Тотальное превосходство
Шрифт:
Я должен!.. Я должен сделать это! Неясен и невнятен источник возникновения этого чувства, и труден, верно, для понимания, и недоступен для поисков, так мне кажется, хотя, может быть, я и не прав, но оно, это чувство, тем не менее пришло ко мне очень ярким и контрастным, необычайно четким и точным — я должен сделать это, и я непременно и обязательно сделаю это!.. Сделаю, сделаю… Теперь я уже нисколько не сомневался в своих намерениях…
Руки потеплели, сдулась опухлость, невесомое, чистое дыхание в легких родилось, зрение убыстрилось и обострилось, птичек на деревьях вдруг увидел, радость под горлом неожиданно запрыгала, но не разгульная и удалая веселость, нет, конечно, а именно необходимая для здоровой и полноценной жизни радость, та самая, без наличия которой никто и ничего достойного еще на этом свете не совершал, недостойное совершали, и много; сила в мышцы залилась, объявилось желание, и сексуальное тоже, забилось возбуждение, сконцентрировалось сознание…
Скоро, как мог, добежал до несчастных «Жигулей». Безрезультатно. Зря. И мужчина и женщина мертвы, у женщины не голова — мокрый черный кусок мяса на кости, у мужчины тело в трех местах распорото, расковыряно, не загустевшая еще кровь пенится в ранах. Матерюсь, матерюсь, чтобы не позволить себе пусть даже на время расслабиться, на шеях пульса нет, на руках пульса нет, я безутешен, но собран вместе с тем и подобающим образом мобилизован…
Видел, куда «мерседес» ушел, направо перед мостом, отправился туда же. Испугался, отчаялся, когда на дороге перед собой его не нашел, выл, ревел, выгибал руль от себя, на себя, лупил ногами по полу, еще немного — и высадил бы днище наверняка на асфальт. Догнал сучью заразу у Триумфальной арки. Джип ехал быстро, но не гнал — ясно, его хозяева опасались, что их могут задержать за превышение скорости, сейчас им такого вовсе не требовалось бы, понятно…
Я за рулем давно. Юношеские права получал еще в шестнадцать лет. Занимался тогда в автошколе на Песчаной, недалеко от стадиона ЦСКА. Но по-настоящему водить научился только в армии. Меня призвали через год после окончания Строгановского училища. Я был рад тому — что призвали. Маялся тогда, в те дни, месяцы, что сделал неправильный выбор. Тошнило от рисования уже к концу четвертого курса. Запах загрунтованного холста даже не мог слышать… Рисовал много. Но с отвращением. Но тем не менее рисовал. И много… Отчего все так? Странно… Служил в мотострелках, недалеко от Тулы. Через четыре месяца после присяги меня аттестовали в звании лейтенанта — отцовские друзья помогли, я отучился на курсах плюс высшее образование… Я качественно рисовал, хотя и с отвращением, и мне отдали всю наглядную агитацию, мать их всех, без какого-либо исключения, вояк недоношенных… Негодовал долго. Ведь вроде как только-только удрал от рисования. И с восторгом. И с отдохновением. Но в конце концов пришлось с неизбежным смириться. И я не пожалел об этом потом. Меня никто не донимал, и меня никто не контролировал. Спрашивали только результат. А результат был. И существенный. И чрезвычайный. И чрезвычайно существенный… Командование округа меня не раз поощряло. Начальники цокали языками, качали головами, предлагали по маленькой, а бывало даже такое, что и по большой, разглядывая мои стенды, стенгазеты, плакаты. Из других подразделений приезжали ко мне за помощью — из Тульской десантной дивизии, например, приезжали… Приезжал полковник, не мальчик уже, за пятьдесят далеко, тоже пробовал рисовать, но безуспешно, тоже отвечал у себя в дивизии за наглядную агитацию. Мы с ним целый день вместе провели. А в конце дня он меня попросил, научи, мол, старого дурака рисовать, Христом Богом молю, научи, с детства мечта. Он мне понравился, полковник. И я ему, по-моему, понравился тоже… И я стал его учить. Он был неспособным, но не растерял к своим годам одержимости. Построю такие картины скоро, как никто и никогда, все приговаривал, размалевывая у меня на уроках холсты всяким бездарным дерьмом. Я учил — но с безответным материалом сложно, результаты могут оказаться оскорбительными и неудобными для обоих. Но полковник