Тонкая материя
Шрифт:
Болтливый австриец водителем был превосходным, и меньше, чем через три часа мерседес замер перед отелем в Зальцбурге. Без проблем, быстро и четко, прошло мое вселение в отличный номер с видом на реку и белый замок, гордо возвышающийся над городом. Было воскресенье, середина дня, первый концерт завтра вечером. Знакомство с оркестром, репетиция, утром. Очень важный день, решающе важный. Телефоны, гостиничный и мобильный, заработали сразу, и мне пришлось вступать в деловые контакты с сервисными службами отеля и организаторами концертов одновременно. Каша эта длилась, пока все вопросы не были решены, я вздохнул облегченно и отправился в город утолять голод и любопытство странника. Улицы, по которым ходил Моцарт, готика и барокко очень старых домов, аббатство св. Петра, видное с разных точек, Кафедральный собор, где крестили младенца Вольфганга. Я жадно впитывал, вбирал, вдыхал сотни деталей и мелочей, рождающих красоту, встраивался в структуру, решетку магического кристалла, в которую заключен этот город, что давало шанс протянуть виртуальный мост в прошлое на четверть тысячелетия. Не больше, не меньше. В наш век компьютерных технологий это сущий пустяк. Мне показали тот самый переулок и дом, где родился Моцарт и я зашел в кафе, ведь завтрак я пропустил, да и обед тоже. В квартиру-музей идти не решился: без приглашения хозяина явная бесцеремонность. Вот когда почувствую, что могу зайти запросто!
Вечером я заказал ужин в номер и позанимался на скрипке без смычка. Очень полезный способ, требующий максимума сосредоточенности и воображения. Вместо смычка внутренний голос. Утром состоялось знакомство с оркестром. Дирижер был молод, моего возраста. Первый скрипач, напротив, почти старик. Его соседка по пульту, молодая девушка, была поразительно красива. Если она еще и хорошо владеет инструментом, подумал я, это уже слишком. Идеал немыслим, значит, плохой характер. С трудом одернув себя, я принялся за работу. Скрипка звучала легко и радостно, сладко мстя за вынужденное молчание. Оркестр я почувствовал с первых нот, с дирижером обменялся взглядами, и мы поняли друг друга. Мой Моцарт явно нравился оркестру, а после каденции, моего сочинения, предельно виртуозной, но не пустой, на лице первого скрипача читалось явное восхищение, а прекрасные синие глаза его помощницы сияли. Я победил. Вечер приблизился стремительно. Не успев оглянуться, я стоял перед настороженно притихшим залом, хранившим в памяти выступления многих замечательных музыкантов. Каков ты, дерзкий дебютант, вопрошала тишина. Решительное оркестровое тутти Четвертого концерта ее нарушило, а после вступления солиста воссоздание того совершенного мира, который таится в этой вещи, было признано и залом и оркестром без колебаний. Потрясающе драматичное адажио взлетело на небо на сверкающих крыльях крайних частей; жадность бисирующей публики я решил утолить каприсами Паганини, которые, как мне кажется, понравились бы и самому Моцарту, – Пятым и Двадцать четвертым. До самой последней ноты этого концерта я чувствовал зал, живой, трепещущий от волнения, умирающий от любви и воскресающий от нее же, плачущий и смеющийся. Он жил и был точным физическим доказательством существования другого измерения. Случайно встретившись взглядами с обладательницей синих глаз, я понял, что должен опасаться за свою жизнь: в меня метнули пучок молний!
К рампе устремились люди, образовав небольшую толпу, удивительно неоднородную: женщины и мужчины, старые и молодые, белые, черные, желтые, дети – человечество в миниатюре. Цветов было мало, кот в мешке, поклонники, вот они, только испеклись. Тянулись руки – дотронуться, коснуться того, кто принес радость и наслаждение. Молодой красавице с большим букетом пурпурных роз охотно уступали дорогу, она лепетала слова благодарности, расставаясь с цветами, сама цветок, эталон красавицы арийского типа. За ней прошла сквозь толпу, как нож сквозь масло, зрелая дама обольстительной наружности и протянула мне изящный конверт. Пришлось его принять, чтобы не обидеть даму. Толпа прокомментировала мое решение аплодисментами. Представляю, что она при этом подумала.
