хотя и не намеренно, приняв за фарфоровую собачонку, но ведь это совсем неважно, что обознался в покраже, важно то, что не имеет права и украл, вот и нагрянули.
Антон Петрович протянул было руку, чтобы убрать в ящик подозрительную вещь, но уж Овсевна поднялась на звонок и шла отворять дверь.
«Господи, что ж это такое, сейчас поведут в кутузку!»
Антон Петрович похолодел, и сердце его так и забилось, словно увидел он привидение или дом загорелся.
И совсем напрасно: никакие страхи, никакая полиция, это швейцар,
– К телефону.
– Откуда? кто спрашивает?
Швейцар ничего не мог ответить.
Робея, Антон Петрович спустился к швейцарской.
Ему прежде всего необходимо было дознаться, откуда его вызывают.
«Хало! Откуда говорят?»
И только после совсем бесполезных окликов:
«Из пивной – трактира – аптеки –» – он успокоился и кричал:
«Хало! Кто говорит?»
А дознавшись, кто говорит, не кричал уж, а стонал:
«Хало! Ничего не слышу! Повторите! Хало! Не слышу!» Говорить с ним по телефону была сущая мука.
Накричавшись и намахавшись – он под крик, хал и стон махал еще рукой, помогая крику и стону – поднялся Антон Петрович назад к себе на верхотуру в добром духе:
звонили из пивной, – вызывал Баланцев.
«Завтра в Казанском соборе75 торжественная обедня с митрополитом!»
Антон Петрович пообещал прийти в собор –
«Если позволит погода».
Он ничем особенно не хворал и изъяна у него никакого не было, а почему-то погода всегда имела для него решающее значение:
будет сухо – выйдет, а если дождь – калачом не заманишь.
Впрочем, если завтра будет и дождь, завтра-то он и на дождик не посмотрит, непременно выйдет.