Тонкий лед

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Где ж логика? Сам говорил, что зэки боятся де­ляны и не хотят там вкалывать, знают, что могут по­гибнуть. И в то же время жизнью не дорожат? Так как понять тебя? — спросил Егор.

— Да все банально. Ведь все мы знаем, что когда- то уйдем из жизни. Но почему-то никто не торопится. Не хочется свалить раньше времени от рук киллера. Каждый мечтает слинять своей смертью, без чьей-то помощи. Так и зэки. За жизнь не держатся, но и выпус­кать ее из своих рук не спешат.

— Ну, а как же те, кому расстрел милее? — прищу­рился Касьянов.

— Таких немного.

— И все же имеются?

— Новички!

— И сразу на пожизненное влетели?

— А как ты хочешь, если они бандитам продались с потрохами? Ладно, воры, киллеры и прочее говно! Они — мразь каждодневная! Не сыскав своего места в стае, озверели. Но ведь не продали свои души чечен­ским бандитам, не пошли с ними взрывать и убивать всех на своем пути. А эти? За деньги мать родную пустят в куски. Вот и сцепились мои с новичками. По­обещали устроить им разборку, не отходя от шконки, и вырвать яйца вместе с языками голыми руками за то, что они своих славян положили под ноги бандитов.

— Сами такие же! — огрызнулся Егор.

— Третий промах твой! Такие, но не из тех! Да, голодное брюхо толкнуло в грех. Они и сами не отри­цают своей вины. Но никто из них не продал то, что они считают первым и последним,— свою кровь, зем­лю, звание славянина.

— Ой, Сань, кончай темнуху лепить! Прямо ангелы канают у тебя в зоне! — сморщился Федор Дмитрие­вич словно от зубной боли.

— Как хочешь! Но вломили новичкам мои деды классно. И гордо пошли в «шизо», не переча как обыч­но,— Соколов выдержал паузу.— Покуда в моей зоне канали зэки со сроками, все шло терпимо. Как только привезли пожизненных, их бессрочными прозвали, на­много труднее стало. Мешанина началась. Зэки меж собой махаются: одним есть чего ждать, другим — воли не видать.

— А почему пожизненных к тебе привезли? Ведь, помимо твоей, имеются еще зоны со строгим режимом содержания? — спросил Федор Дмитриевич.

— Имеются, все о них знают. Да толку? В одной — эпидемия желтухи, в другой туберкулез свирепствует. Вот и прикинь, если там зэки каждый день умирают.

— Какая разница, если их на пожизненное привез­ли?— пожал плечами Егор.

— Ну, мы о том говорили раньше. Никто не хочет расставаться с жизнью прежде времени,— осек Соко­лов и, присев у костра на бревно, уставился взглядом в огонь.

Дрова горели ровно, облизывая закопченный чай­ник до самой крышки. Он шипел, нагреваясь, вода в нем начинала бурлить, клокотать на все голоса.

— Странная штука — жизнь! Пока человек коптит бе­лый свет — ни хрена не ценит, а приходит последний час — волком воет, чтоб хоть на минуту жизнь продлить,— покрылось испариной лицо Александра Ивановича.

— Ты это о чем? — повернулся к нему Касьянов.

— Знаешь, я никогда не дрожал за свою шкуру. Ни на войне, ни в зоне никто не назвал трусом. А тут... Сам себе не поверил. Все понимаю, но такое не могу объяснить,— крутнул головой Соколов, добавив,— даже вспомнить совестно. Хотя, чего там, все —живые люди, а в жизни чего не случается?

— Что тебя точит? Поделись,— предложил Федор Дмитриевич и, подкинув сушняк в костер, повернулся к Соколову, приготовился слушать.

— Был у меня на зоне пахан фартовых. Я о нем говорил частенько. Громадный мужик, оттого и кликуху имел соответствующую — Медведь. Весь в шерсти как настоящий зверюга. Силища у него была нечелове­ческая. Боялись его все. Уж не говорю о зэках. Охрана икать начинала, завидев пахана на пути. Овчарки от него пятились. Да и мне не по себе становилось при встрече с Медведем, хотя виду не подавал. Но пахан это чувствовал и часто доставал меня. Особо бесили нас фартовые законы, которые воры держали в зоне. Они бойкотировали подъемы, переклички, работу, а еще считали западло отвечать на наши вопросы. Мы для них были лягавыми, вроде мусора под ногами. Сколько ломали мы Медведя и фартовых, ничего не получалось. Везде облом.

— Ты его в другую зону сбросил? — спросил Фе­дор Дмитриевич.

— Кто бы его взял? Кому он нужен? На него толь­ко глянь, голова в плечи сама прячется поневоле.

— Так он и теперь у тебя? — спросил Егор.

— Нет! Столько я не выдержал бы, да и он... На зоне не может быть двух хозяев. Кто-то должен уйти навсег­да. Вот и пошла меж нами «ломка». Кто кого одолеет?

— Но у тебя — власть! А у него? — выдохнул Егор.

— У Медведя в своем бараке власть была неогра­ниченной, и слушались там только пахана, меня не замечали. Вот это и взбесило, что мои распоряжения в фартовом бараке не выполнялись.

— И что ты с ними сделал?

— Всех выгреб на работу, но не на деляну, а на подготовительные и погрузочные работы, чтоб легче было видеть, кто вкалывает, а кто сачкует. Соответ­ственно выработке кормили их.

— Медведь, небось, целыми днями дрых?

— Ну, да! Три дня за ним наблюдал. Он, козел трех­этажный, облюбовал себе бревно и все время на нем просиживал, ждал, когда его жопа корни пустит. А остальные пахали. Не гляди, что фартовые, жрать всем хотелось. И только решил я Медведя отправить на деляну с самого утра, как ночью он исчез из барака.

— В бега ударился?

— Не просто в бега, а в перебежчики. Там у нас за Атосом стало намывать морем песчаную косу. Она все дальше уводит от островка. Поначалу была малень­кой, а теперь метров на сто пятьдесят-двести к рейду убегает. От нее до судна, ставшего под погрузку, уже можно доплыть при желании, но только летом. Зимой в том месте — своя сложность: слишком тонкий лед. По нему не подойти к судну, не ступить. Крайне опас­но. Все зэки были наслышаны, сколько мужиков там погибло. С виду тот лед прочным смотрится, а ступил на него, и все. Там под ним внизу теплое течение. Оно хватает, закручивает в воронку, затягивает под лед, и уже не вытащить, не спасти. Но Медведь верил в свою удачу. На рейде в то время греческое судно стояло. К нему навострился пахан.

— А если б не взяли?

— Видишь ли, я тоже по наивности так думал. На деле все иначе оказалось. Мы не знали, что фартовые всех государств свободно общались меж собой на своем эсперанто. И если зэку надо было смыться, он малевал на сортименте ничем не приметный знак в ви­де креста. Для надежности такое вырубалось на сор­тименте. Означал тот знак «примите ради Бога». С суд­на отвечали тремя короткими гудками. Это означало, что послание нашли, поняли, принять согласны.