Вечер выдался теплый, спать не хотелось, и я пошел бродить по городу. Повезло почти сразу попасть на Моцарт-плац. Римская тога на покрытой патиной статуе маленького бога придавала этому шалуну (Эрот-Купидон всей музыки, таким я часто ощущаю его, что поделаешь!) слишком торжественный вид патриция. А он устал от Зальцбурга, чувствовал себя тут, как в клетке, рвался в Вену, и сбежал туда при первой возможности. Пурпурные розы, которые я отдал опасной помощнице первой скрипки, по-хорошему, надо было принести сюда. Цветы от красавицы, преподнесенные артисту, игравшему музыку Моцарта. То есть, конечный адресат сам Моцарт. Ночные гуляки проходили мимо, игнорируя памятник. Но только его, в отличие от шевелящихся вокруг, я воспринимал по-настоящему живым и близким, и ничего так сильно не желал, как чуда, сотворенного им в «Дон Жуане»: статуя оживает и… Пара кружек прекрасного местного пива в кампании Моцарта! Я угощаю, маэстро. Я подумал, кого бы еще хотел бы видеть за этим столом, и в целом мире живых нашлось только два человека, мама и М.С. Мелькнуло видение синеглазой красавицы скрипачки с первого пульта – и пропало. Я вспомнил про конверт от зрелой дамы. В нем лежала визитка, от которой шел сильный запах женщины. Просто Por Una Cabeza, не слабее. Я взглянул на статую, теряя надежду, и пошел в отель, спать, если ничто и никто мне не помешает. Мне повезло, и, уже засыпая, я попробовал представить, как Моцарт распорядился бы благоухающей визиткой. Он очень любил красивых женщин и делал все, чтобы нравиться им. Но… Великий композитор был маленького роста, не красавец, беден, неудачлив, а это именно то, что решительно не нравится женщинам. И тут даже его божественный музыкальный дар, его ангельски чистая музыка не помогали. Женщины предпочитают добротную прозу.
Правда, потом справедливость была восстановлена: высокие красавцы, ловеласы, счастливые любовники исчезли без следа, а имя Моцарта и звуки, услышанные им и оставленные нам, включая всех красавиц, вне времени. Его скомканный уход из жизни – неожиданный, быстрый, без твердого диагноза, без отдельного места погребения имеет невыветривающийся запах тайны, а музыка…
Два оставшихся концерта с предварявшими их утренними репетициями я прожил на едином дыхании. Вынужденные отвлечения на кратковременные контакты, телефонные звонки, еду и сон были эпизодами из внешнего мира. Внутри, где я по-настоящему я жил и работал, правили боги, обходившиеся в общении со мной без слов – только звуки, звуки, звуки. Лучшие звуки, складывающиеся в темы, фактуру, формы. Возникающее в результате пространство заполнял чистый воздух, вдыхать который было особым наслаждением: воздух, который невозможно отравить. Из этого воздуха возникали люди – мужчины, женщины, дети, делали первые вдохи, двигались, начинали жить, вступать в отношения, предпочитая пение простому слову, истории любви собирались в одну большую жизнь, наполненную настоящими чувствами, без чего жизнь мертва. Звучащий эфир в конце концов вернулся в инструменты оркестра, проявившиеся из моего мира первыми, в руки музыкантов, державших свои инструменты, в их фигуры и пульты, белевшие нотами, в паузу, вставшую вслед за последним звуком и смятую в хаосе аплодисментов, и я понял, что вернулся в главную реальность целиком и полностью – до следующего перехода в измерение, которое ощущаешь как смысл и цель.
Цветами на сей раз завалили, кот в мешке превратился в своего кота в сапогах, того, кто горазд на хитрости и чудеса. Оркестр с трудом отбил меня у публики и увлек куда-то без возражений. Оказалось, в ресторан: великолепный зал в стиле барокко был полностью готов к банкету. Огромный стол занимал центр зала, сияя белизной скатертей, приборов и бокалов. Официанты, извлеченные из 18 века (парики, камзолы, чулки и пр.), замерли в ожидании команд метрдотеля, своего рода дирижера. Тем более, что после знака, который был им дан невидимому слуге, зазвучала увертюра к «Свадьбе Фигаро» и все пришло в движение. Праздник наступил со всей неизбежностью, и мне оставалось только
Удивляло меня другое: невероятно быстрое сближение, незаметно для других происходившее у нас с Ханной на уровне взглядов, жестов и полей, ощущавшихся вполне материально из-за фонтанов энергий, бьющих вверх и вокруг. Наше время, время для нас двоих, летело со скоростью, заставляющей замирать сердце – от страха, на фоне мирной атмосферы застольного анданте. По сверкающей белизной шелковой коже девушки пробегали голубоватые змеи электронов, видимые только мне. Слов, полных скрытых значений, инструментального звучания, понятного лишь музыкантам, еще не было сказано, но их уже прибило к губам. Все разрушил молодой дирижер, который буквально затопил меня страстным монологом о венской тройке номер два. Магические для музыканта имена Шенберга, Берга и Веберна то и дело возникали в этой пламенной речи, чтобы сопрягаться друг с другом и сталкиваться с остальным миром, музыкальным и обычным, серийная музыка, с ее бесконечными горизонтами, сопоставлялись со всем материком авангарда, ядовитый Стравинский и высокомерный Булез являлись, чтобы построить коллег и разжаловать их чуть ли не в рядовые. Поток сознания хорошо принявшего на грудь маэстро казался неиссякаемым. Валторнист с альтистом перестреливались пошлыми анекдотами под хохотки женщин. И я в который раз поразился, как могут люди, час назад с упоением воссоздававшие чудесные звуковые сюжеты, картины, истории столетия назад созданной жизни, во всех ее подробностях и бесчисленных вариантах воплощения, как могут они просто болтать, нести всякую чушь и позволять себе злобные нашептывания и откровенную вульгарность; масса мелочей выдавала в этих людях плебеев духа, но какова же сила музыки, чтобы хватать этих простаков за волосы и забрасывать под самые небеса и милостиво возвращать назад, в грубую прозу жизни простых смертных. Память услужливо подсказала многие места из писем Моцарта, где он так прост, бесхитростно прост. Самое удивительное, вторглась беспорядочная мысль, в этом оркестре не обнаружилось ни одного еврея. А так не бывает! Немцы создали лучшую в мире музыку, а евреи лучше всех ее исполняют, таков расклад. Значит, выбились в солисты, в 99. Если вспомнить их провокационную байку о самих себе. Легенду о сотом еврее.
