Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
И вот среди смрада во тьму его, как луч, пробил жалобный свет –
И сердце его дрогнуло.
Я никогда не забуду, как в госпитале помирал сосед мой, военный чиновник, – все его просто чиновником называли, – молодой еще человек, а на вид суровый, такие стали суровые люди зарождаться, и сурьезный за болезнь свою – «худой» по замечанию сиделок, т. е. обреченный.
Помирал он от сердца, – что-то с сердцем у него неладно было, – уж приобщали, и только что кислород поддерживал.
И вот ночью в последнюю минуту, весь расслабленный сдернул он с себя одеяло – из дому жена принесла голубое – вскочил и, задыхаясь, так жаловался бессловесно – дышать ему нечем стало! – и столько беспомощности было в его боли, такой детской, и я видел лицо его не суровое, совсем не похожее, – и он так просил, и столько было детской нежности, и как у детей – беззащитного.
С открытым сердцем, – там горевала среди нашей недоли пробужденная душа, с видящим сердцем какой-то непоправимый грех за этого забитого Васю – метался Антон Петрович, как тот военный чиновник в госпитале без воздуха – беззащитно.
А над ним висел потолок,
над потолком крыша.
А там звезды, мечущиеся по ледяным воздушным полям –
А над звездами, как крыша, небеса –
тьма несветимая кривая.
А через тьму беспутная звезда,
как меч –
Слава всем войнам, истребляющим человеческий род, Слава мору, чуме, холере, туберкулезу, освобождающим землю, слава –
Плетеница79
1. Человеки
Доктор Задорский принадлежал к тому редкому кругу лиц, которые обязаны исключительно своему дару и воле. Сам своей головой завоевал он положение и славу, какой заслуженно начинал пользоваться. Никакого подлаживания под прихоть пациентов и начальствующих у него не было. И его боялись и ценили.
Детство прошло не здесь, в провинции. Большая семья – жизнь нелегкая. В Петербург приехал уж взрослым. Мечтою его была наука. А пришлось заняться практикой. Несколько лет ушло на незаметную работу незаметного человека. Какой-то удачный случай – так всегда бывает – и пошла молва.
К уловкам он тоже не прибегал.
А есть много всякого, поражающего воображение пациентов, что создает славу.
Не без пользы, например, во время визита рассказать пациенту о своем диагнозе вразрез с мнением признанных авторитетов.
Не мешает завести книжку, в которой расписать визиты наперед недели на две и, конечно, вымышленными пациентами.
А то тряхнуть стариной: в прежнее время жаждущий славы доктор нанимал извозчиков и в часы приема выстраивал около своей квартиры, – пусть всякий видит и чувствует, как ломится народ.
Очень еще помогает жениться на богатой.
Но самую большую услугу могут оказать дамы: сумеешь покорить, займешь прочное место – раздуют, как свиной пузырь.
Доктор Задорский был вне всяких обычных домогательств и слава шла к нему за его исключительный дар.
Правда, в его практике был какой-то счастливый случаи, который переоценили, но без этого не обходится никакая слава.
И стали записываться на прием.
Знаменитостью он еще не считался. Имя его не произносилось в пустые минуты. Про него пока говорили, как о молодом докторе, у которого большое будущее, сурьезном и внимательном.
И обыкновенно, когда к профессорам и утвердившимся знаменитостям не было средств попасть, обращались к Задорскому.
Так пошла к Задорскому Маша.
Маша считала себя совершенно здоровой. И только по настоянию отца пошла она на исследование.
Но что она скажет доктору?
По-настоящему она должна была бы все выложить ему по всей правде – весь свой несчастный замужний год. Памятливая – ей ничего не стоит восстановить день за днем со всей своей болью и отчаяньем.
Маша вышла замуж неожиданно и совсем неудачно.
И за что ей такая судьба выпала издевательская?
Пылинин, муж ее, это полная противоположность: совсем другая душа и другое устремление.
Маша всегда правдивая и ответственная за свое, в нем же одна безответственность и голое бесстыдство.
И насколько Маша решала все с большим душевным напряжением, его решения, как и поступки, были всегда воздушны:
пообещать и не исполнить – ему ничего не стоило, или сегодня сказать одно, завтра по-другому или подписаться под противоположным одновременно.
Машу все мучило, и не только настоящее, но и прошлое по ее необыкновенной памятливости, для него же все было и ясно и просто – просто задуматься не о чем – и что бы ни случилось, как с гуся вода – безмятежностью и забвеньем отличался он удивительным. Его можно было оскорбить с последней беспощадностью, а он только облизнется и больше ничего.
И не от всепрощающего сердца, и не от сердца мудрого, прозревшего тщету хвалы и порицания, а от бездушности всего существа и бездумья.
И если у Маши душа, у него – надо сказать: пар.
И вот при всем этом необыкновенно заносчивый выступ – стать неприкосновенная.
Лишенный всякого дара, по своему бездушью и бездумью – воздушности, как моль, он, кажется, все мог:
Пылинин был и литератором – писал рассказы, сочинял стихи и драмы, и в философии, и по всяким религиозным вопросам, везде как свой, и писал он самым пригвожденным истасканным словом и на самые избитейшие темы и, само собой, общедоступно или, попросту говоря, на дурака.
Пылинин был и музыкантом – играл на рояли и свои сочинения, конечно, и чужие с треском и ужасно упрощая и уж без всякого слуха заслушаешься.