Тотальное превосходство
Шрифт:
Мужчина без лица, который мне снился столько лет, нынешней ночью это лицо обрел. Это твое лицо. Я танцевала от счастья. Настя-старшая перебрала несколько вальсовых шажков, приближаясь, отдаляясь, блестела зубами, на бровях точечки сигаретного пепла… Без тебя страшно. Тебя не было, и я умирала. Здесь, там, повсюду нет места. Ломка как после того, как закончила с наркотиками… Одна потеря и скоро, возможно, вторая. Сначала девочка, дочечка. Было так же страшно. И я тоже умирала. Как осталась — не расскажу никому. Когда женщина одна — она не живет. Не видит, не слышит, не чувствует. Что-то говорит. Невнятное и неважное. Ест, пьет без пользы. Ругается с миром. Разрушает построенное, сама того не желая. Болеет. Не подозревает даже, что такое начало. Подманивает невольно конец… Нет, нет, совсем даже и не тот конец, о котором ты, конечно, подумал… Я могу сейчас шутить, я могу сегодня смеяться. Может быть, дурно шутить, но пока еще с удовольствием… Пока еще…
У каждого свой смысл. Единого нет. Однако тем не менее смысл одного похож всегда на смысл другого. Так неизбежно. Иначе мы были бы не людьми. Я права… Самое главное — добраться до главного. Гений тот, который говорит только о главном — остальное не имеет значения, да и просто неинтересно. Надо найти. Я бесилась столько лет от своей бесполезности. Но вот появилась девочка, а потом я узнала тебя. Одна дополняет другого. Хотя если бы у меня была одна она или у меня был бы один ты, я бы тоже себя не бранила. Но вместе — это действительно счастье. От подобной только мысли эндорфины пенят мою загустевшую кровь… Все прошлое вон. Я наконец получила возможность догадаться, что такое начало… Твой смысл мало чем отличается от моего, я уверена; все, я думаю, вертится вокруг полной реализации, безукоризненности, то есть мастерства, игры, секса, превосходства над людьми, власти… Настя разглядывала меня, девочку ощутимо, будто трогала нас, серьезно и строго, будто в первый раз, будто в последний раз… Ты врал мне, что уйдешь от меня, ты врал?
Нет, не врал, надеялся говорить примирительно, хотя и не спокойно вместе с тем, спокойствие настораживает и злит: или ты бесчувственный дурак, или пробуешь оправдаться, или запросто обмануть, контролировал себя, не размахивал руками и не срывался на крик, гладил головку девочки у себя под мышкой, нет, не врал, жить вместе с тобой не собираюсь, я уже предупреждал об этом, и, более того, это было моим единственным условием в ответ на твою просьбу выручить девочку и наказать негодяев. Я не люблю тебя, секс и любовь — вещи разные, и, может быть, даже категорически противоположные… Я говорил ей не всю правду. Не хотел обижать ее тем, что считаю ее нисколько не равной, хотя и осознаю ясно ее необычность — секса в ней столько, сколько выдержать, по-моему, не может никто, словно она отвечает за всех… Не заявлял и о равнодушии, которое подоспело после того, как я узнал что-то о ней и о ее девочке, и еще всякое, всякое… Девочку твою спас, потому что должен был. Понимал и чувствовал. Знал, что правильно. Единственно. А вовсе не оттого, что эта девочка — твоя дочка. Просто девочка. Просто человечек. Беспомощный и беззащитный. И попала в мое поле зрения… И потому благодарности я не жду и не хочу… Хотя ты, собственно, к благодарности и не готова…
Настя держала спиной стену, или это стена держала ее спину, так пробуют поставить себе осанку, плечи и затылок назад, лопатки ерзают по обоям обрубленными крыльями, выявляется вдруг потребность глубоко и длинно дышать, выплевывая отработанный воздух как отраву.
Я отнял девочку от себя, а она не захотела идти, кряхтела, кашляла, сдавливала щеками глаза, царапала полы моего пиджака, ломала ногти, я слышал, трескался маникюр… Настя-старшая звала ее тихо, но настойчиво, губы трудно шевелились, почти белые, я люблю тебя, выдыхала, я люблю тебя, теперь только ты — мое реальное и единственное спасение, я люблю тебя, я люблю тебя…
«Иди, иди! — шептал я жестко и жестоко, и с угрозой еще, через сомкнутые зубы. — Иди, иди, это же твоя мать. Вы нужны друг другу. Она пропадет без тебя. И ты пропадешь без нее. Я знаю…» — «Верни меня дяде Жану-Франсуа или оставь меня у себя, — шептала мне девочка сквозь пузырящуюся слюну. — Я хорошая, я пригожусь… А мама мокрая и липкая, и она трогает меня все время там, где я не люблю… И еще рядом с ней всегда неуютно… И еще она ругается по ночам и плачет во сне… И еще она приказывает мне ее раздевать… И еще она заставляет меня сидеть подолгу в платяном шкафу, в темноте, за что-то наказывая… И еще она показывает меня иногда, голенькую, каким-то не знакомым мне тетям и дядям… И еще…» — «И еще ты достала меня, мать твою! — выявил я неожиданно громкий, трескучий голос, ощерился по-звериному, по-собачьи. — Я остохренел от тебя, сучка, мать твою! Твое гребаное нытье уже истрепало окончательно мои бедные, нежные уши, мать твою! А твою притворно-невинную морду я давно не терплю обблевать уже, мать твою! Я не люблю детей. Не люблю, потому что жалею. Они скоро вырастут и скоро умрут. Но пока они еще даже и не догадываются об этом, о том, что умрут. Зачем рождаются?! Уходи, мать твою, уходи от меня и как можно быстрей!» — «Особенно мне нравятся слова „мать твою“. Я согласна…» — без явной иронии и с ясной надеждой заметила Настя…
Не сумел перехватить смех, выплеснул его наружу.