Первый скрипач, окруженный зрелыми дамами, седой, но очень темпераментный лев, бросал странные взгляды на мою соседку. Острые, беспокойные. Ревность?
Разговор за столом стал, на время, общим. Музыканты заспорили о чувствах, стоящих за нотным текстом, о степенях конкретизации. Под жестким контролем дирижера, разумеется. А тот вдобавок к диктату оказался жесточайшим идеалистом, заявив, что тела не существуют. Но, покосившись на сверкающую кожу моей соседки, вынужден был искать спасения в вине, схватив несуществующий фужер.
– Я почти лишился чувств, – рассмеялся он. – Осталось только одно чувство. Это радость, которую доставил нам наш русский друг своей игрой. Вы сумели приблизиться к Моцарту настолько, что удивили нас, а это почти невозможно!
Получился тост.
Музыканты аплодировали, да еще стоя. Я почувствовал неловкость, был смущен. Спасибо, хоть дамы не последовали примеру кавалеров. Признание профессионалов – высшее признание. Краем глаза я заметил только одного молодого человека в самом конце стола, который сидел неподвижно, в глубокой задумчивости, не замечая ничего вокруг. Я не мог видеть его ясно, хотя все вокруг сияло огнями. А его фигуру закрывала тень, которой просто неоткуда было падать. Все наконец-то уселись и застучали ножами и вилками. Я улыбнулся Ханне и заглянул в конец стола. Мужчина в тени кого-то мне напоминал, кого-то очень знакомого. Я не мог понять кого, и это почему-то беспокоило и забирало все больше сил. Я почувствовал почти непреодолимое стремление встать и подойти к тому краю стола. Ханна что-то спросила, я не расслышал. Голова моя сама собой медленно поворачивалась туда, где сидел в полной неподвижности молодой человек в тени. Сосед его, контрабасист с лошадиным лицом, поднял высокий стакан с пенным напитком и протянул руку со стаканом в приветственном жесте, и рука свободно прошла сквозь тело молодого человека. Я услышал вместо звона стаканов легкий хлопок, и место человека в тени заняла тонкая, почти прозрачная фигурка флейтистки, трубившей в пивной стакан. И тут я, ошеломленный метаморфозами, понял на кого был похож пропавший молодой человек. Его портрет 1837 года, где он похож на Байрона, другого вождя романтизма, память предоставила мгновенно и все же с опозданием. Почему он, моя галлюцинация, почудился мне тут, именно он? Да, у меня сложные отношения с его единственным концертом для скрипки, но я все равно люблю их обоих. Для меня он и его концерт несравнимо живее многих, способных реально дышать, есть и пить. Он явился мне, молодой, но уже ощутивший первые симптомы той грозной душевной болезни, которая не отстанет до конца. Клара, 8 детей, ноты, книги и безумие – все уложится в оставшиеся 19 лет. Когда мне плохо, я вспоминаю его, его пальцы, и это помогает. (Галлюцинации у меня не частое явление, они не беспокоят, и я отношусь к этому без страха. У всех есть какое-то свое отклонение от скучной нормы.) Но то, какими глазами, и без того огромными, смотрела на меня Ханна, подсказало мне, что отклонение от скучной нормы на сей раз оказалось слишком далеким, и я поспешил вернуться к стандартам.
– Гарри, у Вас такой странный взгляд, у Вас…
– У вас тут водятся привидения?
– Кто?!
– Призраки.
– В ресторане?!
– Это сейчас тут ресторан. А дому лет 300-400, несомненно. Эти стены помнят столько всего, но молчат. Почти всегда. Почти.
– Пусть молчат, я хочу послушать Вас. Я хочу узнать о Вас все.
Она говорила тихо, в голосе слышалась какая-то растерянность и удивление. Первый скрипач тянулся серебряной шевелюрой на звуки ее голоса, уши его торчали по-собачьи в тщетной попытке услышать хоть слово. И казалось, что он может сейчас залаять от злости. Мне было искренне жаль коллегу. С другой стороны, подслушивать некрасиво.