Вырастают дни в бородатые месяцы.Луны мрут у мачты на колу.Надоело океану, Атлантический бесится.Взбешен Христофор, извелся Коломб.С тысячной волны трехпарусник съехал.На тысячу первую взбираться надо.Видели Атлантический? Тут не до смеха!Команда ярится — устала команда.Шепчутся: «Черту ввязались в попутчики.Дома плохо? И стол и кровать.Знаем мы эти жидовские штучки —разные Америки закрывать и открывать!»За капитаном ходят по пятам.«Вернись! — говорят, играют мушкой. —Какой ты ни есть капитан-раскапитан,а мы тебе тоже не фунт с осьмушкой».Лазит Коломб на брамсель с фока,глаза аж навыкате, исхудал лицом;пустился во-всю: придумал фокуссо знаменитым Колумбовым яйцом.Что яйцо? — игрушка на день.И день не оттянешь у жизни-воровки.Галдит команда, на Коломба глядя:«Крепка петля из генуэзской веревки.Кончай, Христофор, собачий век!..»И кортики воздух во тьме секут.— «Земля!» — Горизонт в туманной кайме.Как я вот в растущую Мексикуи в розовый этот песок на заре,вглазелись. Не смеют надеяться:с кольцом экватора в медной ноздревставал материк индейцев.
6
Года прошли. В старика шипунасмельчал Атлантический, гордый смолоду.С бортов «Мажестиков» любая шпанаплюет в твою седоусую морду.Коломб! твое пропало наследство!В вонючих трюмах твои потомкис машинным адом в горящем соседствележат, под щеку подложивши котомки.А сверху, в цветах первоклассных розеток,катаясь пузом от танцев до пьянки,в уюте читален, кино и клозетовкатаются
донны, сеньоры и янки.Ты балда, Коломб, — скажу по чести.Что касается меня, то я бы лично —я б Америку закрыл, слегка почистил,а потом опять открыл — вторично.
Смотрю: вот это — тропики.Всю жизнь вдыхаю наново я.А поезд прет торопкийсквозь пальмы, сквозь банановые.Их силуэты-веникивстают рисунком тошненьким:не то они — священники,не то они — художники.Аж сам не веришь факту:из всей бузы и варавстает растенье — кактуструбой от самовара.А птички в этой печкекрасивей всякой меры.По смыслу — воробейчики,а видом — шантеклеры.Но прежде чем осмыслил леси бред, и жар, и день я —и день и лес исчезбез вечера и без предупрежденья.Где горизонта борозда?!Все линии потеряны.Скажи, которая звездаи где глаза пантерины?Не счел бы лучший казначейзвезды тропических ночей,настолько ночи августазвездой набиты нагусто.Смотрю: ни зги, ни тропки.Всю жизнь вдыхаю наново я.А поезд прет сквозь тропики,сквозь запахи банановые.
О, как эта жизнь читалась взасос!Идешь. Наступаешь на ноги.В руках превращается ранец в лассо,а клячи пролеток — мустанги.Взаправду игрушечный рос магазин,ревел пароходный гудок.Сейчас же сбегу в страну мокассин —лишь сбондю рубль и бульдог.А сегодня — это не умора.Сколько миль воды винтом нарыто, —и встает живьем страна ФениамораКупера и Майн-Рида.Рев сирен, кончается вода.Мы прикручены к земле о локоть локоть.И берет набитый «Лефом» чемоданМонтигомо Ястребиный Коготь.Глаз торопится слезой налиться.Как? чему я рад? —— Ястребиный Коготь! Я ж твой «БледнолицыйБрат».Где товарищи? чего таишься?Помнишь, из-за клумбыстрелами отравленными в Кутаисебили мы по кораблям Колумба? —Цедит злобно Коготь Ястребиный,медленно, как треснувшая крынка:— Нету краснокожих — истребилигачупины с гринго.Ну, а тех из нас, которых пулькипощадили, просвистевши мимо,кабаками кактусовый «пульке»добивает по 12-ти сантимов.Заменила чемоданов кучастрелы, от которых никуда не деться… —Огрызнулся и пошел, сомбреро нахлобучавместо радуги из перьев птицы Кетцаль,Года и столетья! Как ни коситесклоненные головы дней, —корявые камни Мехико-ситипрошедшее вышепчут мне.Это было так давно, как будто не было.Бабушки столетних попугаев не запомнят.Здесь из зыби озера вставал Пуэбло,дом-коммуна в десять тысяч комнат.И золото между озерных зыбейлежало, аж рыть не надо вам.Чего еще, живи, бронзовей,вторая сестра Элладова!Но очень надо за морем белым,чего индейцу не надо.Жадна у белого Изабелла,жена короля Фердинанда.Тяжек испанских пушек груз.Сквозь пальмы, сквозь кактусы лезпо этой дороге из Вера-Круцгенерал Эрнандо Кортес.