Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Маяковский Владимир Владимирович

* * *

Шла дорога милого через Драгомилово. На стене — бумажный лист. Огорчился скандалист. Клок бумаги, а на ней велено: — Призвать парней! — «Меж штыков острых Наш Союз — остров. Чтоб сломить врагов окружие, надобно владеть оружием. Каждому, как клюква, ясно: нечего баклуши бить, надо в нашей, надо в Красной, надо в армии служить». С огорченья — парень скис. Ноги врозь, и морда вниз.

* * *

Парень думал: — Как пойду, мол? — Пил, сопел и снова думал, подложив под щеку руку. Наконец удумал штуку. С постной миной резвой рысью мчится Дылдин на комиссию. Говорит, учтиво стоя: Убежденьями — Толстой я. Мне война — что нож козлу. Я — непротивленец злу. По слабости по свойской я кровь не в силах вынести. Прошу меня от воинской освободить повинности.

* * *

Этаким непротивленцам я б под спину дал коленцем.

* * *

Жива, как и раньше, тревожная весть: — Нет фронтов, но опасность есть! Там, за китайской линией, грозится Чжанцзолиния, и пан Пилсудский в шпорах просушивает порох. А Лондон — чемберленится, кулак вздымать не ленится. Лозунг наш ряду годов: — Рабочий, крестьянин, будь готов! Будь горд, будь рад стать красноармейцам в ряд.

[ 1926]

Мечта

поэта ^*

Поэзия любит в мистику облекаться, говорить о вещах едва касаемо. Я ж открыто агитирую за покупку облигаций государственного выигрышного займа. Обсудим трезво, выгодно ль это? Предположим, выиграл я: во всех журналах — мои портреты. Я и моя семья. Это ж не шутки — стать знаменитостью в какие-то сутки. Широкая известность на много лет. За что? Всего — за четвертной билет. Всей облигации цена сторублевка, но до чего ж Наркомфин придумал ловко! Нету ста — не скули и не ной, четверть облигации бери за четвертной. Четвертной не сбережете — карманы жжет. Кто без облигации четвертной сбережет? Приходится считать восторженно и пылко, что облигация каждому — лучшая копилка. И так в копилку хитро положено, что проиграть нельзя, а выиграть — можно. Разве сравнишь с игрою с этакой продувную железку с бандитской рулеткой! А не выиграю — тоже не впаду в раж. через 3 месяца — новый тираж. А выигрышей! Не вычерпаешь — хоть ведрами лей. Больше 30 000 000 рублей! Сто тысяч выиграю (верю счастью!) — и марш в банк за своею частью. И мне отслюнявливают с правого кончика две с половиной тысячи червончиков. Сейчас же, почти не отходя от кассы, вещей приобретаю груды и массы! Тут же покупается (нужно или не нужно) шуба и меховых воротничков дюжина. Сапог понакуплю — невиданный сон! На любой размер и любой фасон! За покупками по Москве по всей разъезжусь, весь день не вылазя из таксей. Оборудую мастерскую высокого качества для производства самого лучшего стихачества. Жилплощадь куплю и заживу на ней один! на все на двадцать саженей! И вдруг звонок: приходит некто. — Пожалте бриться, я — фининспектор! — А я ему: — Простите, гражданинчик, прошу со мной выражаться иначе. Уйдите, свои портфели забрав, выигрыш облагать не имеете прав! — И выиграй я хотя с миллион, от меня фининспектор уйдет посрамлен. Выигрыш — другим делам не чета. Вот это поэты и называют: мечта! Словом, в мистику нечего облекаться. Это — каждого вплотную касаемо. Пойдем и просто купим облигации государственного выигрышного займа.

