Том 5. Рассказы 1860 ? 1880 гг.
Шрифт:
— А нужды вы никогда не испытывали?
— Нет, пани, богатства у нас не было, но и нужды мы не знали. Жили скромно, оба работали и никогда не голодали. К обеду, бывало, я варила капусту и горох или борщ и картофель, к ужину снова картофель или бобы и приправляла их иногда куском сала. Каждый год я откармливала поросенка на убой, так что к рождеству у нас всегда были колбаса и ливер, а на пасху Роман покупал у управляющего или у кого-нибудь из крестьян другого поросенка и, ухватив его за ноги, приносил домой. Чего же еще можно было желать?
И действительно, горох и капуста, борщ и похлебка, бобы и картофель и раз в году жареный поросенок — чего еще можно было желать? Романова была искренне убеждена, что о большем они и мечтать не могли. Она ясно помнила, что в ту пору жизни была вполне счастлива. Роман тоже был счастлив, но не вполне, ибо постоянно думал о клочке собственной земли.
— Да, пани, Роману хотелось приобрести клочок собственной земли, он думал
По вечерам, бывало, когда с лошадьми управится и никуда ехать не надо, возвращается он из конюшни домой, берет Михалка на руки, ходит с ним по комнате и так высоко вскидывает, что мальчик каждый раз упирается ручонками в балку потолка, а то запоет сам и сына учит петь, ну, а потом опять начнет твердить про собственную хату и про землю. «Вот если бы с божьей помощью довелось мне вырастить тебя в собственной хате, — говорит он сыну, — если бы я на собственной земле тебя пахать учил! Если бы, умирая, знал, что оставляю тебя хозяином в своей хате. Эх!» Вздохнет он, бывало, отдаст мне мальчика, а сам подопрет рукой щеку и сядет в углу мрачнее тучи. Тогда уж я подсяду к нему с мальчиком и, стараясь утешить, говорю: «Потерпи, может быть, бог даст, сбудется!» — «Может быть», — отвечает он и начинает строить всякие планы: как бы ему найти где-нибудь повыгоднее службу. Уж не наняться ли лесником в какое-нибудь большое имение? Но Роман не умел долго грустить, духом он никогда не падал и надежды не терял. «Мы еще молоды, Евка, скажет, — было бы терпение да крепкие руки, и мы добьемся своего». И я верила ему. Когда он так говорил, все было до того похоже на правду, что и я о собственной хате начинала мечтать. Зажженная лучина, воткнутая в печную щель, горит светло, точно факел, у печки старая Каська треплет коноплю или наматывает мотки и жует вареные бобы; мы сидим на скамье, перед нами на столе миска с бобами, а сынишка наш, уже довольно большой, пузатенький, румяный, в чистой рубашечке, напротив нас на табуретке сидит, на стол навалился и, вытаращив глазенки, слушает, о чем мы говорим. А мы едим бобы и, верите ли, даже смешно вспомнить, толкуем все о нашей хате, для которой еще ни единого бревнышка не припасено… Мечтаем, как будем хозяйничать, прикидываем, сколько будем сеять того и другого, как красиво обставим две комнаты, как заведем трех поросят, овец, двух коровушек и кобылку с жеребенком. Иной раз даже и поссоримся из-за нашего будущего хозяйства. Я требую еще и кур и уток, а он говорит: «Чепуха это! Не будет никаких кур и уток! С ними не оберешься хлопот». — «А я заведу кур и уток!» — отвечаю я. «Нет, не выйдет!» — «Выйдет!» — кричу. А он как стукнет кулаком по столу, даже миска с бобами кверху подскочила и мальчишка расплакался. Ну, известное дело, мужчина. Силу свою показывает. Тут уж меня страх разбирает, прижму плачущего сынишку к себе, а на мужа и взглянуть боюсь. Но он долго сердиться не мог. Крикнет раза два, посидит потом несколько минут нахмуренный и скажет: «Евка, дай-ка мне мальчика сюда». И как ни в чем не бывало. А иной раз, когда зазвенит колокольчик возле станции и смотритель позовет: «Роман! запрягай лошадей!», он встает со скамьи и клянет почту и жизнь ямщика. «Черт бы их побрал! — скажет. — С женой и сыном посидеть не дадут. Тащись теперь на всю ночь, чтоб их!..» А я подаю ему армяк, затягиваю красный кушак и шутя говорю: «Повремени немножко. Из собственной хаты тебя уж никто на целую ночь не выгонит!..» Да, да, собственная хата!.. Одному ее бог посылает, а другому нет… И моему Роману досталась… да уж больно тесная…
И действительно, дождался ямщик тесной хаты… Однажды, заложив шестерку лошадей в карету какой-то проезжей барыни, прибежал домой и крикнул: «Евка! Велели надеть парадный армяк! Давай!»
