Тонкий лед

Кольцова Оксана

— Я не предатель, мой король. Предателей в лицо вы знаете.

— Ты о Лотаре, дерзец? По глазам вижу, что о нем и его людях. Так и есть, мой брат умеет предавать, и ты не стеснялся говорить мне об этом. Твои слова мне всегда пригождались, помогали разобраться, как поступать. Ты был лучше всех моих советников, Мейнард, которые вечно нашептывают мне о политике и рассуждают голосами, полными сожаления, о маловажных вещах, которым я должен уделять внимание. Но ты был другим; Флавьен, хоть и хорош, в подметки тебе не годится. И голос твоей совести мне помогал. А теперь ты не желаешь оказывать мне помощь?

— Мой государь, ты во всем прав, — склонил голову Мейнард. Он вдруг вспомнил, как Альвдис рассказывала ему про лед на фьорде: нельзя ступать по нему, пока он слишком тонок, а если идешь, то очень осторожно ставь ногу. — Ты прав и в том, что мне совестно так поступать

в отношении тебя. Я был рад тебе служить, и служил честно, и говорил с тобою честно, и ничего от тебя не желал, кроме твоих повелений, а дружбу счел величайшей наградой. Однако я изменился, как меняются все люди, и мне теперь война не по душе. Вернее, я могу воевать, я убивал, рукой и колдовством, и после того, как уехал из Франкфурта в те годы; но это не сделало меня лучше или достойнее. Мне хочется покоя, семьи, работы на земле. С тобою много верных людей, мой король — вот Луи Бертран, господин де Ру, Дидье из Лангедока — Флавьен говорит, все они живы и преданно тебе служат. На них ты можешь положиться. А я… — Он оглянулся на выход из шатра. — У меня теперь есть супруга, которую я люблю больше жизни, и которая помогает мне понять, что для меня нынче главное. Есть земля в Аурланде, которую я завоевал, как полагается. И есть… — это был скользкий момент, но обойти его невозможно, — есть боги, которых я узнал. Да, я соединился в браке с Альвдис по языческому обычаю. Да, отсюда это кажется варварством и дикостью. Но вот в чем дело, государь: я и отсюда вижу этих богов. Вряд ли я буду их почитать так же, как северяне, у которых они в крови; только эти духи земли и неба ответили на мои просьбы, даже не сказанные вслух, и даровали мне спокойствие, о котором я мечтал. Они помогли мне справиться с даром, заставить его утихнуть и более не жаждать крови. Одно лишь омрачает теперь мою жизнь — твое несогласие отпустить меня. Чтобы уговорить тебя, я проделал далекий путь, не желая оскорблять тебя, просто посылая письмо. Я бесконечно уважаю тебя и люблю, государь, но позволь мне уехать, на сей раз — навсегда.

— Все это красивые и сладкие речи, Мейнард, и наконец я тебя узнаю, мой непревзойденный рассказчик, — произнес Людовик, дослушав, — только вот дела это не меняет. Ты от меня отрекаешься и переходишь в язычество, а значит, отрекаешься от церкви; так что я должен сделать с отступником? Что я тебе приказывал с ними делать? А? Скажи мне!

— Казнить, — будничным тоном ответил Мейнард.

— Казнить, или пленить и бросить в подземелья, чтоб раскаялись в грехах! Слыханное ли дело — франкский воин по своей воле отрекается от Господа перед своим королем!

— Никто об этом не узнает, если король никому не скажет.

— Вот, значит, о чем ты меня просишь?

— Только ты можешь исполнить эту просьбу.

— А при этом ты моих не собираешься исполнять. Ловкий ход, Мейнард де Брюйер.

Воцарилось молчание. Как еще убеждать короля, Мейнард не знал, потому ждал, что Людовик решит. Тот думал, но злые морщинки у глаз не исчезли, и уголок рта подергивался.

— Коль уж приехал, задержишься, — наконец, велел король. — Удивил ты меня. Сразу так я про тебя не решу. Хочешь, чтобы я тебе послужил и прикрыл твою спину от жадных святош, которым только и подай язычника на железном блюде? Хочешь, чтобы они не прознали, куда уплывает боевое волшебство, которое и одобряют-то, лишь когда оно на поводке у церкви? Тогда и ты мне послужишь, и может, потом я тебя отпущу. Может быть. Пока я не намерен этого делать.

— Мой король…

— Это все пока что, Мейнард. Слишком ты меня разозлил, а кроме тебя, дел у меня достаточно. Убирайся отсюда, следуй за войском и жди, пока я тебя позову. И учти, мой старый друг, — вздумаешь ослушаться и уехать, я тебя живо изловлю и не посмотрю ни на твое супружеское счастье, ни на складную просьбу. Словами и я могу выткать целый гобелен. Я всегда предпочитал дела, как и ты. Пока я дела твоего не увижу, и разговора не будет.

Мейнард поднялся, молча поклонился и вышел.

Вместе с Альвдис и Флавьеном, не задававшими пока вопросов, Мейнард спустился с холма. Забрали у стражников лошадей и сели верхом. Альвдис молчала, пока не отъехали подальше от королевского шатра, и лишь тогда рискнула поинтересоваться:

— Что сказал король?

