Тонкий лед
Шрифт:
— Спасибо. — Он и вправду был благодарен ей. — Это делает ношу чуть легче. Хотя я все и думаю о том, что должен был бы переубедить его — не Эгиля, брата Луку. Еще раньше, когда он высказывал мне свои бунтарские мысли. Мне казалось, я сделал это. Он же дал мне слово не убегать… — Мейнард покачал головой. Теперь Альвдис понимала, насколько глубоко ранила его вчерашняя история. — Эгиль понимает это — настоящую клятву. Я дал слово, и он, и вождь поверили моему слову: я не стану убегать, и если это место теперь мой дом, я стану его защищать. Деревню и ее жителей. Тебя. Потому Эгиль разрешил мне выбрать оружие, это такая милость с его стороны. Он знает, что я тебе вреда не причиню и никуда отсюда не денусь. Мне незачем.
— Ты не хочешь уезжать
— Куда? Монастырь, где я жил, сожжен. У меня нет владений, нет семьи. Я много где побывал раньше и видел разное, так что мир, считай, посмотрел. И что понял: везде почти одно и то же. Люди, уклад… Боги разные, а люди везде одни и те же.
— Ты разве не мечтаешь ни о чем? Ничего не хочешь?
Мейнард поднырнул под низко склонившуюся еловую ветку.
— Ты, госпожа, сильно добра ко мне — о таких вещах спрашиваешь… Когда-то я о многом мечтал и многого хотел, а теперь хочу лишь покоя. Здесь он имеется.
— Быть рабом, тяжело трудиться каждый день и не иметь ничего своего — это покой?
— Оказывается, так и есть.
Альвдис задумалась, стараясь понять его. Что за жизнь вел этот человек до того, как попал в монастырь, если теперь участь раба в северной деревне полагает покоем? Она бы и хотела спросить, но понимала, что Мейнард не ответит, как не расскажет и о причинах, приведших его к христианскому Богу прямо в объятия. Альвдис уже пробовала спрашивать и каждый раз натыкалась на вежливый отпор. Она не обижалась, понимала. Не каждый может и хочет сказать о том, что лежит на душе. Если на то пошло, разве она сама откровенна с Мейнардом, да и со всеми остальными в том, что чувствует сейчас? Нет. И ей не хотелось, чтобы кто-то узнал об этом.
В лесу и вправду оказался снег. Он тонким слоем устлал открытые ветрам тропинки, полупрозрачным покрывалом лег на валуны, вспыхивал острыми звездочками в ветвях деревьев. От солнца это все светилось и переливалось. Альвдис стянула перчатку и прикоснулась к боку большого камня, стоявшего у дороги. Снежный поцелуй оказался холодным и ласковым, пальцы оставили на камне короткий след. Скоро он исчезнет под слоем инея.
С неожиданным спокойствием Альвдис подумала о грядущей зиме. Горные тропы завалит, останется проходим только основной перевал, откуда расходятся пути к соседям, в том числе и к Хродвальду. Надо надеяться, что он не настолько заскучает, дабы снова заявиться в гости… Впрочем, она же дала себе слово об этом не думать! Фьорд замерзнет, корабли не сдвинутся с места до весны, будут спать в длинных деревянных сараях на берегу и видеть сны о море и славе. Это время долгих ночей, мирной работы в хорошо протопленных домах, неторопливых рассказов. Охотники станут ходить в лес за пушниной, которую по весне купцы повезут в далекие страны, и на незамерзшие берега фьорда, там, дальше, — бить тюленей. Тинд говорит, их много в этом году. Зачем терять добычу?
Раз лег снег, нужно достать из кладовых лыжи и подготовить их, иначе Улл и Скади (Покровители лыжников, стрелков из лука и охотников. — Прим. автора) обидятся на такое отношение и не подарят хорошей добычи. Нужно починить все инструменты, что пришли в негодность за летние месяцы, обработать коровьи и овечьи шкуры — осенью забили много скотины и мясо заготовили впрок; Альвдис придется прясть, шить одежду, покрывала для кроватей… Она думала об этом с удовольствием, как хорошая хозяйка. И ещё думала о том, как хотелось бы ей весной отправиться в путь и встряхнуться, словно сбросив с себя зимние сны. С каждым годом тоска по путешествиям становилась все сильнее. Альвдис нравился дом, она хотела бы провести в этих краях всю жизнь, и все же дом становится драгоценней, если покидать его иногда. Так говорили те, кто повидал иные земли. Даже отец Даллы однажды взял ее в торговый поход, когда та была еще юной девушкой — а Бейнир и слышать о таком не хочет.
