Том 5. Рассказы 1860 ? 1880 гг.
Шрифт:
Благодаря прекрасной сноровке и физической силе он работал даже с некоторым изяществом, непрерывно орудовал лопаткой, изредка затягивая звучным, приятным голосом какую-нибудь песню. Возьмет несколько нот и тут же умолкнет.
Женщина с большой корзиной на плече, подняв кверху голову, внимательно вглядывалась в этого молодого рабочего; чем дольше она смотрела на него, тем шире расплывалась счастливая улыбка на ее обветренном морщинистом лице с маленьким вздернутым носом и небольшими живыми серыми глазами. Большой платок съехал на плечи, обнажая голову в грязноватом белом чепце. Затем и чепец сполз на затылок, и рыжеватые, сильно поседевшие волосы выбились на узкий, покрытый морщинами лоб.
Не отрываясь, она смотрела на
На улице теперь уже чаще появлялись прохожие; они останавливались рядом с ней; так же, как и она, поднимали кверху голову и, разинув от любопытства рот, пытались выяснить, что же так упорно привлекает внимание этой женщины. Но она не замечала собравшейся вокруг нее толпы, не чувствовала ни толчков, ни пинков. Она все смотрела наверх. Из пролома в заборе выпрыгнула небольшая собака, дворняжка, черная с белыми подпалинами, увидав женщину, радостно подбежала к ней и, упираясь передними лапами в ее колени, стала лизать ей руки. Женщина опустила глаза и, заметив собаку, погладила ее своей натруженной рукой, покрытой красными и черными рубцами.
— Жужук! Жужук! — пробормотала она. — Хозяина своего стережешь. Молодец Жужук!..
Сверху раздался мужской голос:
— Почему вы не идете домой, мама? Из-за вас целая толпа собралась, как на представление!
Она снова подняла лицо, сиявшее блаженной улыбкой.
— Ты придешь обедать, сынок?
Молодой каменщик спустился по лесам чуть пониже и, нагнувшись, заговорил с матерью.
Жужук, увидав его, с радостным визгом стал кидаться на забор.
— Не беспокойтесь, мама, я обязательно приду.
— Придешь? — неуверенно переспросила она.
Но он снова схватил свою лопатку и уже не обращал внимания на мать. Один лишь раз еще взглянул вниз и крикнул:
— Жужук!
Жужук понял приказ и, поджав хвост, улегся у основания лесов. Свернувшись в клубок, он лежал так целыми часами, лишь изредка поднимал голову и сонными глазами искал наверху своего хозяина.
Всякий раз, когда молодой ловкий каменщик подолгу работал на какой-либо стройке, у Жужука был вид самой счастливой в мире собаки. Сытый, избалованный, он спокойно лежал у основания лесов, а потом, весело подпрыгивая, с громким лаем бежал по улицам, следом за высоким, стройным парнем, который возвращался с работы в белом фартуке, в испачканной известкой и лихо надетой набекрень фуражке. В те времена, когда Жужуку жилось сытно и весело, бывала счастлива и та женщина, которая рано поутру с тяжелой корзиной на плече долго простаивала возле строящегося здания, предаваясь блаженному созерцанию. Обменявшись несколькими словами с сыном и приласкав Жужука, она уходила оттуда такой бодрой и энергичной походкой, словно ей было всего лет двадцать. По дороге ее то и дело останавливали такие же, как и она, кухарки или жены бедных мещан и ремесленников. Тогда на тротуаре или посреди рынка слышны были громкие разговоры, причем особенно выделялся веселый грубоватый голос Романовой. Она смеялась и размахивала руками.
— Ей-богу, — уверяла она, — он самый лучший рабочий во всем городе. Вот, к примеру, когда Хлевинский начинает что-нибудь строить, он чуть не до земли кланяется моему сыну, чтобы тот работал только у него. Другой на ту же работу тратит целый день, а он ее делает шутя, в какие-нибудь два часа. Весь в отца пошел! Сила в нем страсть какая, работа так и кипит у него в руках, и так же, как отец, обожает животных… ну, точь-в-точь отец!., ей-богу!..