говорил, я сделаю, я добьюсь, я стану, едва не плакал, топал ногами, тужился до почернения, спирая пихающую его изнутри энергию… Что-то вдруг, через три, по-моему, месяца стало получаться, так показалось, во всяком случае некая пропорция и уверенность в его картинах появились, полковник радовался и скакал на одной ножке, на здоровой, вторую некогда ему повредили. Вот что, сказал мне тогда полковник. Я тебе отплачу. Не деньгами, конечно, деньги не ценность, я тоже буду учить тебя, я отдам тебе за оставшееся твое время службы все, что могу. Вот так… Полковник, как выяснилось, в разведке дивизии всю свою жизнь служил, вот уже тридцать четыре года. Строгим специалистом являлся по диверсионным и спасательным работам. В Афганистане пять лет бился — со злодеями, с личным составом и с самим собой. Три ранения: нога, голова, легкое. Не ушел в отставку, не комиссовался, умолял начальство министерства его оставить. Знал, что умрет без армии. Такое бывает. Он не единственный. И его оставили — он теперь культпросветработой занимался. Не жаловался… Он учил меня стрелять, убивать пустыми руками, учил жрать собственное дерьмо и горячие вонючие внутренности — не человека пока, обезглавленных кур, забитых коров, учил выживать — в лесу, на воде — и учил, разумеется, качественному и квалифицированному вождению автомобиля. Времени мы с ним имели тогда достаточно. С меня спрашивали только результат. А с полковника не спрашивали ничего… Полковник, как я только потом уже понял, когда что-то пережил, что-то прочитал, что-то захотел, полковник не сумел ничего тогда мне, маленькому и глупенькому, рассказать, о правилах применения воли и духа и о боевой стратегии и тактике жизни, которые так активно и агрессивно пропагандируют все великие учения мира и плодами которых, пусть даже не всегда зрелыми и нередко в несоответствии с требуемой технологией выращенными, так активно и агрессивно пытаются пользоваться элитные подразделения многих и развитых, и неразвитых стран. Полковник об этом просто не знал. Его самого этому никогда не учили… Однако к концу моего пребывания под армейскими погонами я все-таки тем не менее легко, как дышал, стрелял, несколько хуже, не легко, но вместе с тем достаточно грамотно дрался, не боялся крови, ни своей, ни чужой, и точно знал, что не растеряюсь и не запаникую, хотя, может быть, конечно, и отвратительно и омерзительно испугаюсь (от страха своего родного-природного я так и не избавился, умерил его всего лишь только немного благодаря полковнику, но так по-прежнему и не избавился), если окажусь в пустыне, в тайге или посередине океана. И умел еще чувственно и жестко, и грубо одновременно, водить машину — будто занимался любовью с отвязанной нимфоманкой… Через два года после моей демобилизации полковник убил заместителя командира дивизии — заместитель командира дивизии прилюдно посмеялся над живописными полотнами полковника, выставленными в фойе Дома офицеров.
…Я, незаметный, как все, как большинство, обыкновенная автомашина, всего лишь ВАЗ под номером девять, двадцать один ноль девять, пыльная, мятая, провисел на джипе целиком Кутузовский, затем Минское шоссе до развилки с Можайским и ушел вместе с ним, с «мерседесом», на Можайское, то за две, то за три машины за спиной джипа держался; мой автомобиль как к руке привязан или как к ноге, научил полковник, царство ему небесное, расстреляли, я полковника любил, и я его благодарю… Глубоко за Большими Вяземами джип отправился направо; на тесной местной дороге зияюще пусто, кроме джипа, никого, я свет выключил, полз, как жук по асфальту, колесами, словно лапами, шкрябал, не дышал, не моргал, слюну не сглатывал — во рту жарко, отставал, отставал, но габариты джипа по-прежнему видел. Когда въехали в лес, отчаялся, потерял, потерял… От мокрого воздуха лицо отсырело, двигался, возбуждая инстинкт, вслепую, запахи леса вытолкнули из памяти какие-то осколки детства накоротко, руки и ноги действовали от сознания отстраненно, знал, что проберусь по темноте неповрежденным и необиженным — деревьями, пеньками, хищными животными, лесными духами, — не знал, найду ли теперь удравший-исчезнувший джип.
