Тонкий лед

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Но помощников меняла чаще, чем халаты,— встрял Соколов.

— Она и меня давно сменила б, но подходящего не приглядела,— отмахнулся Владимир.

— А помнишь, как она пахана обрубила, когда тот велел ей носить ему жратву в барак? — рассмеялся Соколов.

— Как не помнить! Но он не знал, на кого наехал. Теща ни перед кем не «шестерила». Тут же «махро­вый» ворюга вздумал из нее прислугу себе слепить! Ох, и не повезло ему!

— А как теща отмылилась? — спросил Егор.

— Каталкой по башке со всего маху. И матом! Да таким, что у зэков от удивления пар из ушей стебанул. Во все дыры пахану напихала и пообещала его в ку­хонные рабочие на следующую неделю взять, но... пахан есть пахан. Решил проучить повариху за дер­зость, неуважение. Уж чего только не подстраивали ей зэки. Однако, отвечать самим приходилось за всякую шкоду. Было, в «шизо» влетали вместе с паханом. Другие боялись. Ведь пакостить повару, значит, гадить зэкам, поэтому отказывались теще паскудничать. А па­хану обидно. Подослал лично к ней двоих фартовых, но мои охранники вовремя приметили. Выбили их из кухни. Теща осторожнее стала. И все ж пахан свое слово сдержал. Уж не знаю, кто именно, но пробили бабе камнем голову. Приличный булыжник! Откуда взялся — никто не видел. Думали, не выживет. Три дня была без сознания, но обошлось, на то она и теща! Тут и я стал уговаривать оставить работу, да не пере­ломил. Едва оклемалась и тут же возникла в зоне.

— К тебе она как? — поинтересовался Касьянов.

— За человека держит. На выходных оладьями ба­лует, блинами. Базар не открывает. Не волокет, не ка­тит всякую гнусь. И с соседками не перемывает кости, некогда стало. Теперь, слышу, своей подружке вече­ром зудит: «Нынче как заново народилась. На хоро­шем месте устроилась, и люди уважают. Никто не жалуется на готовку. Все до единого говорят «спаси­бо». Руки мне готовы целовать, одна беда — не дотя­нутся».

— Примирились?

— Ну, да! Ей не до меня стало. С работы возвра­щаемся, теща мигом в койку, да как даст храпака. Барак зэков перед нею — детский сад.

— С паханом ладит?

— Свои его достали. А уж за что, так и не раско­лолись. Как ни трясли, не сказали за что угробили. Кто именно, тоже не проговорились, хотя разборка была крутой. Пока охрана подоспела, пахан в жмуры сва­лил. На нем много отметин осталось: ножи и финки, шила и доски с гвоздями. Оно и кулаков, и сапог не жалели. Вломили напоследок знатно, на том свете будет помнить,— доел уху Соколов.

— Теща теперь успокоилась совсем. А дома, когда на меня жена бухтеть начинает, старая вступается. Я теперь в отменных мужиках канаю, в самых надеж­ных и честных. Аж самому не верится, как в такие пролез? Теперь дошло, самое главное — втереться в тещины любимчики, об остальном уже можно не ду­мать и не беспокоиться. А бабам много не надо. Не обижать и защитить вовремя. Где-то свое плечо под­ставить, доброе слово сказать. Потом за эти мелочи сторицей получишь,— умолк Владимир.

— Мужики! Гляньте, какая лунная дорожка к бере­гу прижалась! Красотища!

— А кто там на реке плещется?

— Медведь на рыбалку пришел. Тоже ухи захоте­лось. Я пошел миску помыть, он тут рядом располо­жился. Конечно, услышал, но не оглянулся. Свой улов на берег выкидывает. Опытный,— сказал Соколов.

— Давай, ребята, по маленькой!—достал Касья­нов бутылку водки из рюкзака.

Егор вторую поставил рядом.

— Надо картошку испечь. Углей много,— спохва­тился Володя.

— Тряхни там мой «сидор», жратвы хватит! — ука­зал на рюкзак Соколов.

Касьянов и Александр Иванович ставили палатку. Крепили ее надежно.

— Порядок! — заглянул внутрь Федор Дмитриевич и пошел к костру, где ребята уже все приготовили.— Да­вай, мужики, за нас! За всех живых! —поднял свой ста­кан Касьянов и, чокнувшись с Егором, обронил,— до дна...

Платонов выпил, давясь и морщась. С каким бы удовольствием он выплюнул бы водку, но знал, его не поймут, осудят и больше никогда не возьмут с собой. Он стал есть, чтобы хоть как-то задавить вкус и запах водки. Она обожгла горло, перехватила дыхание.

— Егор, чего перхаешь? Давай еще выпьем! — услы­шал совсем рядом.

— Нет, только ни это! Не могу. Может, потом,— ото­двинулся от костра.

— Ты откинься на траву, сразу легче будет. Навер­ное, впервые водку выпил?

— Да,— ответил еле слышно.

— Тебе теперь в море окунуться не мешало б, но не пустим. Ложись у костра. Мигом хмель из тебя выт­ряхнет,— советовал Касьянов.

Егор лег на траву, стал смотреть в звездное небо. Глаза вскоре закрылись, и Платонов вмиг оказался в женской зоне.

...Он бежит вместе с охраной. Куда? Зачем? Но Его­ру никто не отвечает. Платонова втолкнули в женскую баню. Вон бабка Уля, прикрывшись веником, грозит корявым пальцем и шипит змеей, плюясь слюною че­рез просветы в зубах:

— Ты, ососок собачий, чего сюда возник? На ба­бью голь поглядеть? Эх-х, бесстыжий! Иль вовсе безмозговый и никакого пределу? Ужо доберуся до тебя! Отпишу заявление главному лягавому Поронайска. Пусть он с тобой разборку устроит!

— Не слушай старуху, Егорушка! На меня погляди, красавчик! Я еще не завяла и сумею вдоволь тебя по­радовать,— жмется, обнимает Платонова Серафима. Горячие губы скользят по лицу. Она обнимает челове­ка, а он пытается выскользнуть, и удалось.

О, сколько красивых женщин собралось в бане. Они приветливо улыбаются, зовут, не пытаются прятаться. Лиля, посудомойщица, даже рядом с собой приглаша­ет мыться.

А вот и Вера с Динкой, сотрудницы спецчасти, хо­хочут, зовут:

— Егорка, валяй к нам! И отмоем, и отпарим, и об­сушим!

— Чего убегаешь? Иль голых баб не видел никогда?

— Попался? Ну, то-то! Теперь никуда не сбежишь от меня! — схватила за локоть женщина, дернула к се­бе, и Егор узнал Катю, ту самую, из юности, которая сказала о беременности, а вскоре исчезла из горо­да.— Подлец! Козел! — словно в лицо плюет девка, а он отвернуться не в силах.