Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Сколько вероломства, предательства, а все эти уколы и царапины от мелких слабостей и грешков человеческих – неверное, легкоданное слово, зря данное обещание!
Но что ее больше всего поразило, когда попала она в черный круговорот, это бездумье – такое ужасное свойство человеческое, которое гибельнее всякого порока.
Можно бороться и карать вероломство, можно клеймить всякую подлость, но с бездумьем, что вы поделаете? Самое на вид безобидное, а внутренне страшнее всякого страха, потому что безобидно, скрытно и неуловимо.
«А я этого и не знал!»
«А я и не подумал!»
«Вот не думал, что так выйдет!»
Негодяй, да ты думай наперед, а потом делай, а не наоборот, нагадишь, а когда потычут, и схватишься!
Маша все это испытала на себе, и ни одно разочарование так больно не ударило ее, как этот бездумный удар.
Любовь пришла к ней по тайным путям – такая уж судьба! – и повела ее не для того, чтобы открыть ей светлую сторону, а одну беду жизни, проклятие жизни и пропад.
И во всем винила она обольстившее ее бездумье.
И об этом она должна сказать доктору?
– Да, да, да, она все скажет.
Да еще вот что она вынесла из этого своего года – не на кого ей положиться!
И вся ее жизнь сгублена.
И утешенья нет нигде.
Говорят, что и другим плохо, да еще и как плохо! Но чужая беда – не утеха.
Ее беда заполнила все существо ее с краями.
И утешения нет нигде.
И об этом она должна сказать доктору?
Да, да, да, все скажет.
Очередь дошла, наконец, до Маши.
Она поднялась и вся загорелась – ну никак не поверишь, что больная.
«Господи, помоги!» – мысленно перекрестилась Маша и переступила порог.
Доктор встретил обычными вопросами.
Маша слышала его голос, но лица не замечала.
И одно она почувствовала, что отец был прав, посылая ее к доктору, – по голосу поняла она, что может ему все рассказать.
И ничего не сказала –
И ничего не сказала о своем горьком годе, а стала с подробностями рассказывать о сердце, как сердце у нее –
– То вдруг замрет, а потом, как птичка.
Маша думала, что чем больше подробностей будет о ее сердце, тем понятнее станет доктору ее болезнь, она думала, что болезнь ее исключительная и редко у кого есть.
И вдруг заметила, что доктор, все время записывавший в книгу, перестал писать. И что-то нетерпеливое почудилось ей. И она заторопилась кончить свои подробные описания.
Доктор попросил раздеться.
– Надо выслушать.
Маша сняла кофточку.
– Вы замужем?
– Да.
Маша страшно смутилась: ведь, должно быть, сейчас и надо начать исповедь о горьком годе и бездумье.
– А дети у вас есть?
– Нет.
– Почему же у вас детей нет?
– Так.
Доктор пристально посмотрел. И она увидела глаза –
И загорелась вся.
«Неужто все рассказывать и зачем это он спрашивает?» – подумала уж с досадою.
А он наклонился к ней совсем близко и она почувствовала крепкий запах табаку и светящиеся глаза.
И после постукивания, когда она одевалась, она все еще чувствовала и этот крепкий запах табаку и глаза –
«Ничего слащавого, – вдруг подумала она, – самое противное слащавость!»
Но почему это она подумала?
А в ответ ей только сердце тихонько забилось, не больно.
Доктор писал рецепт и был строгий, даже суровый, а из-под опущенных век светилось –
2. Чародей
Баланцев большой выдумщик на всякие затеи.
Тусклая одинокая жизнь приятеля его Антона Петровича Будылина только и красилась выдумками Баланцева, а то лишенная всяких происшествий так и захрясла бы на единственном событии: жил-был великий мыслитель и философствовал с брандмауером!
В Казанском соборе, где Антон Петрович был так уверен, что встретит Машу, Маши не оказалось, а был один Баланцев.
Баланцев, видя разочарование приятеля, постарался уверить его, что Маша еще подойдет, а скорее всего пришла уж и стоит где за колоннами невидно для них.
И Антон Петрович успокоился.
А когда певчие – одни дети – запели «Верую»80, даже растрогался.
Внешнюю красоту церковного богослужения Антон Петрович всегда любил и недаром в московские шалопайные свои годы обегал все сорок сороков81 московских, не пропуская храмовых праздников с протодиаконом, жандармами и карманниками.
– Вы обратите внимание на часы: сейчас бить будут, удивительно! – Баланцев шептал приятелю, нагревая растроганное Будылинское сердце.
Антон Петрович не раз слушал и не без удовольствия, как звонили часы в Notre Dame в Париже, и в старых нюрнбергских соборах, – часы он любил и теперь насторожился.
И как это он раньше-то не замечал, что в Казанском соборе тоже есть часы и бьют. И даже не думал никогда, что висят часы в соборе и не простые?
Серебряный звон пролился по собору, собирая колонны, образа и детское «Верую» вместе в одно струящееся серебро – верую.
– Марья Александровна не пришла! – грустно сказал Будылин, – чудесные часы! А, может, стоит где невидимо?
– Нет, поздновато, Антон Петрович. А какая чудесная у нее душа. И какая тяжелая история в ее жизни. За что такое валится на человека? И как это все выносит человек?
– Она тоскует?
– Не в этом дело: сердце у нее что-то. Александр Николаевич очень беспокоится. Есть один удивительный доктор, все о нем говорят.
– Какой доктор?
– Задорский доктор, молодой еще. Очень хвалят. Может, и поможет.