[ 1926]

Праздник урожая ^*

Раньше праздновался разный Кирилл да Мефодий. Питье, фонарное освещение рыл и прочее в этом роде. И сейчас еще село самогоном весело. На Союзе великане тень фигуры хулиганьей. Но мы по дням и по ночам работаем, тьме угрожая. Одно из наших больших начал — «Праздник урожая». Праздников много, — но отродясь ни в России, ни около не было, чтоб люди трубили, гордясь, что рожь уродилась и свекла. Республика многим бельмо в глазу, и многим охота сломать ее. Нас штык от врагов защищает в грозу, а в мирный день — дипломатия. Но нет у нас довода более веского, чем амбар, ломящийся от хлебных груд. Нету дела почетней деревенского, почетнее, чем крестьянский труд. Каждый корабль пшеничных зерен — это слеза у буржуев во взоре. Каждый лишний вагон репы — это смычке новые скрепы. Взрастишь кукурузу в засушливой зоне — и можешь мечтать о новом фордзоне. Чем больше будет хлебов ржаных, тем больше ситцев у моей жены. Еще завелась племенная свинья, и в школу рубль покатился, звеня. На литр увеличь молоко коров, и новый ребенок в Союзе здоров. Чем наливней и полнее колос, тем громче будет советский голос. Крепись этот праздник из года в год, выставляй — похвалиться рад — лучшую рожь, лучший скот и радужнейший виноград. Лейся по селам из области в область слов горящая лава: урожай — сила, урожай — доблесть, урожай увеличившим слава!

[ 1926]

Искусственные люди ^*

Этими — и добрыми, и кобры лютей — Союз до краев загружён. Кто делает этих искусственных людей? Какой нагружённый Гужон? Чтоб долго не размусоливать этой темы (ни зол, ни рад), объективно опишу человека — системы «бюрократ». Сверху — лысина, пятки — низом, — организм, как организм. Но внутри вместо голоса — аппарат для рожений некоторых выражений. Разлад в предприятии — грохочет адом, буза и крик. А этот, как сова, два словца изрыгает: — Надо согласовать! — Учрежденья объяты ленью. Заменили дело канителью длинною, А этот отвечает любому заявлению: — Ничего, выравниваем линию. — Надо геройство, надо умение, чтоб выплыть из канцелярщины вязкой, а этот жмет плечьми в недоумении: — Неувязка! — Из зава трестом прямо в воры лезет пройдоха и выжига, а этот изрекает со спокойствием рыб: — Продвижка! — Разлазится все, аппарат — вразброд, а этот, куря и позевывая, с достоинством мямлит во весь свой рот: — Использовываем. — Тут надо видеть вражьи войска, надо руководить прицелом, — а этот про все твердит свысока: — В общем и целом. —

* * *

Тут не приходится в кулак свистеть, — как пишется в стенгазетных листах: «Уничтожим это, — если не везде, то во всех местах».

[ 1926]

Письмо писателя В. В. Маяковского писателю А. М. Горькому ^*

Алексей Максимович, как помню, между нами что-то вышло вроде драки или ссоры. Я ушел, блестя потертыми штанами; взяли Вас международные рессоры. Нынче — иначе. Сед височный блеск, и взоры озарённей. Я не лезу ни с моралью, ни в спасатели, без иронии, как писатель говорю с писателем. Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно Вас на стройке наших дней. Думаете — с Капри, с горки Вам видней? Вы и Луначарский — похвалы повальные, добряки, а пишущий бесстыж — тычет целый день свои похвальные листы. Что годится, чем гордиться? Продают «Цемент» со всех лотков. Вы такую книгу, что ли, цените? Нет нигде цемента, а Гладков написал благодарственный молебен о цементе. Затыкаешь ноздри, нос наморщишь и идешь верстой болотца длинненького. Кстати, говорят, что Вы открыли мощи этого… Калинникова. Мало знать чистописаниев ремёсла, расписать закат или цветенье редьки. Вот когда к ребру душа примерзла, ты ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха — тоже тиха. Что горенья? Даже нет и тленья в их стихе холодном и лядащем. Все входящие срифмуют впечатления и печатают в журнале в исходящем. А рядом молотобойцев анапестам учит профессор Шенгели. Тут не поймете просто-напросто, в гимназии вы, в шинке ли? Алексей Максимович, у вас в Италии Вы когда-нибудь подобное видали? Приспособленность и ласковость дворовой, деятельность блюдо-рубле- и тому подобных «лиз» называют многие — «здоровый реализм». — И мы реалисты, но не на подножном корму, не с мордой, упершейся вниз, — мы в новом, грядущем

