Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Маяковский Владимир Владимирович

[ 1926]

Тип ^*

По улицам, посредине садов, меж сияющих клубных тетерей хулиганов различных сортов больше, чем сортов бактерий.

* * *

По окончании рабочего дня, стакан кипяченой зажав в кулачике, под каждой крышей Союза бубня, докладывают докладчики. Каждая тема — восторг и диво — вмиг выясняет вопросы бытья. Новость — польза от кооператива, последняя новость — вред от питья. Пустые места называются — дыры; фиги растут на Лиге наций; дважды два по книгам — четыре; четырежды четыре — кругом шестнадцать. Устав, отходят ко сну культпросветчики и видят сквозь музыку храпа мерненького: Россия, затеплив огарок свечки, читает взасос политграмоту Бердникова. Сидит, читает, делает выписки до блеска зари на лысине шара. А сбоку пишет с него Либединский, стихи с него сочиняет Жаров. Иди и гляди — не жизнь, а лилия. Идиллия.

* * *

А пока докладчики преют, народ почему-то прет к Левенбрею. Еле в стул вмещается парень, один кулак —

четыре кило. Парень взвинчен. Парень распарен. Волос штопором. Нос лилов. Мозг его чист от мыслей сора. Жить бы ему не в Москве, а на Темзе. Парень, возможно, стал бы боксером, нос бы расшиб Карпантье и Демпси. Что для него докладчиков сонм? Тоже сласть в наркомпросной доле! Что он Маркс или Эдисон? Ему телефоны выдумывать, что ли? Мат, а не лекции соки корней его. Он не обучен драться планово. Спорт — по башке бутылкой Корнеева, доклад — этажом обложить у Горшанова. Парень выходит, как в бурю на катере. Тесен фарватер. Тело намокло. Парнем разосланы к чертовой матери бабы, деревья, фонарные стекла. В полтротуара болтаются клёши, рубашка-апаш и кепка домиком. Кулак волосатей, чем лучшая лошадь, и морда — на зависть циркачьим комикам. Лозунг дня — вселенной в ухо! — Все, что знает башка его дурья! Бомба из матершины и ухарств, пива, глупости и бескультурья. Надо помнить, что наше тело дышит не только тем, что скушано, — надо рабочей культуры дело делать так, чтоб не было скушно.

[ 1926]

Долг Украине ^*

Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи! Здесь небо от дыма становится черно, и герб звездой пятиконечной вточен. Где горилкой, удалью и кровью Запорожская бурлила Сечь, проводов уздой смирив Днепровье, Днепр заставят на турбины течь. И Днипро по проволокам-усам электричеством течет по корпусам. Небось, рафинада и Гоголю надо!

* * *

Мы знаем, курит ли, пьет ли Чаплин; мы знаем Италии безрукие руины; мы знаем, как Дугласа галстух краплен… А что мы знаем о лице Украины? Знаний груз у русского тощ — тем, кто рядом, почета мало. Знают вот украинский борщ, знают вот украинское сало. И с культуры поснимали пенку: кроме двух прославленных Тарасов — Бульбы и известного Шевченка, — ничего не выжмешь, сколько ни старайся. А если прижмут — зардеется розой и выдвинет аргумент новый: возьмет и расскажет пару курьезов — анекдотов украинской мовы. Говорю себе: товарищ москаль, на Украину шуток не скаль. Разучите эту мову на знаменах — лексиконах алых, — эта мова величава и проста: «Чуешь, сурмы заграли, час расплаты настав…» Разве может быть затрепанней да тише слова поистасканного «Слышишь»?! Я немало слов придумал вам, взвешивая их, одно хочу лишь, — чтобы стали всех моих стихов слова полновесными, как слово «чуешь».

* * *

Трудно людей в одно истолочь, собой кичись не очень. Знаем ли мы украинскую ночь? Нет, мы не знаем украинской ночи.