Пришел. Вода студеная хочетвскипеть кипятком от огня.Дерутся 72 ночи и 72 дня.Хранят краснокожих двумордые идолы.От пушек не видно вреда.Как мышь на сало, прельстясь на титулы,своих Моктецума предал.Напрасно, разбитых в отряды спаяв,Гватемок в озерной воде мок.Что против пушек стреленка твоя!..Под пытками умер Гватемок.И вот стоим, индеец да я,товарищ далекого детства.Он умер, чтоб в бронзе веками стоятьнаискосок от полпредства.Внизу громыхает столетий орда,и горько стоять индейцу.Что братьям его, рабам, чехардавсех этих Хуэрт и Диэцов?..Прошла годов трезначная сумма.Героика нынче не тема.Пивною маркой стал Моктецума,пивной маркой — Гватемок.Буржуи всё под одно стригут.Вконец обесцветили мир мы.Теперь в утешенье земле-старикулишь две конкурентки фирмы.Ни лиц пожелтелых, ни солнца одёж.В какую огромную лупу,в какой трущобе теперь найдешьсарапе и Гваделупу?Что Рига, что Мехико — родственный жанр.Латвия тропического леса.Вся разница: зонтик в руке у рижан,а у мексиканцев «Смит и Вессон».Две Латвии с двух земных боков —различные собой онилишь тем, что в Мексике режут быковв театре, а в Риге — на бойне.И совсем как в Риге, около пяти,проклиная мамову опеку,фордом разжигая жениховский аппетит,кружат дочки по Чапультапеку.А то, что тут урожай фуража,что в пальмы земля разодета,так это от солнца, — сиди и рожайбананы и президентов.Наверху министры в бриллиантовом огне.Под — народ. Голейший зад виднеется.Без штанов, во-первых, потому, что нет,во-вторых, — не полагается: индейцы.Обнищало моктецумье племя, и стоит онотам, где город выбег на окраины прощатьсяперед вывеской муниципальной: «Без штановв Мехико-сити вход воспрещается».Пятьсот по Мексике нищих племен,а сытый с одним языком:одной рукой выжимает в лимон,одним запирает замком.Нельзя борьбе в племена рассекаться.Нищий с нищими рядом!Несись по земле из страны мексиканцев,роднящий крик: «Камарада»!Голод мастер людей равнять.Каждый индеец, кто гол.В грядущем огне родня-головняацтек, метис и креол.Мильон не угробят богатых лопаты.Страна! Поди, покори ее!Встают взамен одного ЗапатыГальваны, Морено, Карио.Сметай с горбов толстопузых обузу,ацтек, креол и метис!Скорей над мексиканским арбузом,багровое знамя, взметись!
Большевики надругались над верой православной.В храмах-клубах — словесные бои.Колокола без языков — немые словно.По божьим престолам похабничают воробьи.Без веры и нравственность ищем напрасно.Чтоб нравственным быть — кадилами вей.Вот Мексика, например, потому и нравственна,что прут богомолки к вратам церквей.Кафедраль — богомольнейший из монашьих институтцев.Брат «Notre Dame’a» [3] на площади, — а около,запружена народом, «Площадь Конституции»,в простонародии — «Площадь Сокола».Блестящий двенадцатицилиндровый Пакардостановил шофер, простоватый хлопец.— Стой, — говорит, — помолюсь пока… —донна Эсперанца Хуан-де-Лопец.Нету донны ни час, ни полтора.Видно, замолилась. Веровать так веровать.И снится шоферу — донна у алтаря.Парит голубочком душа шоферова.А в кафедрале безлюдно и тихо:не занято в соборе ни единого стульца.С другой стороны у собора — выходсразу на четыре гудящие улицы.Донна Эсперанца выйдет как только,к донне дон распаленный кинется.За угол! Улица «Изабелла Католика»,а в этой улице — гостиница на гостинице. А дома — растет до ужина свирепость мужина. У дона Лопеца терпенье лопается. То крик, то стон испускает дон.Гремит по квартире тигровый соло:— На восемь частей разрежу ее! —И, выдрав из уса в два метра волос,он пробует сабли своей остриё.— Скажу ей: «Иначе, сеньора, лягте-ка!Вот этот кольт ваш сожитель до гроба!» —И в пумовой ярости — все-таки практика! —сбивает с бутылок дюжину пробок. Гудок в два тона — приехала донна.Еще и рев не успел уйтиза кактусы ближнего поля,а у шоферских виска и грудинависли клинок и пистоля.— Ответ или смерть! Не вертеть вола!Чтоб донна не могла запираться,ответь немедленно, где былажена моя Эсперанца? —— О дон-Хуан! В вас дьяволы злобятся.Не гневайте божью милость.Донна Эсперанца Хуан-де-Лопецсегодня усердно молилась.
