Тонкий лед

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Симка — сучка! Отстань от человека, отвяжись от него, покуда не вломила! — появилась в коридоре водитель Ирина.

— Отвали! Не мотайся меж ног! Не то как вломлю за помеху, ничему не порадуешься. Мой он! На ны­нешнюю ночь никому не отдам! — повернулась к Его­ру, но тот сумел ускользнуть и торопливо шел по кори­дору, боясь, что баба, нагнав, вцепится в него течкующей сучкой. Но та лишь взвыла вслед,— эх, ты, чмо поганое! Смылся как падла, а еще мужиком себя счи­тает, облезлый сверчок! Погоди, в другой раз встречу!

Егор до самого вечера не выходил из кабинета, боялся взглянуть на сотрудниц отдела, чтоб не услы­шать подобное Симкиному.

— Как Вас зовут?

Егор вздрогнул, услышав голос совсем рядом, огля­нулся. Пожилая женщина смотрела на него поверх оч­ков. Она назвалась Надеждой Павловной и спросила, узнав имя:

— Кто Вас напугал, что сидите мышонком, вдавив­шись

в стул? Даже в туалет не выходите.

— Меня в коридоре поймали. Серафима...

— A -а, наша прачка! Ну, эта может любого попри­жать. Как она здесь оказалась? Ведь Касьянов запре­тил ей настрого появляться тут. Я ее с полгода не видела. И надо ж, опять просочилась,— вдруг все ус­лышали шум в коридоре, выглянули.

Две здоровущие охранницы гнали по коридору Се­рафиму. Пинали тяжелыми ботинками в бока, в зад, вламывали кулаками по спине:

— Шмаляй вперед, сука!

— Так уделаем, забудешь, что такое мужики!

Но Серафима увидела Егора.

— Вот он, мой красавец! — бросилась напролом.

Охранницы успели поймать бабу, свалили на пол, пинали нещадно, материли грязно. Одна из них, огля­нувшись на Егора, цыкнула:

— Закрой двери! Чего уставился?

— Он — новенький,— одернула вторая.

— А мне по хрену! Нечего нам мороки прибав­лять!— рванула Симку с пола и погнала на выход, кляня зэчку и весь белый свет.

Егор, принимая дела, задержался допоздна. Уже все сотрудники уехали, когда ему принесла ужин жен­щина и, тихо присев на край стула, ждала, когда чело­век поест, чтобы унести посуду.

— Вы не спешите, ешьте спокойно. Ирина не рань­ше чем через полтора часа воротится. А мне и вовсе торопиться некуда,— подала голос.— Это за Вас Сим­ку в «шизо» кинули?

— Не знаю. Слышал, что ей запрещали тут появ­ляться, а она снова пришла.

— Дурная! Как увидит мужика, мозги теряет. Бо­лезнь у нее какая-то.

— А за что она села? — спросил Платонов.

— За блядство! Всю деревню мужиков меж собой поссорила. Что ни день — драки из-за нее. Была бы путной, с одним жила бы, так ей мало было. Уж и ле­чили ее, и изолировали, и голодом морили. Ничего не помогло. Коль нет живого мужика рядом, она его нари­сует. И кобенится перед ним, и целует как натурально­го. Вон у нее в бане вся печка и лавки измалеваны. На стенах и дверях живого места от них нет. Всякие, раз­ного калибра со своими именами, рожами и прочим мужичьим.

— Жила бы она лучше в своей деревне,— отозвал­ся Егор, поев.

— Куда там! Двоих мужиков из-за нее убили. Она тому виной.

— Ее тюрьма не исправит.

— Знаем, но что делать? У этой бабы — своя беда. Ведь не родилась такой. Хорошей была. Только имелись в ее деревне два дурака, подпаски. Здоровые бугаи. Никто на них не обращал внимания, ни девки, ни бабы. А природа подперла придурков. Вначале к своей козе пристраиваться стали, да маманя увидела, коромыслом обоих выходила. Да так, что глаза через уши чуть не повыскакивали. Пригрозила обоих в дурдом сдать до конца жизни. Присмирели. А через время снова бзык на них нашел. Туг, как назло, Серафима корову в стадо пригнала. Ей тогда лет восемь было, не больше. Бабка проспала пастуший рожок и опоздала выпустить корову, попросила внучку отогнать в стадо. И только девка хоте­ла возвращаться, эти двое дебилов скрутили, уволокли в лес. Там изнасиловали девчонку. Она чуть живая в избу приползла. Уже думали, что помрет ребенок. Нет, выжила. А с дураков какой спрос? Ну, сыскал их отец Серафимы, вломил от души, да брат добавил с дядь­кой. Выбили им зубы, сломали несколько ребер. А тол­ку? Девке здоровье не вернешь! Засел у нее какой-то пунктик, и вскоре Серафима стала портиться. Сдела­лась дуркой как и те насильники! Будто дурью зарази­ли. Сама не рада той беде. Но куда от нее денешься?

— Насильников не судили? — удивился Егор.

— Они — узаконенные дураки, со справками. С са­мого рождения. Таких не судят.

— А в детстве ее лечили?

— Милый, в деревне легче десяток здоровых сде­лать, чем вылечить больного. Это ж надо в город вез­ти, к врачам, покупать лекарства. А за какие шиши? Вот и лечили девчонку домашними средствами. Отец вожжами бил до обмороков, мать — каталкой, бабка — крапивой, брат — ремнем. Серафима всякого натер­пелась и навидалась. Упустили девку дома, так и ос­талась утехой деревни.

— Семьи у нее нет?

— Кому нужна?

— Обидно! Два дурака жизнь поломали.

