Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Шрифт:
Я в отчаянии всплеснул было руками, потом расхохотался. И он показал десны.
– Ты все такой же, Матвей: неисправим!
Он стоял передо мной, все в своем сером сюртуке, с невозмутимым спокойствием, но с примесью тихой радости в глазах о том, что я опять у себя, а он у меня. Он, кажется, любовался мною.
– Тебе цены нет: знаешь ли ты, Матвей?
Он понял это буквально.
– Барин мой сбавил цену, соглашается теперь на
381
пятьсот! – живо, захлебываясь от радости, сказал он: – Приказчику велел писать ко мне, а я послал письмо, что
– Как четыреста: ведь у тебя еще до моего отъезда была уж эта сумма! Теперь должно быть вдвое. Разве ты не копил без меня, или прожил?
Лицо у него помрачилось и приняло такой мертвый вид, какого я прежде не замечал.
– Тех денег уж нет, барин… – сказал он с передышкой, глядя в сторону.
– Куда же они делись: украли, что ли, воры были?
Он вдруг ожил, десны показал.
– Никак нет, барин: куда ворам! Я бы изловил их… и вот как…
Он показал руками, как бы он истерзал вора.
– Ног бы не унесли, не токма денег…
– Куда ж они делись?
Он помолчал минуту.
– Кум пропил! – с глубоким вздохом, зажмурив глаза, прошептал он.
– Пропил! Зачем же ты давал: ты бы в банк положил…
– В банке нельзя держать: деньги часто нужно давать взаймы – куда в банк бегать! Я и отдал куму на сбережение: они с женой живут одни на квартире, комната у них не бывает пустая: то он, то жена всегда дома. У них я и мои закладные вещи держал. Только я да они двое и знали об деньгах… Сам я угол нанимал; в углу, известно, барин, всякий народ толчется… утащат. Я и отдал куму спрятать!.. – прибавил он шопотом, с тяжким вздохом. – Он держал их в трубе в горшечке, чтоб не заметили да не украли – и все таскал, сначала понемногу, а потом взял всё и месяца три пропадал… все пил!
Опять глубокий вздох и изнеможенный вид. «Жалкий, жалкий!» – ворочалось у меня в душе…
– Так и не отдал? – спросил я.
– Где отдать! Обнищал весь: я ему, как пришел, свои старые сапоги дал, да от вас панталоны оставались, нечего надеть ему, отдал, деньгами тоже рубль дал… – добавил он, закрыв глаза.
382
– Какие же это теперь у тебя четыреста рублей – где ты взял?
Он вдруг ожил, глаза засветились…
– Опять накопил, барин! – торжествуя, скороговоркою, обнажая десны, сказал он. – Дела шибко, хорошо пошли. В доме, где я жил, молодые господа были: вот они часто бирали, проценты, какие хочешь, давали. Иногда брали без залога и все отдавали аккуратно! Года в полтора я все, почесть, воротил. Теперь опять много заложенных вещей здесь у меня лежат…
Прошел с год, Матвей мой стал поговаривать, что он хочет снять квартиру, пускать жильцов… Я с болезненным изумлением взглянул на него.
– Ты хочешь покинуть меня! – почти горестно воскликнул я.
– Теперь нет-с, нет! – заторопился он говорить, – а вот к осени, барин, отпустите меня (это было в апреле)!.. – Он так жалостно просил. – К осени приказчик мне вышлет отпускную, когда я деньги пришлю в контору, не все, половину, а другую после… У меня еще пятьсот останется, – таинственно прибавил он.
Я вздохнул.
– Что ж делать – простимся! – сказал я.
– Я вам другого поставлю, барин, такого же…
– Нет, Матвей, такого мне не найти!..
Тут он поведал мне неожиданную весть, что у него есть женщина на примете и что она непрочь за него замуж…
Я не дослушал и встал в изумлении с кресел.
– Ты… жениться хочешь?.. Неправда!..
Я не договорил и закатился хохотом.
И он показал десны.
– Правда, барин, правда… – заторопился он и будто застыдился.
– Ты – семейный человек, с женой, с детьми… – Я опять захохотал.
– Бог с ними, с детьми! Какие, барин, дети: стану ли я таким пустым делом заниматься! Это баловство, тьфу!
Он пошел, плюнул в угол и воротился.
– Она почти старушонка! – прибавил он.
– Тебе-то что за охота связать себя!
– У ней деньги есть, – шопотом говорил он, – говорят, за тысячу будет и больше, две может быть. Она знает,
383
что и у меня тоже есть… Мы будем вместе дела делать: снимем большую квартиру, кухмистерскую откроем, жильцов пустим. Залу станем отдавать под свадьбы, под балы… Как наживемся – страсть! Вот, барин, без хозяйки этих делов нельзя делать.
Осенью мы с ним простились – оба с сожалением. Он действительно женился, открыл заведение, столовую, приходил звать меня «откушать» его стряпни. Но я не был, а слышал от знакомых, что кухня у него недурная и дела идут, хотя он еще не выкупился у барина. Залу снимали действительно под свадебные балы и ужины.
В Новый год и пасху он года три сряду являлся ко мне, во фраке, в белом галстуке, с часами. Боже мой, как он был смешон! Когда я, по старой памяти, вынимал из бумажника ассигнацию и хотел подарить «на красное яичко» – он, как раненый волк, отскочит и с упреком обращается ко мне.
– Я не затем, барин, не затем. Боже оборони! Я молюсь за вас… и никогда вас не забуду!
«За что!» – думал я, глядя на него и со смехом и со слезами.
В последний раз он пришел ко мне, услыхав, что меня произвели в чин. Как он вскочил ко мне, как прыгал, какими сияющими глазами смотрел на меня!
– Я вам говорил, барин, говорил: я знал, что будете «винералом» – я молился! – торопливо и радостно поздравлял он меня, целуя в плечо.
– Графом дай бог вам быть! – почти с визгом произнес он уходя. – Я помолюсь!
Очень сожалею, что я не дослужился до этого титула, хотя бы затем, чтоб опять увидать Матвея (он бы прибежал, если жив еще) и посмотреть, что он сделает, как будет прыгать и что скажет.
– ---
P. S. Я после слышал, что Матвей откупился, внес деньги и получил отпускную, незадолго до манифеста 19 февраля.
Сноски
Сноски к стр. 319
1 Челядь (франц.).
Сноски к стр. 368
1 Расфуфыренная (франц.).
Сноски к стр. 378
1 Дизентерия (лат.).