Нашел. В древнем дачном поселке. Одном из тех, где хорошо. Дачи, как в начале века, деревянные, резно-кружевно спроектированные, двухэтажные, трехэтажные, несколько фонарей освещали поселок, было что-то видно, забитые деревьями участки, деревья немолодые, кусты никто не стрижет, и правильно делают, здесь спокойно и вечно, пахнет нагретой смолой, горящими углями, кофе, жареной картошкой с луком, грибами…
Увидел, как ворота шевелятся на участке в сотне метров от себя, на главной улице, там, где светлее всего, задышал глубоко и сконцентрированно, машину в тихий проулок посадил, уши потер крепко и не щадя, виски, лоб, щеки, выпрыгнул как катапультировался, побежал вдоль забора, лопатка саперная за поясом, страх грызет желудок, хочется мочиться нестерпимо, мелкие слезы скачут по глазам… Не добегая до ворот, перевалился через забор, лежал в траве на спине с полминуты, на белые пятна звезд смотрел, плевался в них бесшумно, матерился на них, себя подбадривая, корчил лицо в презрительной гримасе.
Кто-то был уже в доме, через щели ставен свет вытекал, скудный, медно-желтый; один у джипа пока терся, туда-сюда, от двери водителя к багажнику, от багажника к двери водителя, один, один точно, я в этом уверен, я в этом не уверен, но обязан быть тем не менее в этом уверен, это тот, который был за рулем, тот, который подбадривал и одобрял, ноги клеются к траве, идти не хотят, но я должен, я должен, и никак иначе… И я иду… Обнял подлеца сзади, черенок лопатки ему на кадык, двумя руками лопатку на себя тяну, коленом по копчику луплю… Дал гаду время подумать пятнадцать секунд, считал, зашептал потом в ухо — нарочито надрывно, нарочито истерично — и все дубасил по копчику, молотил: «Кадык вырву, на х…, позвонки сломаю, на х…, глаза выгрызу, на х…, понял, сука, понял, сука?! Хер отсеку, сожрать заставлю, понял, сука! Ты видишь уже, что я это сумею сделать, и легко, ты видишь, на х…?!» Кивал туго, резиново, мерзавец, что-то выпискивал меж зубами, меж губами, пукал несносно, мог ведь, падаль, и обмочиться от страха. «Так что гаркнешь, вякнешь, все, п…ц, нет жизни больше для тебя, сука!»
Отнял черенок лопатки от горла негодника, пошарил у него под курткой, нашел то, что искал, пистолет Макарова, не газовый, боевой, знакомая штучка, не одну тысячу патронов я из него высадил когда-то; лопаткой плашмя несколько раз с оттяжкой по затылку стервецу набил, он на колени упал, заклокотал горлом, проблевался, уткнулся потом мордой в блевотину. Я его за шиворот потянул на себя, поднял, поволок к дому, быстро-быстро.
Дверь открыта. Прихожая почти темная, почти светлая, вялая лампочка в бра на стене, пол скрипит, воздух пахнет ссохшимся деревом, пылью, водкой, сигаретным дымом, потом, дорогими духами, старой одеждой, вон она на вешалке, много, не умещается, горбится, и в углу под лестницей комьями валяется, зачем она? кому она? Я видел, что верхние ступени лестницы светлее, чем все остальные. Те двое, что нынче для меня так категорично важны и так мне непростительно катастрофично нужны, верно, в этот час там, наверху, смердят…
— Пришел? — вопрос сверху. — Скачи сюда. Решать проблему будем, на х…! Руки, на х…, пляшут от кайфа. Я пламенею, на хрен, я пламенею, вроде как наширялся понтово!.. Прошлый раз, бля, меня ровно так же гоняло по кайфу… Я самый большой в мире х…, на х…! Я король, на х…! Я Бог, на х…!.. Это ты там или не ты там? Чего молчишь-то, на х…?!