— Пока он отказал мне, — хмуро отвечал супруг. — Конечно, ему нужно поразмыслить. Людовик горд и не привык, чтобы его приказами пренебрегали, а я именно это и делаю. Однако времени у нас не так и много.

— Почему?

— Потому что вскорости все войско будет знать, что я женился на тебе и как женился. Это земли христиан, Альвдис,

а вокруг короля собирается немало клириков. Людовик не станет им говорить специально, что мы соединены по языческим обычаям… пока. Однако часть дружинников видела нашу свадьбу, как ты помнишь, и они расскажут своим приятелям, просто чтоб похвастаться — дескать, вот что мы видали. Пройдут дни, если не часы, пока об этом не услышит наш знакомый отец Жакоб, что принимает исповеди у моих воинов. — Мейнард, несмотря на то, что в войске короля не бывал уже много лет, по-прежнему звал этих людей своими. — А отец Жакоб отличается набожностью и при этом тупостью, которая годится для крестьянина, но клирика подчас делает опасней умника или хитреца. Он пойдет да расскажет кому-то из епископов, и те прибегут к Людовику — как же так, отступник! — Он помолчал. — Король не любит клириков, хотя и верит в Бога крепко. Те, кто претендует на святость, изрядно проели ему печенку еще в юности, а привычка оглядываться на Святой Престол и одобрение Папы и вовсе надоела. Он защитит меня, но только если пожелает того. А он зол и обижен. И хотя по закону я вроде бы свободен от клятв ему, это нигде не написано. Он освободил меня на словах, но у меня не имеется бумаги, в которой сказано, что я больше ничего не должен королю… Так что Людовик обладает властью заявить: никакой беседы не было между нами шесть лет назад, он отпустил меня всего лишь на время, а теперь призвал обратно и отдает приказы, как королю и подобает обращаться с вассалом. Понимаешь? Коронованные особы, даже самые лучшие из них, не привыкли, чтобы им не подчинялись. И неповиновение раздражает их.

— Мы можем как-то повлиять на него? — поинтересовалась Альвдис. — Что для этого нужно сделать?

— Подождать, для начала. Видимо, наше путешествие затянется дольше, чем я предполагал, — тяжело вздохнул Мейнард. — Потом, возможно, он чего-то потребует от меня. Боги знают, что это окажется за просьба… Но я готов заплатить цену, чтоб Людовик меня отпустил.

— Он отпустит, ты думаешь?

— Он похож и непохож на отца. Людовик Благочестивый — вот кто был истинно добрым человеком, и, выскажи я ему подобную просьбу, он не стал бы искать меня ни в монастыре, ни после… А Людовик Немецкий слишком горд и упрям, чтоб позволить мне так просто выскользнуть из-под его влияния. И к тому же, я знаю, что моя дружба ему дорога, как и мне — его дружба. Это не так просто.

— Я буду с тобой повсюду, — пообещала Альвдис.

Мейнард поблагодарил ее кивком и принялся по-франкски пересказывать разговор Флавьену.

ГЛАВА 22

Отряд, которым Мейнард командовал раньше, принял бывшего военачальника с распростретыми объятиями. Как поняла Альвдис из рассказов Флавьена, король Людовик ещё в былые времена предлагал Мейнарду взять себе больше людей и командовать значительной частью войска, однако тот отказался. Ему было приятней исполнять личные поручения короля и его срочные приказы, а не руководить большим количеством пехоты и конницы. Мейнард утверждал, что полководец из него так себе и, скорее всего, не лгал. Его дар заключался совсем в другом. Флавьен, тоже не жаждавший особой славы и великим стратегическим мышлением не обладавший, оставил все как есть. Так что в отряде насчитывалось всего пятьдесят человек, в большинстве своем опытные вояки, которые могли драться и в чистом поле, и на улице города. Ну, и деревни уничтожать умели.

Пока всем было велено двигаться в глубь франкских земель; закончится ли этот поход битвой или же очередным братским миром, пока было неясно. Ходили слухи, что Людовик, возможно, попытается договориться со своим братом Карлом против Лотаря, а если и нет, то сам с Лотарем будет говорить и предлагать ему отступить при очередном дележе земель. Также говорили, что войска Карла стояли раньше в Орлеане, но теперь, похоже, сдвинутся с места. Еще говорили, что видели вчера в реке рыбу о двух головах, и что рябой Клод влюблен в падшую женщину, потому что шастает к ней в палатку, а потом в мечтаниях раз за разом пересаливает суп. Мейнард переводил болтовню воинов Альвдис, и она от души смеялась.

К супруге командира отнеслись с почтением, и хотя быструю франкскую речь она ещё почти не понимала (а солдаты, как водится, оказались обладателями целой россыпи роскошных акцентов), с людьми объясниться сумела. Альвдис быстро сказала Флавьену, что хорошо бы добыть если не шатер, то палатку, каких она вокруг видела довольно много: от сырости у Мейнарда начинала ныть раненая осенью нога, и Альвдис предпочитала, чтобы муж чувствовал себя хорошо. Кроме того, она сама хотела бы укрыться от десятков любопытных глаз.