Заколотил обратно почти тотчас же, прожевал, проглотил.
Выдавил из-под мышки девочку, прилипшую слезами и потом, отжимал ее от себя еще сколько-то, недолго, руками, ногами, рыча, свирепея, посмеиваясь про себя, но грустно… Она хорошая, и я играю нынче, конечно, в гадливость и омерзение по отношению к ней, это понятно, притворяюсь, но она мне вместе с тем действительно ни в каком виде и ни при каких условиях ничуть не нужна. Я равнодушен к ней. Доволен и удовлетворен только тем, что мастерски и без каких-либо осложнений выполнил свою работу — ту, за которую взялся, сделав выбор предварительно и оценив и обдумав решение.
Девочка упала, оторвавшись от меня, на попке подскочила как на мячике, стиснула лицо снизу вверх и сверху вниз, измочив себе в тот же час щеки, подбородок и шею. Смотрела на меня сквозь линзы влаги, жевала, как старушка, губы, отталкиваясь руками от пола, плыла по полированному паркету, как на лодочке, спиной, в сторону матери. Настя-старшая ждала ее, неподвижная, с кроткой улыбкой.
…Я один. Все другие мешают. Отбирают время. Ничего не дают взамен. Доказывают настырно то, о чем только догадываются, слышали, не пробовали, не примерили, не испытали. Не воюют с собой, а если и воюют, то не за главное, а за частности, за мелочи, за детали, и все равно проигрывают, сами себе, всякий раз. Вялые. Медленно говорящие. Неуклюжие. Зловонные. Никогда не насыщающие смыслом каждое свое движение, действие. Не контролирующие свои мгновения, секунды, минуты. Пугливые. Нерешительные. Неосознанно жестокие и коварные. Слабенькие и оттого завистливые и злобные, но всегда и повсюду тем не менее заявляющие, что никогда и никому не завидуют и никогда и никого не обижают, добрые, добрые, добрые, сострадательные и сочувственные, милосердные, справедливые… И, что самое, наверное, важное, совсем ничего не хотят! НИ-ЧЕ-ГО!
Нет рядом равного. Жалко. Возможно, я стал бы лучше и счастливей, если бы все-таки нашел себе равного, если бы этим равным оказалась бы, допустим, та же самая красавица Настя…
Я еще сомневался, но вот теперь знаю уже исключительно точно, что создавать и отдавать — вот подлинное наслаждение. Наркотик — ничего по сравнению с таким наслаждением. Секс? Что-то похожее. Но не замена…
Всякое может случиться с девочкой, что не очень приятно осознавать. Но она мне не нужна. Она миленькая. Это так… Удушить ее мать и отдать ее самое в детский дом — вот что следует немедленно сделать… Но я не вправе. Я не знаю, будет ли лучше. Это ее судьба — это не моя судьба. Девочка мне не нужна… Даже если погибнет (а с такой матерью можно предположить и подобное), я не расстроюсь, может быть, только пожалею немного, вспомню о ее мягких трусиках и вздрагивающих ножках… Отвечаю только за то, за что в состоянии и хватает сил. Какая-никакая, а мать, не убьет же она ее, в конце концов, во всяком случае, смею поверить, в ближайшее время, а там уже девочка будет пытаться стать взрослой, обретет способность защищаться… О чем, о чем, о чем я, мать мою?!. Мне решительно плевать на все, что когда-либо произойдет с этой неприкаянной парочкой. Я сделал свое дело, и отлично сделал, и могу теперь, разумеется, удовлетворенно уйти. И уйду…
Настя опустилась на пол вниз по стене. Копчиком с хрустом задела плинтус. Шелестела, пока опускалась. Царапала лопатками обои. Оставляя дымящиеся борозды. Приняла подплывшую девочку на колени. Поцеловала ее в затылок, пососала, жмурясь, и облизала ее ушко, девочка вминала голову в плечи, дышала с клекотом.
— Она теперь не моя. Она меня теперь не любит. Она пришла ко мне не добровольно. Она пришла ко мне только потому, что это ты ей сказал прийти ко мне. Из нас двоих она теперь выбирает тебя. Чужого, незнакомого, а потому опасного для нее человека… Но она выбирает тебя… Ты отнял у меня сначала самого себя, а сейчас отнимаешь еще и мою любимую девочку…
Я улыбался, поднимаясь, не знаю зачем и не знаю кому, просто так, потому что воспитанный, вежливый и любезный.
— Отвези нас куда-нибудь. — Настя тоже улыбнулась в ответ. Приготовила застенчивый, просительный взгляд. Новое выражение испортило ее лицо. Подурнела. — Я не могу оставаться дома. Мне плохо. Неспокойно. Хочется бежать, бежать, понимаешь? Мудацкое состояние. Вроде как я пустая. Все приятное и славное вытряхнули из меня… Вот так. Отвези нас… нас… на Сокол. Там живет моя подруга. Там у нее как на даче. Свой дом. Свой сад…