«Как тебя зовут, милый?» — спросил я мною битого, шептал, прикусывая его ухо, кровь на губах невкусная. «Валентин, — ответил мною надкусанный, шипел доверительно и любезно. — В честь дедушки, ветерана войны и труда. Он мотальщиком всю жизнь проработал. Сорок пять лет на одном месте мотал. Я не любил его. Он был злой и жестокий…» — «А корешка как твоего называют и девчонку, скажи?» — «Он Иван, она Натаха. Они хорошие, но дурные. Плачут по ночам оба, я слышал… Не маленькие уже, не детки. Ей под тридцатник, ему за тридцатник. Они даже учились где-то. Образованные. Но повернутые… Я их боюсь… Любят фильмы, старые, советские, про любовь смотреть… Порыдают, порыдают, после того как посмотрят, и давай крушить все вокруг… Я-то сам индийские фильмы больше люблю…» — «Объясни им, что это ты, и доложи, что ты уже поднимаешься». — Я щекотал Валентину затылок стволом пистолета Макарова.
— Да это точно я, и через мгновения уже подлетаю, — рассмеялся простуженно, ангинно (горло-то я повредил ему), но обаятельно. — Бля, на х… — сообщил в завершение.
Подгонял Валентина, бедрами толкая его вперед, пистолет у его затылка, со стороны, верно, мы как совокупляющаяся парочка, но в одежде, но бесстрастные, не покряхтываем, не стонем, вверх по лестнице назойливо пробираемся, дышим душно, я улыбаюсь, Валентин только делает вид, он меня уже полюбил, потому что боится, и потому что болит голова, и потому что надорвано ухо…
Кого-то ждали, но не двоих, Валентина в одиночестве, а он явился с грозным довеском, то есть со мной.
В глубокой и высокой комнате сориентировался быстро, все видно, все слышно, воздух прозрачный, хоть и накурено, диван, маленький столик, на нем бутылки, бутылки, два кресла, телевизор, музыкальный центр, стены выкрашены в бежевое, пол бордовый, на полу Натаха, она же Наташа, она же Наталья, на диване Иван, глаза вдавлены внутрь далеко, лицо белое, цементный подбородок, волосы черные жирные назад зачесаны, уши перпендикулярны голове, тонкие, но жесткие — кричал восторженно и необузданно, себя в меленькое квадратное зеркальце рассматривая… И я кричал тоже, вторгаясь сурово и неотвратимо в комнату, изображал из себя бурю-ураган-тайфун-циклон: «Всем на пол, на х…! И быстро, на х…! Убью, суки, убью, на х…! Высажу мозги, на х…! Твою мать, е…й рот, в п…у, на х…! Мордой в пол, твари, мордой в пол!» Орал, истериковал, глаза закатывал, слюну пускал, пистолетом тряс, его рукояткой Валентина несчастного по голове долбил… Иван пукнул, свистнул, съежился, на пол послушно покатился, мыском по доскам стучал, как чечетку выкладывал. Наташа заматерилась, лицо некрасиво на какое-то время приморщив, ссутулившись косо… и засмеялась после понимающе и обреченно, легла спиной на пол, не лицом, смеялась, головой вздрагивая… Я пнул Валентина подошвой ботинка в зад, и он тоже тогда безропотно и покорно к полу припал, охая и похныкивая, мы же вроде как только что покорешились, бормотал, а теперь, значит, ты меня вроде как предаешь, влага из носа его на пол капала шумно… Обрыскал Ивана и вслед Наташу без воодушевления, Наташа пустая, у Ивана ТТ вытянул из-за пояса. Для острастки, для окончательного подавления несколько раз, и сильно, приложил Ивана каблуком по голове. Иван пыхтел, трещал горлом, но молчал…