Он поспешно стал одеваться, — проезжая барыня была жена какого-то большого начальника; смотритель низко ей кланялся, а ямщика все время торопил. Надвигалась ночь, осенняя, темная, ненастная… До следующей станции было четыре мили, но по дороге нужно было переезжать довольно широкую реку на пароме, а не по мосту. Романова, по обыкновению помогая
Сказав это, он, уже совсем одетый, остановился у печки, в которой ярко горел огонь; в своем длинном черном бархатном армяке, подпоясанный красным кушаком, с медалью на груди, в меховой шапке, ухарски надвинутой на черные как смоль кудри, он казался таким высоким, сильным и красивым, что Евка, позабыв о своей тревоге, залюбовалась им, как прекрасной картиной. И не напрасно она так долго смотрела на него, ибо никогда больше не суждено ей было его увидеть.
Не прошло и двух часов после того, как, обняв жену и ребенка и напомнив, чтобы она на ночь крепко заперла двери, Роман ушел из хаты и вскочил на козлы кареты, схватил вожжи в руки и крикнул лошадям: «Гей-гей, милые! Гей-гей!»; не прошло и двух часов после того, как карета, сверкнув зажженными фонарями, с глухим стуком отъехала от станции под проливным дождем и исчезла в ночном мраке на почтовой дороге; не прошло и двух часов, и вот у перевоза, где, переправившись через реку, паром должен был уже причалить к другому берегу, — заглушая свист ветра и шум дождя в ночном мраке, раздались отчаянные крики. Произошла ужасная катастрофа с паромом, лошадьми и людьми. Однако карету, сидевшую в ней барыню и лакея спасли. Только две лошади задохнулись, а ямщик утонул.
Романова всплеснула руками:
— Вот тебе и хата с красной дверью! Вот тебе и клочок собственной земли! Вытащили беднягу из реки, гроб выкрасили в красный цвет и в желтом песке вырыли могилу.
Крупная слеза скатилась по ее поблекшему лицу; она сгорбилась, покачала головой и влажными глазами печально глядела куда-то вдаль… Но вдруг глаза ее высохли и сверкнули так, будто ей было всего лет двадцать, как, должно быть, сверкали в ту пору, когда Роман, запрягая лошадей, кричал: «Евка! Поедем со мной!» Романова выпрямилась и, спрятав руки под фартук, торопливо стала спрашивать меня, что готовить к ужину. Она переминалась с ноги на ногу, и, по-видимому, ей не терпелось поскорей выбежать из комнаты.
Между тем она очень любила поболтать, пожаловаться и посмеяться и была счастлива, если находила собеседника. Почему же сейчас ей так захотелось прервать разговор со мной? Увидела, значит, в окно кого-то, и глаза ее сразу стали сухими, сгорбленная спина выпрямилась и появилось желание стремительно убежать. Да, она увидела в окно молодого статного парня в сюртуке, покрытом пятнами, в высоких сапогах и в фуражке, сдвинутой на ухо. Он проходил через двор, направляясь к боковому крыльцу, которое вело в кухню.
Он шел вразвалку, высоко задрав голову, и так размахивал руками, словно всем встречным хотел сказать: «Меня не трогай. Мне сам черт не брат!» Весь его облик выражал заносчивость и наглость. Поднимаясь на крылечко, он раза два пошатнулся и громко выругался. Лицо Романовой снова потемнело, а через мгновенье стало совсем мрачным. В ее серых глазах отразилось страдание, губы задрожали от глубокого волнения. Тем не менее ей нужно было уйти, сейчас она торопилась еще больше, чем за минуту до этого, когда она только увидела его издали, но еще не успела заметить, в каком он был состоянии.
Спустя несколько минут в кухне раздался грубый, слышный даже во дворе хриплый мужской голос, произносивший ругательства и проклятия и чего-то требовавший. Время от времени женский голос отвечал: «Тише. Михал, успокойся, перестань!»
На одной из улиц Онгрода шла стройка большого каменного дома. Высокий дощатый забор отделял улицу от возведенных уже почти до крыш стен. Между забором и строящимся домом громоздились леса, торчали лестницы, на тротуарах, покрытых битым кирпичом и известковой пылью, стояли чаны с разведенной глиной и известью.
Рано утром, когда на улице еще было пустынно, перед стройкой часто останавливалась в нескольких шагах от дощатого забора высокая женщина в тяжелых кожаных башмаках, в грубой домотканной юбке и в сером платке на голове. Она несла на плече большую закрытую корзину, очевидно полную провизии, купленной на бойне и на рынке. Остановившись у забора, женщина смотрела вверх на леса, где работали каменщики, человек двадцать, — укладывая кирпичи, они проворно орудовали лопатками. Но женщина смотрела только на одного из них. Он стоял на верхней площадке лесов, в стороне от остальных рабочих, в длинном белом фартуке, и работал с жаром, умело и ловко. Работу свою ему приходилось выполнять стоя. Его статная, сильная, стройная фигура и голова с копной черных кудрей выделялись на фоне белых облаков рельефно, как скульптура. Другие рабочие переговаривались между собой, часто отдыхали, иной раз даже затевали короткие, но громкие ссоры. Он же ни с кем разговоров не вел и на вопросы не отвечал.