Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Шрифт:
– Правда ли, что вы влюблены в Р-ую? – хватит вдруг при всех.
– Я! помилуйте!
– Уж признайтесь лучше! – шутит губернаторша.
И три дня город говорит, что я влюблен в Р-ую. И дома пытают меня, шутят надо мной. Мать моя принимает это серьезно, шопотом предупреждает, чтобы я остерегался ухаживать за красавицей, что мать у нее – ехидная, «и притом гордая, прочит дочь за какого-нибудь графа или князя, за богача и за тебя не отдаст».295 – Вон куда пошло! Да разве я жених кому бы ни было! – Я готов был, как Чуча, приложить ладони к вискам и бежать к себе вверх, на «вышку», прятаться за
Это повторялось раза три в зиму, и я не знал, как бы мне выбраться на свободу. Но вот зимний сезон кончился, прошел и великий пост. Из города стали разъезжаться, и к празднику оставались почти одни только служащие, купцы и другие постоянные городские жители. Я с тоской, чуть не с ужасом, ждал наступления лета и, наконец, стал намекать губернатору, что мне нужно бы съездить в Москву, за аттестатом, и кстати повидаться с братом и воротиться вместе с ним. Губернатор удерживал, говорил, что хотел сам проситься в отпуск, обещал взять меня с собой. Добышев настаивал, чтобы я поскорее подал прошение и выписал из университета аттестат. Я медлил, и слава богу. Ни прошения, ни аттестата не понадобилось.
Я продолжал свою службу, ездил в канцелярию, «исполнял», уже без руководства Добышева, текущие бумаги, носил их к подписанию его превосходительству, а часа в три возвращался домой, к обеду.
Однажды, поднимаясь по обыкновению около двенадцати часов с заготовленными бумагами на лестницу, я узнал, что у губернатора уже с одиннадцати часов сидит гость, помещик Ростин, тот самый друг Якубова, о котором я говорил выше. Он мне коротко знаком: еще недавно у него, в близкой к городу деревне, на масленице, был трехдневный праздник, на котором я отплясал себе ноги. Я без церемоний вошел с бумагами прямо в кабинет.
Губернатор и помещик сидели в отдаленном углу и о чем-то с жаром говорили. Увидя меня, Углицкий быстро, скороговоркой сказал:
– После, после! Положите бумаги и пройдите к Марье Андреевне или в канцелярию.
Я успел заметить, что он был сильно встревожен, на нем лица не было. Ростин тоже был очень серьезен и, повидимому, что-то сообщал по секрету. Ростин наскоро поздоровался со мной. Углицкий с нетерпением ждал, чтобы я ушел. «Притворите, пожалуйста, за собой дверь и скажите, чтобы никого не принимали!» – попросил он меня. Я передал человеку его приказание и пошел в гостиную.296 В зале никого не было. В гостиной сидела Чуча.
– Здравствуйте! – сказала она, улыбнулась на минуту и, обдернув сзади юбку, вильнула талией и турнюрой, как она иногда делала для грации.
– Вы от Льва Михайловича теперь? – вдруг серьезно, даже с беспокойством спросила она.
– Да, от него: а что?
– Что там делается?
– Там сидит Егор Степанович.
– Да, я знаю: я его видела. А еще?
– Еще – никого нет: а вам нужно кого-нибудь?
– Нет, нет (она замотала головой), мне не нужно! Марья Андреевна посылала меня к нему: я отворила дверь, а Лев Михайлович так взглянули на меня, так взглянули… ах! – Она приложила ладони к вискам. – И махнули рукой – вот так (она махнула), чтобы я ушла.
– Потом что?
– Ничего. Марья Андреевна думала, что я перепутала что-нибудь, и послала Сонечку посмотреть: он и ей махнул рукой. «Поди, говорит, к себе и скажи, чтобы нам не мешали».
Услышав мой голос, вошла Софья Львовна, задумчивая, почти печальная.
– Вы были у папа? – спросила она меня.
– Да. Там Ростин сидит: они о чем-то по секрету разговаривают.
– Maman очень беспокоится.
– А где Марья Андреевна? – спросил я.
– Она посылала за Линой и теперь заперлась с ней и что-то шепчут… Я боюсь! – печально прибавила она.
– Ах, и я боюсь! – повторила Чуча.
– Да чего: что такое? – приставал я.
Ответа не было. Мы трое стояли и вопросительно глядели друг на друга.
Скоро мы заслышали, что гость уходит из кабинета; губернатор проводил его до приемной и вошел к нам.
– Где Марья Андреевна? – спросил он торопливо и, не дождавшись ответа, пошел к ней, а меня попросил итти в канцелярию и позвать к нему Добышева.
Я передал Добышеву приглашение и ожидал в канцелярии его возвращения. Но в три часа он не сходил, и я уехал домой.297 – Ну, что? – с тревогой спросил меня крестный. – Правда это?
– Что правда?
– Губернатор уволен?
Я остолбенел. «Я ничего не знаю, не слыхал, но похоже на правду…» Я рассказал ему о посещении Ростина, о смущении Углицкого и всех в доме.
Якубов рассказал мне, что Ростин заезжал к нему и показывал письмо из Петербурга, с известием, что губернатор причисляется к министерству, и прибавил, что теперь, вероятно, весь город знает о том.
XIV
Известие подтвердилось. На другой день я застал живые толки в канцелярии. Чиновники не сидели на своих местах, а собирались кучками и шептались. Добышев хмуро встретил меня, подтвердив, что действительно известие об увольнении губернатора получено, но указа еще нет.
– Подите вверх, – сказал он, – его превосходительство ждет вас.
Я не знал, как показаться, и зашел прежде на женскую половину. Чуча, завидя меня, хотела улыбнуться, но вместо этого ахнула и приложила ладони сначала к вискам, потом закрыла ими лицо и залилась слезами.
– Что вы? – спросил я с участием, – о чем вы плачете?
– Ах, какое горе! Разве вы не знаете?.. Лев Михайлович… уво… уволен… уезжает… и Сонечка тоже… – Слезы не дали ей договорить.
Вышла Софья Львовна, тоже со следами слез. На мой вопрос, правда ли это, она грустно шепнула: «Да… кажется… Мы… мы… уедем… Прощайте!..» И отвернулась.
– Как «прощайте»! Я не останусь здесь, я поеду вслед за вами! – живо перебил я. – Я давно рвусь отсюда.
– Да? Merci… Я рада, – тихо сказала она. – Подите теперь к папа, поговорите с ним, успокойте его как-нибудь. Он ходит в кабинете один, никого не принимает…
Я вошел в кабинет. Лев Михайлыч ходил большими шагами по кабинету. Он обрадовался мне, точно другу.298 – Слышали? – почти закричал он, – каковы молодцы! Добились-таки, чего хотели!
– Кто? – тихо спросил я.
– Кому же, как не жандарму! Подслужился! В генералы хочется да в столицу. Нет, этому не бывать, как бог свят, не бывать! – Он даже перекрестился. – Я еще не выжил из ума, язык у меня есть, за словом в карман не полезу. Я там открою глаза на его «ревностную и неусыпную службу»!