быту, помноженном на электричество и коммунизм. Одни мы, как ни хвалите халтуры, но, годы на спины грузя, тащим историю литературы — лишь мы и наши друзья. Мы не ласкаем ни глаза, ни слуха. Мы — это Леф, без истерики — мы по чертежам деловито и сухо строим завтрашний мир. Друзья — поэты рабочего класса. Их знание невелико, но врезал инстинкт в оркестр разногласый буквы грядущих веков. Горько думать им о Горьком-эмигранте. Оправдайтесь, гряньте! Я знаю — Вас ценит и власть и партия, Вам дали б всё — от любви до квартир. Прозаики сели пред Вами на парте б: — Учи! Верти! — Или жить вам, как живет Шаляпин, раздушенными аплодисментами оляпан? Вернись теперь такой артист назад на русские рублики — я первый крикну: — Обратно катись, народный артист Республики! — Алексей Максимыч, из-за ваших стекол виден Вам еще парящий сокол? Или с Вами начали дружить по саду ползущие ужи? Говорили (объясненья ходкие!), будто Вы не едете из-за чахотки. И Вы в Европе, где каждый из граждан смердит покоем, жратвой, валютцей! Не чище ль наш воздух, разреженный дважды грозою двух революций! Бросить Республику с думами, с бунтами, лысинку южной зарей озарив, — разве не лучше, как Феликс Эдмундович, сердце отдать временам на разрыв. Здесь дела по горло, рукав по локти, знамена неба алы, и соколы — сталь в моторном клёкоте — глядят, чтоб не лезли орлы. Делами, кровью, строкою вот этою, нигде не бывшею в найме, — я славлю взвитое красной ракетою Октябрьское, руганное и пропетое, пробитое пулями знамя!

[ 1926]

Каждый, думающий о счастье своем, покупай немедленно выигрышный заем! ^*

Смешно и нелепо заботиться поэту о счастье нэпов. Однако приходится дать совет: граждане, подымайтесь чуть свет! Беги в банки, пока не толпятся и не наступают на ноги. И, изогнувшись в изящной грации, говоришь кассиру: — Подать облигации! — Получишь от кассира, уваженьем объятого, говоришь ему голосом, тверже, чем жесть: — Так как куплено до 25-го, гони сторублевки по 96. А так как я человек ловкий, мозг рассчетлив, и глаз мой зорок, купив до 20-го, из каждой сторублевки вношу наличными только сорок. Пользуясь отсрочкой, не кряхтя и не ноя, к 15-му ноября внесу остальное. — Купили и — домой, богатством нагружены, — на радость родителей, детей и жены. И сразу в семье порядок, что надо: нет ни грязи, ни ссор, ни разлада. Раньше каждый щетинился, как ёж, а теперь — дружба, водой не разольешь. Ни шума, ни плача ребячьими ариями, в семействе чудно: тихо, как в аквариуме. Все семейство, от счастья дрожа, ждет с нетерпением первого тиража. Дождались, сидят, уткнувши лица в цифровые столбики выигрышной таблицы. И вдруг — возглас, как гром в доме: — Папочка, выиграл наш номер! — Достали облигацию, машут ею, от радости друг другу бросаются на шею. Надели шляпы, ноги обули и в банк — быстрей революционной пули. Получили и домой бегут в припляске, везя червонцы в детской коляске. Жарь, веселись, зови гостей под общее одобрение всех властей. А не выиграл — опять-таки спокойствие храни. Спрячь облигации, чтоб крепли они. Облигации этой удержу нет, лежит и дорожает 5 лет. И перед последним тиражом нигде не купишь, хоть приставай с ножом. Еще бы, чуть не каждая годна. Из 19-ти облигаций выигрывает одна. Запомните твердо, как точное знание: облигации надо покупать заранее. Каждый, заботящийся о счастье своем, покупай немедленно выигрышный заем.