Какая-то женщина, худая, болезненная, закутанная в большой платок, пискливым голосом отвечала:
— Дай вам бог, пани Романова, дай вам бог!.. Только покойный муж ваш водки как будто в рот не брал…
Романова чувствовала себя неприятно уязвленной этим намеком кумушки.
— И мой сын тоже водку пить не будет, — отвечала она, — как бог свят, не будет. Вот уже месяц прошел,
— Дай бог! Дай бог! — пискливым голосом твердила кумушка, ехидно усмехаясь.
Жена пьяницы-гончара, она хорошо знала, чего стоят радужные мечты Романовой.
— Вот я со своим мужем ничего не могу поделать, — рассказывала она. — Я ему и рвотное в водку подливала и порошок, что мне гадалка дала, подсыпала, все без толку… Все, что заработает, в водке тонет… В доме такая нужда, что прямо хоть по миру иди с ребятами.
Краем платка она вытерла набежавшие на глаза слезы. Романова смотрела на нее, и в ней снова просыпалась знакомая тревога, которая, впрочем, быстро исчезала. В глазах ее все еще стояло светлое виденье — мужественная, стройная фигура ее сына на фоне белых облаков, — и ни тревоге, ни слезам места уже не было. Гончар Винценты и ее сын — как можно их сравнивать! Первый всегда был лодырем, работать не любил и не умел, притом же был маленького роста, коренастый, с красным носом и постоянно слезящимися глазами. Сразу видать, что это человек беспутный, и таким он выглядел с самых юных лет. А ее Михал — статный, красивый, вылитый отец, такой же храбрый и веселый… лучший рабочий во всем городе, собак и даже кошек любит, как малых детей… чтобы его могла загубить водка?.. О нет! Видит бог, этому не бывать. Случилась как-то беда, ну и миновала!.. Малый погулял немного и теперь уж, конечно, образумился навсегда.
— Да поможет вам господь и пресвятая богородица, — сочувственно, но и не без некоторого злорадства, говорила Романова, поблекшей, унылой кумушке и спешила дальше. Вбежав в кухню, она ставила корзину на пол и энергично, с жаром принималась за работу. От природы она была необычайно трудолюбива и, несмотря на свои пятьдесят лет, не утратила еще той силы, которая в былое время позволяла ей помогать мужу в его тяжелой работе.
Таскать издалека воду ведрами, колоть дрова в любое время дня и ночи, в трескучий мороз или под проливным дождем сбегать на другой конец города, — все это было ей нипочем, все это она делала охотно и быстро. Счастливое начало ее жизни словно оставило лучезарный след, поддерживавший в ней бодрость духа.
В ту пору, когда они с Жужуком чувствовали себя счастливыми, она ни на минуту не умолкала. Подобрав волосы под белый чепец, засучив до локтя рукава кофты, с раскрасневшимся от жара лицом, она суетилась возле печки и кастрюль — то доливала, то подсыпала что-то, то рубила мясо, месила тесто, пробовала кушанья и не переставая тараторила. Кто бы ни зашел в кухню, — сосед ли, какая-нибудь знакомая, водовоз, еврейка, торговавшая фруктами, — со всеми она готова была трещать без конца. Да ей и было о чем порассказать и чем похвастаться. Перебравшись с ребенком в город спустя два года после смерти мужа, сколько она испытала нужды и сколько хлебнула горя. Шутка ли? Из деревни — в город! Всем известно, какие мучения и неприятности сваливаются на вашу голову при такой ломке жизни.
Вот идет по городу несчастная женщина с изможденным лицом, шагает по скользким или раскаленным камням в рваных башмаках и, обалдев от вида огромных зданий, тупо смотрит на них глазами, в которых когда-то, быть может, и светилась живая мысль; едва не плача она ведет за руку тоже готового расплакаться ребенка. Если бы ее спросили: «Зачем ты сюда явилась?» — она бы ответила, что после смерти мужа нужда заставила ее скитаться по чужим хатам и дворам и что она от людей прослышала, будто в городе устроиться легче, а муж ее всегда говорил, что сына надо вырастить, человеком сделать, и она об этом помнит.