Тотальное превосходство
Шрифт:
Иван подполз на коленях по дивану, кровь с ножа и с головы роняя, к телу Наташи, остановил свои дымящиеся глаза напротив ее замерзших глаз, проговорил сквозь липкую горячую слюну:
— Не следовало было бы тебе бить меня нынче второй раз. И с таким удовольствием… Подобное у нас не прощается… Подобное выходит за рамки понятий… — Задумался, заключил:
— На х…!..
Так трогательно, что слезы заклокотали, забуянили за глазами, брыкались, стучались, просились на волю, ах, ах, ах… Я засмеялся негромко, слабенько, но с удовлетворением. Хорошая работа. Я делаю сейчас очень грамотную и качественную работу. Страх спрятался и только изредка пощипывал меня то здесь, то там, очень мстительный. Затопчу ли я его, прогоню ли, загрызу, разорву, не знаю, но стремлюсь. Пока, как понимаю, тщетно, но с
Пинками поднял с пола Валентина. Валентин подпрыгивал ожесточенно на месте, будто хотел необузданно писать, хотя уже, собственно, пописал, на ширинке и ниже на левой брючине я видел неровное мокрое пятно — пахло. Ублюдок. Мудак… Хотя, в общем-то, все естественно… Валентин прыгал. Смотрел мне в рот жалостливо. И преданно.
— Добей его! — Я пошевелил пальцами в сторону Ивана. — И я подумаю, как мне с тобой поступить… Возьми бутылку и добей…
— Я никогда не любил его, — прыгал Валентин. — Говно. Сволочь. Подлюга. Ни с кем не делился. Всех, эта, значит, ненавидел… Думал, эта, что все хотят ему навредить… Обуть его, значит, помыть там у него чего-нибудь, того самого, или и вовсе, может быть, завалить его, пидораса… Пидораса, точно, на х…! Он меня, сука, оттрахал несколько раз. Орал как бешеный, когда кончал, пидор, пидор… За что мне, того самого, значит, его любить? А, за что, скажи, бля?!. А кончал, кстати, хе-хе-хе, скоренько, как пацанчик… Тотальное превосходство, бля… Наташка рассказывала, что он и ее точно так же потрахивает, сунул-вынул-убежал… Тотальное превосходство… Злобный был, значит, но всего боялся, на х… Машину, бля, даже водить боялся, того самого. Если бы не авторитет братана его, покойника, давно бы уже шестерил бы где-нибудь среди сявок, на х…
Припрыгал к Ивану и с энтузиазмом принял бутылку шампанского из рук Наташи, как эстафету, и завершил дело наконец — с приятностью. Хрюкал, язык высунув, когда месил затылок Ивану, покаркивал с усердием, скрипел каблуками об пол.
Точка. Теперь нужна точка. Завершающая. Изящная. Экстравагантная. Изысканная… И вовремя.
Я не узнавал себя.
Я пьянел от себя.
Так сон иногда случается, редко, возбуждающий, воодушевляющий, позволяющий тебе какое-то время думать о себе, что ты есть Некто, может быть, даже что в какой-то степени и Бог — власть без конца и без начала над собой и над миром…
А после, правда — так всегда происходит, к сожалению, — сон забывается, сон размывается, и вот тебе, пожалуйста, ты уже прежний, такой же, как все, обыкновенный и простой: виноватый, терпеливый и сомневающийся…
Через два шага, бесшумных, но скорых, прилепил ствол к виску Валентина и выстрелил не мешкая.
Валентин в одну сторону, я в другую.
Попятился, зацепился за угол стола, упал назад. Не больно. Не вредно…
Сидел — не верил. Уговаривал себя, что все придумал, все-все-все… Я же художник, а значит, сочинитель, фантазер… Не ведал, плакать или смеяться… Нет, не придумал, нет, все правда… Убил человека… Это должно было бы меня, наверное, потрясти. Это должно было бы превзойти, наверное, все мои самые бредовые и сумасшедшие фантазии. Не потрясло. Не превзошло. Жалел себя — горестно и одновременно восторгался собой — упивался… Весь из страха состоял поначалу, а потом загнал его, рассвирепев внезапно на какие-то мгновения, куда-то далеко, глубоко… Наблюдал за ним, за страхом, любопытствовал, знал, где он всегда, даже очертания его внутри себя мог описать, до деталей, до точечек и черточек, разглядывал внимательно и с интересом, будто он не мой — чужой, мог, казалось, его потрогать и даже имел возможность, думалось, его двигать, налево-направо, вперед и назад, вверх-вниз, имел силу руководить, так удивительно, был горд и нескончаемо счастлив, я сумел, у меня получилось, радость распирала меня, я верил в бессмертие, знал, что если подпрыгну сейчас, то взлечу, захохочу, станцую в воздухе неведомый доселе никому на земле танец, бешеный, неукротимый, МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА, только так и никак иначе!..
МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!
МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!
МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!
МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!
МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!
МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!
МОЙ МИР — МОИ ПРАВИЛА!
Сидел — не верил. Уговаривал себя, что все правда, правда, правда, что я видел страх и мог, казалось, его потрогать и даже имел возможность, думалось, его двигать — обладал силой руководить, это было, я уверен, я знаю… Сидел — не верил. Так происходило всего лишь какие-то мгновения. Я добрался до пика, я присутствовал на вершине. А теперь вот все кончилось…
Только тем себя возбуждал, питался — осознанием, что работу совершил мастерскую, что был точен, свободен и безупречен.
Только потому себя теперь не жалел, не ругал, не оскорблял и не унижал, что ясно понимал, что был должен все это сделать, был обязан, так требовалось, лишь исключительно подобное могло считаться в МОЕМ МИРЕ по-настоящему правильным и без сомнения необходимым.
Короче, все умерли…
Стер отпечатки своих пальцев — там, где мог их оставить, таких мест накопилось немного; еще свои следы за собой попробовал, на участке, на дороге за участком, саперной лопаткой разрубить, закопать; ботинки потом сожгу, салон в машине почищу, колеса помою… Пистолет не закоченевшими еще пальцами Валентина обнял, обмял…
За рулем уже, когда карабкался-крался по узкой дороге через лес, без света, маскируясь, вспомнил вдруг не без явного удовольствия и с неожиданным настроением вдохновенные слова убиенного Ивана: «Тотальное превосходство!»
…Следую за Стариком, как он еще несколько часов назад следовал за мной, за моей волей, за моим воображением, за моей рукой, за моей кистью, за моим Даром — рождался…
Он отвечает мне. Он отдает мне долг. Он благодарит меня за то, что может теперь дышать? двигаться? говорить? думать? за то, что живет? Так или не так… Я люблю его и ненавижу его. Я не знаю, существует ли он или нет. Я вижу — значит, верю. А если я болен?..
Следую за Стариком, как он еще несколько часов назад следовал за мной… Мы сейчас вдвоем выдернем дверь, а потом уж, после я все-таки доберусь до него и все наконец узнаю про него и про себя, и не исключено, что я убью его затем, когда все узнаю, уничтожу его, раздавлю, задавлю, чтобы не мучил он меня больше так тяжко, так изуверски, так издевательски, так не по-человечески, не помыкал мной, не насиловал мое сознание, мой дух, мои мысли, мое сердце…
Так безжалостно вмял педаль акселератора во внутренности трактора, что он заорал от боли, и неожиданности, и неуважения, наверное, еще и скакнул вперед, как взорвался, ревел, выл, отплевывался судорожно и остервенело.
Старик не опоздал ни на долю мгновения — снял свой трактор с места и бесцеремонно, и жестоко, вместе со мной, синхронно, и точно так, как и требовалось мне именно в этот момент…
За нашими спинами сзади, я не оборачивался, смеялся, радовался, догадывался уже, чем закончились все наши усилия, лопались стены, со вздохами ужаса и сожаления, билась в эпилептическом припадке на полу металлическая дверь, словно заходился в безумном бреду неправдоподобно гигантский, невиданный, не придуманный еще пока никем пулемет, метеоритным градом сыпались на пол, на дверь, на автомобили, мотоциклы, велосипеды, стоявшие вокруг, кирпичи, осколки бетона, куски арматуры…
Я не испугался, но поберегся — едва только услышал, как сыплются кирпичи, бетон и арматура, забрался между рулем и сиденьем, руками голову накрыл, не уставал смеяться, ногами сучил, барабанил пятками по полу, плевался во все стороны пенистой, горячей слюной… Чуть только поутихло, выбрался наружу, готовый ко всему, собранный, сконцентрированный, нисколько не утомленный — хотя казалось бы, — как только что сладко и беззаботно проснувшийся после долгой и доброй ночи.
Старик исчез. Разумеется. Это не ново. Но раздражает. Но злит. Но провоцирует бешенство. Трактор его еще работал, послушный, безропотный, попыхивал черным выхлопом из опаленной дребезжащей трубы.