[ 1926]

Мои прогулки сквозь улицы и переулки ^*

На Четвертых Лихоборах непорядков — целый ворох. Что рабочий?! Даже люди очень крупного ума меж домами, в общей груде, не найдут свои дома. Нету места странней: тут и нечет и чет по одной стороне в беспорядке течет. Замечательный случай, единственный в мире: № 15, а рядом — 4! Почтальон, хотя и сметлив, верст по десять мечет петли. Не встретишь больших комиков, хоть год скитайся по миру. Стоят три разных домика, и все — под пятым номером… Пришел почтальон, принес перевод. Каждый — червонцы лапкою рвет: — Это я, мол, пятый номер, здесь таких и нету кроме.— Но зато должника не разыщешь никак. Разносящему повестки перемолвить слово не с кем, лишь мычат, тоской объяты: — Это следующий — пятый! Обойдите этажи — нет таких под этот номер. Если здесь такой и жил, то теперь помер. — Почтальоны сутки битые летят. Пот течет водой. На работу выйдут бритые, а вернутся — с бородой. После этих запутанных мест прошу побывать под вывеской КРАСНЫЙ КРЕСТ (Софийка, 5). Из 30 сотрудников — 15 ответственные; таким не очень трудненько, дела не очень бедственные. Без шума и давки получают спецставки. Что за ставочка! В ей — чуть не двадцать червей! Однажды, в связи с режимом экономии, у них вытягиваются физиономии. Недолго завы морщатся, зовут к себе уборщицу. Зампомова рука тычет ей вместо сорока 20 рублей. Другая рука, по-хозяйски резвая, уже курьеру ставку урезывает. Клуб ответственных не глуп — устроился не плохо, сэкономил с лишним рупь на рабочих крохах. По-моему, результаты несколько слабы. С этими с экономиями самыми — я бы к некоей бабушке послал бы подобных помов с замами. Подсказывает практический ум: с этого больше сэкономишь сумм.

[ 1926]

Продолжение прогулок из улицы в переулок ^*

Стой, товарищ! Ко всем к вам доходит «Рабочая Москва». Знает каждый, читающий газету: нет чугуна, железа нету! Суются тресты, суются главки в каждое место, во все лавки. А на Генеральной, у Проводниковского дома — тысяча пудов разного лома. Надорветесь враз-то — пуды повзвесьте! Тысяч полтораста, а то и двести. Земли слухами полны: Гамбург — фабрика луны. Из нашего количества железа и чугуна в Гамбурге вышла б вторая луна. Были б тысячи в кармане, лом не шлепал по ногам бы. Да, это не Германия! Москва, а не Гамбург! Лом у нас лежит, как бросят, — благо, хлеба лом не просит. Если б я начальством был, думаю, что поделом я бы кой-какие лбы бросил бы в чугунный лом. Теперь перейду к научной теме я. Эта тема — Сельхозакадемия, не просто, а имени Тимирязева. Ясно — сверху снег да ливни, ясно — снизу грязь вам… А в грязи на аршин — масса разных машин. Общий плач: полежим, РКИ подождем. Разве ж в этом режим, чтоб ржаветь под дождем? Для машины дай навес — мы не яблоки моченые… Что у вас в голове-с, господа ученые? Что дурню позволено — от этого срам ученым малым и профессорам. Ну и публика! Пожалела рублика… Что навес? Дешевле лука. Сократили б техноруков, посократили б должности — и стройся без задолженности! Возвели б сарай — не сарай, а рай. Ясно — каждый скажет так: — Ну, и ну! Дурак-то! Сэкономивши пятак, проэкономил трактор.