[ 1926]

Октябрь. 1917–1926 ^*

Если стих сердечный раж, если в сердце задор смолк, голосами его будоражь комсомольцев и комсомолок. Дней шоферы и кучера гонят пулей время свое, а как будто лишь вчера были бури этих боев. В шинелях, в поддевках идут… Весть: «Победа!» За Смольный порог. Там Ильич и речь, а тут пулеметный говорок. Мир другими людьми оброс; пионеры лет десяти задают про Октябрь вопрос, как про дело глубоких седин. Вырастает времени мол, день — волна, не в силах противиться; в смоль-усы оброс комсомол, из юнцов перерос в партийцев. И партийцы в годах борьбы против всех буржуазных лис натрудили себе горбы, многий стал и взросл и лыс. А у стен, с Кремля под уклон, спят вожди от трудов, от ран. Лишь колышет камни поклон ото ста подневольных стран. На стене пропылен и нем календарь, как календарь, но в сегодняшнем красном дне воскресает годов легендарь. Будет знамя, а не хоругвь, будут пули свистеть над ним, и «Вставай, проклятьем…» в хору будет бой и марш, а не гимн. Век промчится в седой бороде, но и десять пройдет хотя б, мы не можем не молодеть, выходя на праздник — Октябрь. Чтоб не стих сердечный раж, не дряхлел, не стыл и не смолк, голосами его будоражь комсомольцев и комсомолок.

[ 1926]

Не юбилейте! ^*

Мне б хотелось про Октябрь сказать, не в колокол названивая, не словами, украшающими тепленький уют, — дать бы революции такие же названия, как любимым в первый день дают! Но разве уместно слово такое? Но разве настали дни для покоя? Кто галоши приобрел, кто зонтик; радуется обыватель: «Небо голубо…» Нет, в такую ерунду не расказёньте боевую революцию — любовь.

* * *

В сотне улиц сегодня на вас, на меня упадут огнем знамена. Будут глотки греметь, за кордоны катя огневые слова про Октябрь.

* * *

Белой гвардии для меня белей имя мертвое: юбилей. Юбилей — это пепел, песок и дым; юбилей — это радость седым; юбилей — это край кладбищенских ям; это речи и фимиам; остановка предсмертная, вздохи, елей — вот что лезет из букв

«ю-б-и-л-е-й». А для нас юбилей — ремонт в пути, постоял — и дальше гуди. Остановка для вас, для вас юбилей — а для нас подсчет рублей. Сбереженный рубль — сбереженный заряд, поражающий вражеский ряд. Остановка для вас, для вас юбилей — а для нас — это сплавы лей. Разобьет врага электрический ход лучше пушек и лучше пехот. Юбилей! А для нас — подсчет работ, перемеренный литрами пот. Знаем: в графиках довоенных норм коммунизма одежда и корм. Не горюй, товарищ, что бой измельчал: — Глаз на мелочь! — приказ Ильича. Надо в каждой пылинке будить уметь большевистского пафоса медь.

* * *

Зорче глаз крестьянина и рабочего, и минуту не будь рассеянней! Будет: под ногами заколеблется почва почище японских землетрясений. Молчит перед боем, топки глуша, Англия бастующих шахт. Пусть китайский язык мудрен и велик. — знает каждый и так, что Кантон тот же бой ведет, что в Октябрь вели наш рязанский Иван да Антон. И в сердце Союза война. И даже киты батарей и полки. Воры с дураками засели в блиндажи растрат и волокит. И каждая вывеска: — рабкооп — коммунизма тяжелый окоп. Война в отчетах, в газетных листах — рассчитывай, режь и крои. Не наша ли кровь продолжает хлестать из красных чернил РКИ?! И как ни тушили огонь — нас трое! Мы трое охапки в огонь кидаем: растет революция в огнях Волховстроя, в молчании Лондона, в пулях Китая. Нам девятый Октябрь — не покой, не причал. Сквозь десятки таких девяти мозг живой, живая мысль Ильича, нас к последней победе веди!

