Тонкий лед
Шрифт:
— Альвдис! — Бейнир выставил перед собою раскрытые ладони в знак того, что не желает ссориться с дочерью. — Остановись, не нападай на меня, словно волчица! Я ничего не обещал Хродвальду. Да, скажу тебе честно, он спрашивал о тебе, сказал много лестных слов о том, какой красавицей ты стала. С этим я согласился, но только с этим. По правде говоря, он и мне не сильно по нраву, а уж тебе в мужья я его и вовсе желать не стану. Хотя Далла и говорит, что он хороший воин и добрый сосед, и было бы недурным поступком укрепить отношения… Но мало ли у нас соседей! Я, скорее, не о Хродвальде с тобой говорю. Вот сын у Торлейва так хорош, ты видела? Он уже во многих
Альвдис немного успокоилась. К счастью, мачеха не настолько влияет на отца, чтобы тот нарушил свое слово и выдал дочь замуж без ее на то желания. Женщины северян были гордыми и зачастую сами избирали себе мужей, а она дочка вождя. Как бы ни любил Бейнир Даллу, дочь он не предаст.
— Спасибо, отец, — улыбнулась Альвдис. — Мне не хотелось бы выходить замуж по принуждению. Дай мне время, и я подумаю, найду и выберу, но не сейчас. И если Хродвальд снова заведет речь о том, что я могла бы стать хозяйкой в его доме, ты скажешь ему?..
— Я скажу, — кивнул Бейнир.
Его хорошим расположением духа следовало вспользоваться.
— Тогда я хочу тебя еще кое о чем попросить, отец.
В гости был зван не только Хродвальд Черный, но и несколько других соседей; все они прибыли рано или поздно, и во Флааме стало тесно от людей и лошадей. Кое-кто из северян уже поставил «драконов» в сараи на зиму и приехал верхом. Бейнир и сам разводил лошадей и как раз торговался с Хродвальдом и ещё двумя приятелями, продавая им нескольких молодых скакунов. Скакуны, на взгляд Мейнарда, были хуже тех, на которых ездила франкская конница и знать; ну так тут и места другие. Эти мохнатые лошадки хорошо ходят по горным тропам, и возки, нагруженные товарами, таскают легко. Мейнарду нравилось работать с лошадьми, и потому он успел оценить покладистый нрав тех, что выращивали тут. Иногда по вечерам он заходил в конюшню, чтобы вычистить стойла, подбросить сена в кормушки и погладить коней по широким задумчивым мордам.
Зима все не спешила наступать, осень выдалась долгой. Дожди, конечно, становились все холоднее, и рано или поздно должен был пойти снег, который укутает все пушистым покрывалом. А пока хватало забот: строящийся дом успели доделать, с остатками урожая разобрались, и все ещё выходили на лодках во фьорд, дабы наловить свежей рыбы. Альвдис сказала Мейнарду, что так будет, пока вода не замерзнет. Если замерзнет: сюда иногда даже приливы доходили, и Аурландсфьорд замерзал редко, хотя это все-таки и случалось. Охотники надеялись, что и в этом году будет лед: тогда можно ходить за добычей на другую сторону прямо по фьорду, нацепив коньки или лыжи, а не обходить его по дуге. Вроде бы на той стороне водились какие-то особенно пушистые лисы…
Бейнир, к удивлению Мейнарда, разрешил дочери учить франкский язык — чем она его убедила, оставалось только догадываться. Мейнард не спрашивал. Ежедневно он находил время, чтобы научить Альвдис некоторым новым словам, объяснял, что они значат, как произносятся и пишутся. Буквы стали для Альвдис настоящим открытием после рун. Она оказалась способной ученицей и схватывала все на лету. Чтобы никто не помешал, Мейнард приходил к ней в комнату, где обязательно сидела ещё и служанка, полуглухая старуха, которая обычно пряла и не прислушивалась к разговорам. И каждый раз становилось все труднее выходить, хотелось еще парой слов перекинуться с Альвдис, ещё о чем-то пошутить, чтобы она засмеялась.
Мейнард чувствовал, что оживает. Это не случилось с ним
Однако Господь промолчал, а ответ отыскался внезапно, и этим ответом стала девушка с серебристыми волосами.
Мейнард понимал, насколько это неправильно. Понимал он также, что Альвдис ему никогда не обладать, и что однажды, когда придется расстаться (он-то, может, и проживет во Флааме до скончания дней своих, а вот она уйдет в иной дом, рано или поздно), это снова ввергнет его во тьму. Мейнард никогда не любил женщину так, чтобы видеть в ней спасение, и никогда бы не подумал, что спасение это явится ему в образе женщины. Клирики говорили о другом. Они, брызгая слюной, грозили страшными карами тому, кто отступится от веры, тому, кто не уверует по-настоящему, тому, кто… Проще говоря, грозили они всем. Страсть осуждалась, женщины почитались существами греховными.
Мейнард еще раньше, в монастыре, однажды спросил отца-настоятеля:
— Отчего так часто говорят о карах Божьих и так редко — о Его любви?
Он прекрасно знал все о карах, а любви не понимал.
Аббат Ричард пожевал губами, похожими на высушенные дольки яблок, и ответил:
— Видишь ли, любовь, и в том числе любовь Божья, смущает людские сердца. Казалось бы, должно случаться наоборот, однако это так. Большинство людей проще заставить бояться, чтоб они не грешили, чем требовать от них не грешить из любви. Хотя ты прав, Мейнард, прав! О любви нужно говорить больше и стараться, чтобы услышали. Я попробую больше о ней рассказывать в проповедях. — Но получалось у него не слишком. На братьев, которые собрались в том монастыре, сильнее действовали все равно беседы о карах небесных.
Этот разговор канул в небытие, как и многие другие, и ответ все не приходил. Теперь вот пришел. Мейнард слишком уже разуверился, чтобы полагать, будто именно таким образом Бог ответил на его молитвы. Нет, христианский Бог нынче по-другому говорит со своими детьми, а уж ответить, прислав в судьбу Мейнарда девушку-язычницу — это и вовсе не в Его вкусе.
Потому Мейнард не слишком много думал об этом и просто наслаждался тем, что ему внезапно дали. Жизнью в тепле и сытости (рабов в поселении Бейнира и вправду не обижали, хоть и давали им самую неприглядную работу, но тут уж что сделаешь). Походами в лес на охоту, в одиночку или же в сопровождении кого-то из воинов. Ловлей рыбы в ледяных водах фьорда. Вечерами, когда скальды, которых с собою привезли гости, пели песни и рассказывали истории. Теплым хлебом, свежим молоком. Беседами с Сайфом. И минутами с Альвдис, украденными у быстрого, как горный ручей, течения времени.
Ему нравилось сидеть напротив нее, слушать, как она пытается произнести впервые франкские слова, и то, что она говорила на его языке, казалось Мейнарду чудесней пения птиц. Он уже понял про себя, что девушка нравится ему, нравится так, как ни одна женщина не привлекала его доселе; и чтобы удержаться от соблазна, чтобы не позволить себе думать о том, чему никогда не бывать, он делал запретное — смотрел в черное озеро своих воспоминаний, отшатывался от ужаса и вспоминал резко и четко, кто он такой.