— Ты много путешествовал, Мейнард, — обратилась она к франку, ушедшему немного вперед. —
Он приостановился, поджидая ее, и Альвдис вдруг увидела, как он изменился за эти недели. Он все равно был одет просто, как и многие рабы, исключая вольноотпущенных, уже заслуживших свое право на свободу и принявших от Бейнира клочок местной земли; и все же смотрелся он не как раб, а как обычный воин. Короткая теплая туника, подбитый заячьим мехом плащ, закрепленный на плече костяной фибулой, широкий кожаный пояс с кованой пряжкой и наконечником из металла, с подвешенными кинжальными ножнами, — милость пленителей, залог выживания в холодных горах и вместе с тем — словно волшебное платье, преображающее его обладателя. Зеленые глаза сверкали, как изумруды, что Бейнир привозил с юга.
— Иногда стоит, госпожа, а иногда нет. Конечно, дорога не так легка, как может показаться из песен… но ты и сама об этом догадываешься. Всякое может случиться — и непогода, и трудная местность, и лихие люди. Но все-таки это хорошо, видеть, как люди вокруг живут. Видеть, что они делают. Ты бывала в больших городах?
— Только тут неподалеку, куда ведет торговый путь. И это не большой город.
— А большие, да еще в иных землях, совсем не такие. — Он снова пошел рядом. — Люди многое умеют, как я выяснил. Да я же рассказывал уже — и крепости, огромные, целиком из камня, и дома, и церкви… Рисовать умеют и вышивать полотна длиной во много локтей. Украшения делают совсем не такие, как у вас тут. — Мейнард, видимо, догадывался, что в первую очередь будет интересно слушательнице. — На тамошних базарах есть на что посмотреть, причем везде — разное. В Париже торгуют одним, в Толедо — другим, а если к саксам на острова приплыть, так там свои товары. Ты их видела, госпожа, — улыбнулся он, — твой отец же привозит!
— Ох, да, я бывала в его сокровищнице. Там чего только нет. Для чего некоторые вещи, я и понять не могу.
— Ну, может, однажды твой отец разрешит мне их показать, так я растолкую.
— А… одаренные? — спросила Альвдис, слегка запнувшись.
Ведь, в конце концов, она знала только себя и главную целительницу деревни из тех, кто обладал даром. Иногда приезжали с гостями шаманы, иногда через предметы Альвдис улавливала отзвуки чужого колдовства, но все это бело редким и очень уж зыбким. Халлотта учила ее, как умела, а ту учила ее мать, и так далее, в глубину времен; здесь, в тихом фьорде, редко что-то случалось, требовавшее волшебства. Только люди и их болезни. Альвдис же слышала об ином, о том много рассказывал Сайф — а вот Мейнард почти не упоминал. О людях, умеющих вылечить прикосновением ладони или же взмахом руки стереть с лица земли целую деревню. О тех, кто говорит с эльфами, троллями и морскими чудищами. О тех, кто сияет, словно факел в ночи.
— Что ты хочешь знать? — помедлив, уточнил Мейнард. — От меня в этом мало толку.
— Ты многих видел из тех, кто обладает даром? Какие они?
Франк пожал плечами.
— Бывало, встречал. Разные они, госпожа. Все люди, как мы. Ты спрашиваешь потому, что сама такая?
— Это ведь не секрет, — улыбнулась Альвдис. — Кое-что я умею.
— Ты умеешь многое, — неожиданно сообщил Мейнард. — В большом городе такая, как ты, никогда не сидела бы без работы, а может, озолотилась бы даже. В огромных человеческих ульях болезни живут постоянно.
— И тебя не тянет туда больше? — спросила Альвдис. — К этим иным людям, в другие города?
Мейнард пожал плечами.
— Что толку?
— Но ты ведь можешь освободиться, выкупить себя… однажды. Как многие из захваченных рабов уже сделали. Кроме Сайфа.
— Он мог бы освободиться?
Видимо, с сарацином Мейнард об этом не говорил, и Альвдис объяснила:
— Уже больше года мог бы. Отец ему предлагал, южанин хорошо послужил нам. Но Сайф сказал, что сам землю он обрабатывать не станет, а с другими ему лучше. Так что он свободен в любой миг, как захочет, но пока не произнес такого слова. У него загадочная душа.