Бежала Мексика от буферовгорящим, сияющим бредом.И вот под мостом река или ров,делящая два Ларедо.Там доблести — скачут, коня загоня,в пятак попадают из кольта,и скачет конь, и брюхо коняо колкий кактус исколото.А здесь железо — не расшатать!Ни воли, ни жизни, ни нерва вам!И сразу рябит тюрьма решетавам для знакомства для первого.По рельсам поезд сыпет,под рельсой шпалы сыпятся.И гладью Миссисипипод нами миссисипится.По бокам поезда не устанут сновать:или хвост мелькнет, или нос.На боках поездных страновеют слова:«Сан Луис», «Мичиган», «Иллинойс»!Дальше, поезд огнями расцвеченный!Лез, обгоняет, храпит.В Нью-Йорк несется «Твенти сенчериэкспресс». Курьерский! Рапид!Кругом дома, в этажи затерявпутей и проволок множь.Теряй шапчонку, глаза задеря,все равно — ничего не поймешь!
Асфальт — стекло. Иду и звеню.Леса и травинки — сбриты.На север с юга идут авеню,на запад с востока — стриты.А между — (куда их строитель завез!) —дома невозможной длины.Одни дома длиною до звезд,другие — длиной до луны.Янки подошвами шлепать ленив:простой и курьерский лифт.В 7 часов человечий прилив,в 17 часов — отлив.Скрежещет механика, звон и гам,а люди немые в звоне.И лишь замедляют жевать чуингам,чтоб бросить: «Мек моней?»Мамаша грудь ребенку дала.Ребенок, с каплями из носу,сосет как будто не грудь, а доллар —занят серьезным бизнесом.Работа окончена. Тело обвейв сплошной электрический ветер.Хочешь под землю — бери собвей,на небо — бери элевейтер.Вагоны едут и дымам под рост,и в пятках домовьих трутся,и вынесут хвост на Бруклинский мост,и спрячут в норы под Гудзон.Тебя ослепило, ты осовел.Но, как барабанная дробь,из тьмы по темени: «Кофе Максвелгуд ту да ласт дроп».А лампы как станут ночь копать,ну, я доложу вам — пламечко!Налево посмотришь — мамочка мать!Направо — мать моя мамочка!Есть что поглядеть московской братве.И за день в конец не дойдут.Это Нью-Йорк. Это Бродвей.Гау ду ю ду!Я в восторге от Нью-Йорка города.Но кепчонку не сдерну с виска.У советских собственная гордость:на буржуев смотрим свысока.
Вид индейцев таков:пернат, смешон и нездешен.Они приезжают из первых вековсквозь лязг «Пенсильвэниа Стейшен».Им Кулиджи пару пальцев суют.Снимают их голливудцы.На крыши ведут в ресторанный уют.Под ними, гульбу разгудевши свою,ньюйоркские улицы льются.Кто их радует? чем их злят?О чем их дума? куда их взгляд?Индейцы думают: «Ишь — капитал!Ну и дома застроил.Всё отберем ни за пятакпри социалистическом строе.Сначала будут бои клокотать.А там ни вражды, ни начальства!Тишь да гладь да божья благодать —сплошное луначарство.Иными рейсами вспенятся воды;пойдут пароходы зажаривать,сюда из Москвы возить переводыпроизведений Жарова.И радио — только мгла легла —правду-матку вызвенит.Придет и расскажет на весь вигвам,в чем красота жизни.И к правде пойдет индейская рать,вздымаясь знаменной уймою…»Впрочем, зачем про индейцев врать?Индейцы про это не думают.Индеец думает: «Там, где черноводе у моста в оскале,плескался недавно юркий челнокдеда, искателя скальпов.А там, где взвит этажей коробоки жгут миллион киловатт, —стоял индейский военный бог,брюхат и головат.И всё, что теперь вокруг течет,всё, что отсюда видимо, —всё это вытворил белый черт,заморская белая ведьма.Их всех бы в лес прогнать в один,и мы чтоб с копьем гонялись…»Поди под такую мысль подведиклассовый анализ.Мысль человечья много сложней,чем знают у нас о ней.Тряхнув оперенья нарядную рядьнад пастью облошаделой,сошли и — пока! пошли вымирать.А что им больше делать?Подумай о новом агит-винте.Винти, чтоб задор не гас его.Ждут. Переводи, Коминтерн,расовый гнев на классовый.