[ 1926]

Стоящим на посту ^*

Жандармы вселенной, вылоснив лица, стоят над рабочим: — Эй, не бастуй! — А здесь трудящихся щит — милиция стоит на своем бессменном посту. Пока за нашим октябрьским гулом и в странах в других не грянет такой, — стой, береги своим караулом копейку рабочую, дом и покой. Пока Волховстроев яркая речь не победит темноту нищеты, нутро республики вам беречь — рабочих домов и людей щиты. Храня республику, от людей до иголок, без устали стой и без лени, пока не исчезнут богатство и голод — поставщики преступлений. Враг — хитёр! Смотрите в оба! Его не сломишь, если сам лоботряс. Помни, товарищ, — нужна учёба всем, защищающим рабочий класс! Голой рукой не взять врага нам, на каждом участке преследуй их. Знай, товарищ, и стрельбу из нагана, и книгу Ленина, и наш стих. Слаба дисциплина — петлю накинут. Бандит и белый живут в ладах. Товарищ, тверже крепи дисциплину в милиционерских рядах! Иной хулигану так даже рад, — выйдет этакий драчун и голосило: — Ничего, мол, выпимши — свой брат — богатырская русская сила. — А ты качнешься (от пива частого), у целой улицы нос заалел: — Ежели, мол, безобразит начальство, то нам, разумеется, и бог велел! — Сорвут работу глупым ляганьем пивного чада бузящие чады. Лозунг твой: — Хулиганам нет пощады! — Иной рассуждает, морща лоб: — Что цапать маленьких воришек? Ловить вора, да такого, чтоб об нем говорили в Париже! — Если выудят миллион из кассы скряжьей, новый с рабочих сдерет задарма. На мелочь глаз! На мелкие кражи, потрошащие тощий рабочий карман! В нашей республике свет не равен: чем дальше от центра — тем глубже ночи. Милиционер, в темноту окраин глаз вонзай острей и зорче! Пока за нашим октябрьским гулом и в странах других не пройдет такой стой, береги своим караулом копейки, людей, дома и покой.

[ 1926]

Еврей ^*

(Товарищам из Озета)

Бывало, начни о вопросе еврейском тебе собеседник ответит резко: — Еврей? На Ильинке! Все в одной линийке! Еврей — караты, еврей — валюта… Люто богаты и жадны люто. А тут им дают Крым! А Крым известен: не карта, а козырь; на лучшем месте — дворцы и розы. — Так врут рабочим врагов голоса, но ты, рабочий, но ты — ты должен честно взглянуть в глаза еврейской нищеты. И до сегодня над Западным краем слышатся отзвуки стонов и рёва. Это, «жидов» за бунты карая, тешилась пуля и плеть царёва. Как будто бы у крови стока стоишь у столбцов статистических выкладок. И липнет пух из перин Белостока к лежащим глазам, которые выколоты. Уставив зрачок и желт и огромен, глядело солнце, едва не заплакав. Как там — война проходила в погроме: и немец, и русский, и шайки поляков. Потом демократы во весь свой мах громили денно и нощно. То шел Петлюра в батарейных громах, то плетью свистела махновщина. Еще и подвал от слезы не высох, — они выползали, оставив нору. И было в ихних Мюр-Мерилизах гнилых сельдей на неполный рубль. И снова смрад местечковых ям да крови несмытой красная медь. И голод в ухо орал: — Земля! Земля и труд или смерть! — Ни моря нет, ни куста, ни селеньица, худшее из худших мест на Руси — место, куда пришли поселенцы, палаткой взвив паруса парусин. Эту пустыню в усердии рьяном какая жрала саранча?! Солончаки сменялись бурьяном, и снова шел солончак. Кто смерит каторгу их труда?! Геройство — каждый дым, и каждый кирпич, и любая труба, и всякая капля воды. А нынче течет ручьевая лазурь; и пота рабочего крупный град сегодня уже перелился в лозу, и сочной гроздью повис виноград. Люди работы выглядят ровно: взгляни на еврея, землей полированного. Здесь делом растут коммуны слова: узнай — хоть раз из семи, который из этих двух — из славян, который из них — семит. Не нам со зверьими сплетнями знаться. И сердце и тощий бумажник свой откроем во имя жизни без наций — грядущей жизни без нищих и войн!