Тонкий лед

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Федь, ну, расколись по совести, мы ж свои тут, не­ужели ни с одной шашни не крутил? — спросил Соколов.

— Санька, ты ж меня сколько лет знаешь! Баб на стороне, конечно, имел, но не в зоне. Придерживаюсь правила: где живешь, там не трахаешь. Так самому спокойнее и никакой подлянки ждать неоткуда.

— Крепкий мужик! Честно говоря, я за себя не смог бы поручиться в твоей зоне. Глядя на тебя и Егора, завидую выдержке обоих. Какие женщины сидят в ва­шей зоне, а вы как слепые, словно не видите. Нет, я так не смог бы! Обязательно приголубил бы какую- нибудь! — улыбался Соколов.

— Потому у тебя одни козлы! — огрызнулся Егор.

— Сань, с годами и к бабам приходит равнодушие. Только на первых порах их замечаешь. А как глянешь в ее дело, мама родная, черные очки напялишь, толь­ко чтоб ее никогда больше не видеть.

— Но все же нравилась какая-то?

— Ох, и давно это было, лет десять назад. Привез­ли к нам партию женщин с материка. Все с большими сроками. Все молодые, все издалека. И эта среди них, Татьяна. Я сразу ее приметил, хотя красавицей не была, но имела свою изюмину. Она стояла в общем строю, но сама по себе, не смешиваясь с остальным бабьем. На меня даже внимания не обратила, не гля­нула в мою сторону. Стояла, отвернувшись от всех, ни с кем не разговаривала, даже на сторожевую овчарку, задевшую мимоходом, не оглянулась.

— О ком-то задумалась,— вставил Соколов.

— Дочка осталась у нее на материке. С дедом и с бабкой. Совсем малышкой была в то время. Едва ходить научилась, своих узнавать. Татьяну мамой зва­ла. Видно, на тот момент голос дочки в ушах стоял, и виделась как наяву через все расстояния. Хороша была женщина! Волосы русые, от природы кудрявые. Глаза синие, большие. Нос курносый, маленький рот и лицо чистое, круглое, совсем юное, без следа порока.

— Ну, прямо ангела изобразил! Так я и поверил! Ты лучше вякни, за что она в зону влетела? — усмех­нулся Соколов пренебрежительно.

— В то время по окончании учебных заведений да­вались выпускникам распределения на работу. И раз­гоняли недавних студентов по всему свету: кого — в пу­стыню, кого — в тундру, другого куда-нибудь в болота сунут. Хоть сдохни, но отмолоти два-три года, отрабо­тай свой диплом. Не посылали из города лишь тех, кто успел обзавестись семьей, забеременеть, а еще луч­ше— родить ребенка. Понятное дело, что студенты, зная о том, к окончанию вузов уже кучковались, сбива­лись в пары и к защите дипломов почти все станови­лись семейными. А кому охота уезжать из своего горо­да на север к нивхам или корякам? Да и казахи с тур­кменами — не подарок. Всем хотелось остаться в сво­ем городе, где учился. Эту возможность пробивали всеми силами: деньгами, связями, влиянием родни. Ну, а если ничего из этого арсенала не имелось, иные девки шли на интим с ректоратом.

— Ну, что старые песни крутишь? Такое всем зна­комо. Ты по сути скажи! — встрял Соколов.

— Короче, у Танюшки уже имелась дочка. И ее должны были оставить в городе. Таня предъявила сви­детельство о рождении ребенка, но комиссия игнори­ровала все. Женщину распределили на работу в глу­хое село преподавать физику и химию.

— А почему так круто? — не поверилось Соколову.

— Татьяна на тот момент развелась с мужем. А ко­миссии нужно было все дыры заткнуть, выполнить за­явки по обеспечению специалистами. Вот она и попала под горячую руку. О ней так и сказали, мол, в деревне ребенка легче вырастить, и послали в белорусскую деревню, утопавшую в лесах и болотах.— Ну, а Танька твоя нашла там партизанскую мину и подорвала ректо­рат института? — рассмеялся Александр Иванович, ко­торому порядком надоело затянувшееся предисловие.

