Тони и Сьюзен
Шрифт:
Она не собиралась его расторгать. С ним было покончено и не было покончено. Эдвард возвратится и никогда не узнает, Арнольд вернется к Селене, а Сьюзен с этих пор — неверная жена. Вопреки электрической эйфории новизны, ее оглушила неправильность того, что она делала. Эдвард будет страдать, их надежды рухнут — если он узнает. Она теперь искушенная женщина, с тайной. Она спросила совета у Арнольда, у которого все было продумано.
А кто расскажет, ответил он, ты? У него была своя философия, согласно которой секс — которому некоторые придают слишком большое значение, так как он у них связывается с самолюбием, — никак не относится ни к его обязательствам перед Селеной (которую он никогда
Она вспомнила, что воспользовалась этим же аргументом (секс — это естественно), чтобы расшевелить Эдварда. То было другое дело. Потому хотя бы, что привело к браку. Но и в этом привкусе преступления или естественности (все равно) она уловила вкус лучшей жизни. Еще до того, как Арнольд обнажил перед ней свой тревожный предмет, она подумала: быть бы его женой. Две недели, пока длился этот непринужденный роман, в котором не было места самолюбию, она взвешивала превосходство Арнольда над бедным стариной Эдвардом.
Плотный, мускулистый, полнолицый, светловолосый, мезоморф, в отличие от эктоморфа Эдварда, он был легче и раскованнее. Поведение его было спокойным, расположение духа — безоблачным (на ту пору). Он не выпендривался, был умен без умствования, явно обещал блистать в своей профессии и быть симпатично бездарным во всем остальном. Ей нравилось, что он не умничает, нравилось его почтительное отношение к ее интеллекту. (Потом, когда встал вопрос о браке, Арнольда оказалось легко отговорить от его философии — он простился с нею без возражений, радостно уступив ее уму. Так она, во всяком случае, думала.)
Она чувствовала себя обжуленной. Она завидовала Селене, не ценившей того, что имела, тогда как она, Сьюзен, была вынуждена это брать внаем. Она занималась своими делами — преподаванием, проверкой работ, покупкой продуктов, нося в себе такой заряд перешедшего от Селены электричества, что о скучном возвращении Эдварда думала с ужасом, как Золушка — о превращении бального платья в лохмотья. Прелесть волшебного секса с Арнольдом — не то чтобы он был такой уж великий любовник, просто сыграла роль сама ситуация или что-то еще; теперешней Сьюзен уже трудно вспомнить, как и объяснить, почему Арнольд казался ей столь неотразимым.
Переживая из-за Эдварда, она пыталась вспомнить, почему она его любила. Теперешней Сьюзен это еще труднее, потому что, когда она вышла за Арнольда, было важно сделать воспоминания об Эдварде как можно хуже. Она вспоминает, как пыталась отстроить его заново, словно разрушенный замок, складывая глыбы времени и мест, увековеченных любовью — ну, что-то вроде того, — замок, который вскоре будет разрушен повторно и навсегда. Ей вспоминаются угрызения совести, словно она отстраивала не только Эдварда, но и Эдгарс-лейн своего детства, или свою мать, или что-то в этом духе.
Что же пошло не так? Сьюзен не могла развестись с Эдвардом и выйти за Арнольда лишь ради того, чтобы узаконить постельное приключение. Ей было на что жаловаться. Она не рассчитывала, что Эдвард все бросит и заделается писателем, а она будет его содержать, зарабатывая преподаванием. Она не рассчитывала, что он на месяц уедет искать себя. Ей, Сьюзен, очень даже было от чего осатанеть — раз уж вам причины подавай.
С другой стороны, как вспоминает теперешняя Сьюзен, она, дабы сохранить статус-кво, обнаружила в себе и приголубила хрупкое чувство наподобие живого, а может плюшевого, зверька — нежность к Эдварду. Как в более поздние времена
Арнольд и Сьюзен запланировали оргию перед возвращением Эдварда, но она сорвалась из-за перемены в Арнольдовом графике. Сьюзен провела вечер за уборкой квартиры. Ей надо было перестроиться на Эдварда, и тут не мешало бы быть при деле. Еще она была на грани паники, потому что у них не было плана, как встретиться снова, и она не знала, какая будущность их ждет. Они забыли это обсудить.
Потом вернулся Эдвард. Он позвонил с дороги, еще не из города, и прибыл к обеду. Рад, что дома, бедный Эдвард, очаровательная Сьюзен. Они выпили и поели, и она подумала, достанет ли ему экстрасенсорного восприятия, чтобы уловить глубинную перемену в их браке. Неверность жены. Недостало. Он был подавлен, он был подавлен перед отъездом и был подавлен до сих пор. Лес его подвел. У нее упало сердце. Он говорил так много, что сочувствовать было трудно, хотя она пыталась, как никогда раньше. У него ничего не вышло. Он выбросил все, что написал в домике. Что? Не в прямом смысле, оно в чемодане, но он выбросил это из головы.
Весь вечер, слушая его сетования, она думала: что будет, если он узнает. Он этого не заметил, ему было не до чего. Они легли в постель. Ее тревожило, что теперь она предпочитает манеру Арнольда, которая была нежнее и неторопливее Эдвардового истового пыхтения, но не бросала попыток предпочитать Эдварда и оживить любовь, ведь что ей еще оставалось?
Теперь она совсем не видела Арнольда, даже на лестнице. Никаких сигналов от него тоже не было. Неделю спустя она поняла, что вернулась Селена. Скрывая волнение, она рассказала Эдварду о Селенином разделочном ноже. Это надо было сделать — на случай огласки. Он проявил умеренный интерес.
Она решила, что молчание Арнольда означает конец их романа. Она сердито недоумевала, но поставила свою рассерженность на службу Эдварду. Посвятила себя его проблемам. Он был ей благодарен. Дело не в том, что он не писатель, объяснил он, он просто слишком спешит. Ему нужно пройти период незрелости. Она пыталась советовать, не задевая его чувств. Его чувства задевались легко. Он сделался очень возбудим и зависим. Откопал свои старые вещи и спросил, что у него не так со стилем. С выбором темы. «Говори начистоту», — сказал он, и она попыталась говорить начистоту, объяснить, что ее раздражало. Это было ошибкой. «Необязательно говорить настолько начистоту», — сказал он.
В глубине души (теперешняя Сьюзен это видит) ей хотелось, чтобы Эдвард сдался и занялся настоящим делом. Не то чтобы писательство было делом ненастоящим, но она думала, что Эдвард пленился романтической мечтой, соответствовать которой не мог. В душе он был так же буржуазен, как другие. У него был логический, организованный ум, она могла представить его отменно успешным руководителем чего-нибудь, а писательство казалось подцепленной где-то инфекцией тщеславия, задержавшей его рост. Она пыталась гнать эти мысли и чувствовала себя лицемеркой, произнося слова одобрения, которых он так жаждал. Однажды, когда он попросил ее говорить начистоту, не щадя его, она попробовала сказать. Она задала вопрос: достанет ли ему таланта на то, чего он хочет. «Надо ли тебе быть писателем?» — спросила она. Это было ошибкой. Он отреагировал так, словно она предложила ему покончить с собой. «Ты с тем же успехом могла бы попросить, чтобы я себя ослепил, — сказал он. Писать — это как видеть, — сказал он, — не писать — это слепота». Больше она этой ошибки не делала.