— Ой, Егорушка! Эти хоть дураки, что с них взять? А скольких женщин нормальные мужики дурами сде­лали? А в тюрьму сунули? Сами с другими бабами открыто в своем дому живут. Детей старики той первой жены растят. Коли отказались, недолго думая, по при­ютам раскидали. Пока баба отбудет

срок, собери их потом, сыщи попробуй. А если грамотешки нет, то и вовсе пропала жизнь. В свою избу не дадут воротить­ся. Родителей из нее повыкидывают, а управу на них не найти! Нынешние мужики — сплошь прохвосты! Вон мой отец за пять кило муки мамку властям сдал. Она пекарем работала. Ей и дали пять лет. Нас трое сирот осталось. Всех из избы выкинул как щенков прямо на снег, босиком. Родных не пощадил. Мне тогда шестой год шел. Свои деревенские сжалились, разобрали по домам, приютили. А отец новую бабу приволок с со­седней деревни: свои не смотрели на него, человеком не считали. А новая баба вовсе бесстыжая: мамкину одежу носить стала, да еще похвалялась, что папаня ей все подарил. Ну, мы все трое в колхозе смалу ра­ботали. Кто где приткнулся, кого куда взяли. И через пять лет подарил нам колхоз новый дом. К тому вре­мени мать с зоны воротилась. Все вместе жить стали. Братья, старший и средний, в армию пошли, да так и остались в городе. Я с мамкой жила. Замуж идти отка­зывалась. А ну такой, как отец, попадется — всю жизнь изгадит! Боялась одного, случилось другое. Папаня и впрямь заявился к нам. Я только с дойки воротилась утром, он и закатился. Враз к матери, мол, давай забу­дем все плохое и помиримся, воротишься в свой дом. А этот дочери останется. Может, она себе мужика сы­щет? Я как хватила его за шиворот, с избы поволокла. Вытащила на крыльцо и матом выходила перед всей деревней. Испозорила как хотела. А он, уходя, сказал мне: «Всякую гадость свою вспомнишь. Уж как в этот раз тебя проучу, черти в аду дрогнут от жути!» Я не поверила. У нас с мамкой корова имелась, аккурат на тот момент стельная. Вот-вот опростаться должна была. Мы с мамкой ее по очереди караулить выходили в са­рай. Так-то я выскочила, у коровы потуги начались. Присела возле нее, слышу, кто-то к нам в дом идет. На крыльцо зашел, но не стучится. Я дверь сарая приотк­рыла, глядь, папаша бензином стены дома и крыльцо поливает. У меня в глазах потемнело. Схватила вилы и к нему. Насквозь пропорола мигом. Уж как получилось, сама не знаю. А он дергается, хочет спичку зажечь, чтоб дом подпалить, да ничего не получается. Руки отказа­лись слушаться, боль одолела. Зато как кричал, поды­хая, хуже зверя рычал, крыльцо грыз зубами и все клял меня... Ну, да последний год остается. Скоро домой, к мамке. Больше нам никто не помешает,— вытерла концами платка мокрые глаза. Оба услышали протяж­ный сигнал машины.— Вот и Ирина приехала за Вами. Поезжайте домой с Богом! Простите, коли что не так,— женщина встала и скрылась за дверью.

На следующий день Егор знакомился с почтой, по­ступившей в зону. Писем пришло очень много, и Пла­тонов понял, одному не справиться. Сотрудницы от­дела быстро разделили всю корреспонденцию, но и оставшееся завалило весь стол. Человек читал пись­ма, не поднимая головы.

«Милая доченька! Как тяжко нам с отцом без тебя! Ждем не дождемся, когда освободишься и воротишь­ся в дом. Все из рук валится, ведь мы вовсе ослабли. И на что сдался тебе этот хромандыля Тишка? На что его так отделала? Ить он в больнице опосля суда над тобой еще три месяца валялся. Врачи сказывали, будто его ноги с жопой никак срастаться не хотели. Так он, окаянный, даже срал под себя. Во до чего испаскудился пес шелудивый. Нынче уже другой приемщиком молока на вашей ферме работает и пока не отворовывает молоко у доярок. Боится, каб ему не перепало от них как Тишке от тебя. Бабы на ферме хорошо полу­чать стали и жалеют тебя. Велели приветы от всех передать: и от скотников, и от коров. По тебе скучает всякий, даже Данилка-кормозапарщик. Тот про душу заговорил, сказал, что поговорить ему стало не с кем. Коров твоих подменной доярке дали, но временно, до твово возврата. Скотина не слушается ее, по тебе ску­чает. Вот и поверь, что мозгов не имеют. Оно хоть и немного тебе сидеть осталось, а ждать каждому тяж­ко...» — читал Егор письмо. Он положил его на стопку, отметив, в какой барак передать.

«Мамочка милая! Я каждый день считаю, сколько осталось до встречи с тобой! Ты про меня не бойся. Учусь хорошо. Двоек вовсе нет, а троек совсем немно­го. Может, потому что во двор перестал ходить. Соседи обзывают, а пацаны дразнят. Со всеми не передерешь­ся. Вот и сижу дома вместе с котом. Бабушка его при­несла мне в друзья, чтоб не скучно было одному. Мы с Васькой даже разговариваем. Он бабку зовет мамой, а меня — гадом. Не знаю, за что. Сам так придумал...

...Мама, куртку, которую ты свистнула для меня из палатки, у нас забрали. Еще при тебе, но бабуля купи­ла точно такую. И я теперь хожу в ней в школу. А чтоб легче прожить, я в рекламном бюро работаю, расклеи­ваю на столбах и заборах листки, бюллетени, плака­ты, информацию всякую. В месяц получаю тысячу, а иногда и больше, если работы невпроворот.