Тот самый
Шрифт:
— Калибр не мелковат? — я кивнул на крысиные следы. Как чёткая нить, уходили они во тьму…
— У меня не совсем обычные пули, — я хотел пошутить, но Хафизулла, как всегда, был совершенно серьёзен.
— Чеснок? Нитрат серебра?
— Разрывные.
Этот обмен простыми словами помог прийти в себя. Напомнил, что мы — всё ещё люди, а не голодные призраки…
И тут на нас что-то налетело. Хафизулла выпустил длинную очередь — пули высекли искры из потолка.
Я успел выстрелить всего два раза — ду-думмм, ду-думмм… А потом понял,
— Побереги выстрелы, — сказал я. — Это тоже морок. Он с нами играет.
— Да, чисто.
Мой старый друг замер, напряженно вглядываясь вперёд.
Эйфория первых минут, когда я думал, что вновь оказался на войне, в родной стихии, схлынула. На смену ей пришли воспоминания о том, как это сложно, страшно и странно… Какой неожиданной бывает боль, даже когда её ждёшь.
Несколько раз меня чуть не остановила мысль — подождать остальных. Просто расслабиться, дождаться, пока рядом не окажется Алекс со своим арсеналом, Гиллель, с успокаивающей улыбкой, и Котов, со своей силой, нетерпеливостью и беспощадность ко всему, что угрожает его любимому городу.
Про отца Прохора я старался не думать. Его образ всё время двоился перед мысленным взором: щуплая фигура подростка отбрасывала тень высокого, чуть сутулого, но широкоплечего старца, в глухом чёрном балахоне и острой скуфье на длинных сединах…
Всё так же держа Узи перед собой, Хафизулла сделал шаг во тьму. Узкое лицо осунулось, плечи будто придавила тяжесть.
Он почти скрылся из поля зрения — я лишь угадывал в тенях смутное движение, еле слышный шорох гравия и дрожь задетого ногой рельса. Расслабился солдат. Потерял бдительность на мирных харчах — в старые времена я бы не услышал, как он двигается, пока курд не возник бы за левым плечом, приставляя к горлу свой любимый пчак.
Я сделал шаг, другой, и в самом деле раздвигая хлещущую через край ненависть руками, как занавеску, и тут понял: я слышу не Хафиза. Это что-то совсем, совсем другое…
Рельсы дрожали так, словно по ним мчался поезд. Ветер становился всё сильнее, он давил на лицо влажной ладонью, не позволяя сделать вдох. Вместе с ним шла волна шорохов, шумов и запахов.
Пахло, как и раньше — ржавчиной, тряпками и немножко мочой. Но пахло в десятки раз сильнее. Словно я входил в невидимое озеро, постепенно погружаясь в него всё глубже…
И тут я услышал щелчки — тонк-тонк-тонк… — очередь из Узи. Во что он палит? Ага, вижу.
Весь туннель был заполнен тератосами. Они двигались сплошной стеной, очень плотно друг к другу, поднимая и опуская ноги в едином ритме.
Вот почему дрожат рельсы, — не к месту подумал я.
— Не стрелять! — донёсся издалека голос Котова. — Там могут быть живые гражданские…
— Нет тут никого живого, майор, — хотел сказать я. — Для них всё давно уже кончено.
Я это чувствовал. Знал. Возможно потому, что был им сродни.
Толпа надвигалась.
Привычная критичность мышления говорила, что я не могу знать наверняка. Что среди этой толпы — да, действительно, могут оказаться гражданские. И это не давало мне сил поднять пистолет и начать стрелять.
Вот у Хафизуллы никакого раздвоения не было: он видел толпу мертвецов и стрелял по толпе мертвецов… Нет, он тоже не стрелял.
Курд отошел ко мне, встал рядом, и хотя ствол автомата всё ещё направлял на тератосов, не стрелял.
Мелькнула дикая, совершенно нечеловеческая мысль, что лучше всего здесь справился бы огнемёт. Испугавшись, я загнал её в подсознание.
Они выглядели, как обычные люди. В поношенной, слежавшейся одежде, с неопрятными волосами, заросшие колючей щетиной, с дырками в колготках, на сломанных каблуках… они двигались дёргаными движениями, будто за конечности, привязанные невидимыми нитками, дёргает злой ребенок. Они смотрели на нас пустыми запавшими глазами, в которых не было ни проблеска разума.
Но всё равно это были люди. Чьи-то пропавшие без вести близкие. Те, кто ушел утром на работу — и не вернулся. Пошел перед сном прогулять собаку — и не вернулся. Вышел купить хлеба — и не вернулся…
Как легко. Как просто, не задумываясь, Лавей тратит чужие жизни.
Сука, — в ушах раздался голос майора Котова. — Ненавижу…
— Осторожнее, — сказал я и поднял дезерт-игл. — Они здорово кусаются. Не дай к себе подойти…
Вместо ответа Хафизулла прицелился и выстрелил одиночным. От головы ближайшего тератоса отлетел кусок, сверкнула обнаженная кость. Мгновение покачавшись, тот осел на землю, повалился лицом в пол.
Это был бородатый мужчина в когда-то хорошем, а теперь измятом и пыльном костюме. В одной руке он до сих пор сжимал оторванную ручку портфеля…
В толпе тератосов произошло шевеление. Строй нарушился. Те, кто были ближе всего к упавшему, останавливались, словно перестав слышать команды, и склонялись над ним.
Я видел, как челюсть молодой женщины в модном коротком плащике раскрылась неимоверно широко, а затем она вцепилась в руку упавшего, оторвав кусок плоти вместе с тканью костюма.
Это послужило сигналом остальным. Над упавшим сомкнулась куча-мала. Чавк, треск рвущейся материи, утробное рычание и задушенный визг…
Хафизулла стрелял уже без остановки.
Пошире расставив ноги, я поднял пистолет. Отдача у него будь здоров, но зато не нужно тратить столько выстрелов. Пятидесятый калибр — то, что нужно в данных обстоятельствах.
И всё равно что-то мешало. Тератосы были уже совсем близко, я мог разглядеть детали — пижонский галстук, дорогую сумочку, яркий, чудом уцелевший мазок помады… Ах нет. Я ошибся. Это вовсе не помада…