— Нет! Получив распределение, она надавала по мордам ректору и председателю комиссии! Назвала их взяточниками, негодяями, растленными кобелями и пообещала придать случившееся огласке. Но не ус­пела. Саму взяли за оскорбления, рукоприкладство, угрозы, клевету на высокопоставленных должностных лиц института. Татьяне влепили пять лет. Именно эти лица добились ее отправки на Сахалин. Вот так и по­платилась баба за свой язык,— замолчал Касьянов.

— Всего-то по харям смазала? Ох, и скучно! Нет, даже в своем розовом детстве Я покруче был! Узнал, что моя училка змей боится, и принес в школу ужа за пазухой. И надо ж, меня к доске вызвали рассказать наизусть «Песню о буревестнике». Я, конечно, ни в зуб ногой. Зато блатные весь урок мог петь. А учил­ка взъелась и требует к доске. Я корячился, сколько мог, а потом вышел. Она села к столу, приготовилась слушать. Ну, я время даром не терял: задрал рубаху, мигом снял ужа с пуза и положил на плечо училке так бережно, аккуратно. Она поначалу не поняла, а когда врубилась, увидела, кто по ней ползет, как заорала, завизжала и обоссалась. Ее без сознания уволокли с урока. Весь класс до самой перемены меня на руках носил, а директор школы вынес поджопником из шко­лы на две недели. Тайм-аут взял со мной. Вот это кайф был! А тут, подумаешь, по соплям съездила. Для них даже без последствий! Сама загремела как после­дняя дура! Ты хоть образумил ее?

— Мы симпатизировали друг другу,— покраснел Касьянов.

— Не понял, это как?

— Молча, лишь взглядами обменивались.

— А секс? Иль у вас и это было с дистанционным управлением?

— Да будет тебе!

— Федь, не ломай в дуру! Неужели и тут мимо про­скочило? Тогда ты просто лох!

— Нравилась она мне. Да и я чувствовал, что не­безразличен ей. Это без слов видел. Но ведь женатым стал. Детей имел. Не смог к Татьяне приколоться. Она и так от жизни натерпелась с лихвой.

— Она так и вышла нетронутой?

— Когда уходила на волю, в щеку поцеловала. Ска­зала, что помнить будет всегда. И уже пять писем от нее получил. С воли. Не соврала, не забыла меня, корявого,— оглядел Соколова и Платонова вприщур.— Знаете, мужики, я считаю, что есть между нами и жен­щинами особое чувство. Оно выше секса. Не дает право унизить, опуститься до грязной похоти. Оно под­нимает нас над всеми низменными чувствами.

— Иди ты в задницу! Раскукарекался как петух в гареме! Про высокие чувства запел! К зэчкам что ли? Да у тебя такие змеи прикипелись! Вон половина моих мужиков из-за них в зоне канают. А сколько ребят по их вине на себя руки наложили? Сколько судеб изуве­чено, задумался над тем? Вон перед тобою Егор! спро­си, от чего он несчастен? Кто судьбу изговнял? Этот бабам песни петь не станет, хотя вместе работаете. И мне здесь дуру в уши не гони!—обрубил Соколов резко, пошел к морю, не оглядываясь.

— А как теперь Ваша Татьяна? Устроилась, обжи­лась на воле? — спросил Егор Касьянова.

— Воспитателем в детском саду устроилась. В шко­лу с судимостью не взяли, только через годы. Но сколь­ко пережить довелось. Кстати, ректора осудили. Дип­ломами приторговывал на хлеб насущный. Ничего под­набрал! Купил квартиру в центре, импортную машину. Все конфисковали. На должность и возраст не посмот­рели. Тогда и Татьянино дело пересмотрели, но по­здно. Другие настали времена.

— С семьей у нее не наладилось?

— Вышла она замуж за вдовца. Не совсем тот, кого хотела, но живут вместе. Общих детей завести не ре­шаются. Сводных трое. У нее — одна дочь, и у него — двое пацанов. Вроде пока без проблем.

— Почему она с отцом дочери разошлась? — по­интересовался Егор.

— Ушел он от них, бросил. Слабак или кобель ока­зался,— кто его знает? Татьяна ему поверила. А тот гнус в один день исчез, будто примерещился. Она, недолго поискав, поняла все правильно. Когда дочке семь лет исполнилось, папашка сам сыскался. Но у Та­ни уже другая семья была. Она не захотела менять ее на призрак. Оно и понятно, человек, обманутый од­нажды, в другой раз уже не поверит.