Бродвей сдурел. Бегня и гулево.Дома с небес обрываются и висят.Но даже меж ними заметишь Вульворт.Корсетная коробка этажей под шестьдесят.Сверху разведывают звезд взводы,в средних тайпистки стрекочут бешено.А в самом нижнем — «Дрогс сода,грет энд феймус компани-нейшенал».А в окошке мисс семнадцати летсидит для рекламы и точит ножи.Ржавые лезвия фирмы «Жиллет»кладет в патентованный железный зажими гладит и водит кожей ремня.Хотя усов и не полагается ей,но водит по губке, усы возомня, —дескать — готово, наточил и брей.Наточит один до сияния лучикаи новый ржавый берет для возни.Наточит, вынет и сделает ручкой.Дескать — зайди, купи, возьми.Буржуем не сделаешься с бритвенной точки.Бегут без бород и без выражений на лице.Богатств буржуйских особые источники:работай на доллар, а выдадут цент.У меня ни усов, ни долларов, ни шевелюр, —и в горле застревают английского огрызки.Но я подхожу и губми шевелю —как будто через стекло разговариваю по-английски.«Сидишь, глазами буржуев охлопана.Чем обнадежена? Дура из дур».А девушке слышится: «Опен,опен ди дор».«Что тебе заботиться о чужих усах?Вот… посадили… как дуру еловую».А у девушки фантазия раздувает паруса,и слышится девушке: «Ай лов ю».Я злею: «Выйдь, окно разломай, —а бритвы раздай для жирных горл».Девушке мнится: «Май,май г"oрл».Выходит фантазия из рамок и мерок —и я кажусь красивый и толстый.И чудится девушке — влюбленный клеркна ней жениться приходит с Волстрит.И верит мисс, от счастья дрожа,что я — долларовый воротила,что ей уже в других этажахготовы бесплатно и стол и квартира.Как врезать ей в голову мысли-ножи,что русским известно другое средство,как влезть рабочим во все этажибез грез, без свадеб, без жданий наследства.
Возьми разбольшущий дом в Нью-Йорке,взгляни насквозь на зданье на то.Увидишь — старейшие норки да каморки —совсем дооктябрьский Елец аль Конотоп.Первый — ювелиры, караул бессменный,замок зацепился ставням о бровь.В сером герои кино, полисмены,лягут собаками за чужое добро.Третий — спят бюро-конторы.Ест промокашки рабий пот.Чтоб мир не забыл, хозяин который,на вывесках золотом «Вильям Шпрот».Пятый. Подсчитав приданные сорочки,мисс перезрелая в мечте о женихах.Вздымая грудью ажурные строчки,почесывает пышных подмышек меха.Седьмой. Над очагом домашним высясь,силы сберегши спортом смолоду,сэр своей законной миссис,узнав об измене, кровавит морду.Десятый. Медовый. Пара легла.Счастливей, чем Ева с Адамом были.Читают в «Таймсе» отдел реклам:«Продажа в рассрочку автомобилей».Тридцатый. Акционеры сидят увлечены,делят миллиарды, жадны и озабочены.Прибыль треста «изготовленье ветчиныиз лучшей дохлой чикагской собачины».Сороковой. У спальни опереточной дивы.В скважину замочную, сосредоточив прыть,чтоб Кулидж дал развод, детективымужа должны в кровати накрыть.Свободный художник, рисующий задочки,дремлет в девяностом, думает одно:как бы ухажнуть за хозяйской дочкой —да так, чтоб хозяину всучить полотно.А с крыши стаял скатертный снег.Лишь ест в ресторанной высибольшие крохи уборщик негр,а маленькие крошки — крысы.Я смотрю, и злость меня беретна укрывшихся за каменный фасад.Я стремился за 7000 верст вперед,а приехал на 7 лет назад.