Том 8(доп.). Рваный барин
Шрифт:
– Мы с Васькой были и Драп…
– Что еще? Какой Драп?
– А мальчик у сапожника…
– Погоди ты… Опять все перепутал… И что ты, братец, лезешь с пустяками! Сиди и молчи.
Я долго-долго смотрел в одну точку, на склоненную голову отца с прядью волос надо лбом. Я щурю глаза, и голова его делается маленькой-маленькой, начинает уходить дальше, дальше… Дремлется. И вдруг перед глазами выдвигаются лошадиные морды. Я вздрагиваю и открываю глаза.
– Папаша, – едва выговариваю я. – Папаша… Сахарную… завтра…
– Сиди смирно!
Я
Тут мысли мои обрываются, я вздрагиваю. Отец уже два Раза окликнул меня.
– Заснул, что ли? Ну, иди, получай…
Но мне совсем не весело. Бывало, я всегда с нетерпением ждал этого, срывался с места и смотрел, сколько «осталось». Все копейки с целых рублей шли в мою глиняную копилку на разные разности.
– Счастье тебе сегодня, восемьдесят семь копеек… Ты что это, поросенок? Голова болит, а?
Он взял меня двумя пальцами за щеку и притянул. Милые, родные глаза! Они давно уже закрылись… Они не видели, как «поросенок» ходил в гимназию. Они не видели, с какой тоской смотрел этот «поросенок» на милые ушедшие черты… Родные руки! Их нет, и никто не притянет за щеку и не скажет:
– А? Ты что?
И не посмотрит так.
– Ты что закис? а?
Ласковый ли голос или этот добрый, заглядывающий в душу взгляд, невеселые ли впечатления утра… не знаю. Я заплакал. Стиснуло в горле и зажгло в глазах. Я припал к его груди, горячей щекой к холодной цепочке часов. Пуговка жилета давила мне в висок, но я не мог оторваться. Мои пальцы сжимали руку отца, и я тискался ближе и ближе к нему, теснее к его груди. И то, что я плакал, и то, что так хорошо было плакать на родной груди, сжимать эту руку, которая всегда, всегда ласкала меня, – единственная рука! – все это больше и больше давало волю слезам. Впервые в тот вечер в полутемном кабинете почувствовал я великую силу тихих детских слез. И позже плакал я; но как тогда я никогда не плакал и не заплачу больше…
– Дурашка… – услышал я тревожный голос. – Что с тобой, дурачок?.. Обидел кто?
Он был простой души, мой отец. Он ничего не понимал в тонкостях душевной жизни. Он был мягок сердцем, мой простой отец… Он был чуткий и добрый человек.
– Э, рева, – говорил он, трогая пальцем мои мокрые щеки и размазывая по лицу слезы. – Дождь пошел! Да ты что же это?!
Он подхватил меня под мышки и поднял высоко-высоко к потолку. И опустил сразу.
– Ну? Садись… Садись ты, братец мой, сюда на колени и выкладывай… Ну, кто обидел?
Я еще не мог говорить. Я только замотал головой и спрятал лицо под его руку. Он ущипнул меня за щеку.
– Ну, что дуришь! Мальчишка, а ревешь… Мальчонка!
Он притиснул мою голову локтем.
– Ну, говори! Ну? Живо! Задушу!..
Когда я плакал и жался к нему и чувствовал идущую от него на меня ласкающую теплоту, я ни о чем не думал. Так хорошо было. Но его тревожный голос нашел в моей душе тревожное, и я сказал:
– Сахарная… ее на живодерку…
Он отнял руку.
– Сахарная? Какая еще Сахарная? Что ты говоришь?..
– Лошадь… на водокачке… Сидор говорил…
Он поднял голову и посмотрел на меня.
– Та-та-та-та… Да, вон что!..
Глядел на меня долгим, задумавшимся взглядом.
– Жалко? – спросил он серьезно.
Жалко! Как он сказал! Снова вешним дождем брызнули слезы.
– Да… да…
Я сполз с его колен… Я прижимался лицом к его ноге, а рука цепляла часовую цепочку. Он поднялся и стал ходить по кабинету. Толкнул ногой мешочек с медяками. Ходил, насвистывая любимую песенку:
Вот барка с хлебом небольшая, Кули и голуби на ней, И рыбаков большая стая Уныло ловит пи-ска-а-рей…Я стоял у стола и смотрел. Я ждал. Вдруг он оборвал песенку, знакомым резким жестом, ладонью, распахнул дверь и крикнул:
– Позвать ко мне Василья Васильича!
И я услыхал, как в дальних комнатах повторил голос:
– Василья Васильича наверх!..
Отец продолжал ходить и насвистывать. Взглядывал на меня, посмеиваясь в усы.
– Чего изволите?
Неслышно по ковру из темноты выдвинулся Василий Васильич, остановился в дверях и выгнулся, заложив назад руки.
– Был на водокачке? – спросил отец, продолжая ходить.
– Был-с… будьте покойны-с… – отвечал Василий Васильич, вытягивая шею, точно боясь услышать что-то не обыкновенное, и готовился принять неожиданное. – Каждый день-с… будьте покойны-с…
– Что там за Сахарная? Готова, что ли?
– Так точно-с… готова-с… Коновал завтра берет… Пять лет ходила, будьте покойны-с… Уж заменили-с…
– Оставить.
У меня упало сердце, толкнулось и забилось часто-часто. Отец продолжал ходить, а Василий Васильич втянул голову в плечи и стрельнул в меня глазом. Он подался вперед и нагнулся, точно хотел упасть или побежать. Но он не сделал ни того, ни другого. Он как-то ловко перекинул голову к плечу и сказал:
– Понимаю-с… Завтра Ленька Цыган свежую приведет, сторговали-с…
– А разве я говорю – не надо?
Молчание. Голова Василия Васильича перекидывается на другое плечо.