Товарищ мой

Долматовский Евгений Аронович

ЧАСТНОЕ ПИСЬМО В ВАШИНГТОН ИЗ ХАНОЯ

Протяженный, низинный и горный, Этот край среди прочих примет Повторил коромысло по форме — Далеко не военный предмет. Да и вам эта карта знакома. И хотя, господин президент, Есть известье из Белого дома — Вы на отдыхе в данный момент, Я письмом из Ханоя нарушу Ваш и так ненадежный покой. Рвется все, что на сердце, наружу, Дипломат из меня никакой. Днем и ночью бомбят ваши парни, Но хочу в первых строках письма Вас порадовать: Вы — популярны, Во Вьетнаме известны весьма. Ваше имя здесь все повторяют, Лишь о вас здесь народ говорит: «Джонсон» вылетел, «Джонсон» стреляет, «Джонсон» падает, «Джонсон» горит. И останетесь вы знамениты Тем, что вляпались в эту войну, Что две тысячи «джонсонов» сбиты (Те, что живы,— конечно, в плену). Осторожно! Земля эта жжется, Прикасаться не следует к ней. Ну, а то, что под кличкою «джонсон» Нынче каждый из ваших парней, — Это все уже было однажды, Как потом — Нюрнбергский процесс, И звался одинаково каждый, Кто чужое захватывать лез. Был немного наивен я раньше, Но

в Ханое молчать не могу. Как вам спится в Техасе, на ранчо, В воскресенье в семейном кругу? Я слыхал, что вы набожны очень. Вспоминайте, молясь по утрам: Именуется «джопсоном» летчик, Разносящий костел или храм. Хватит! Я понимаю, что лишне Президента стихом донимать. Только в этом послании личном Я хочу пожалеть вашу мать, Это будет уместно, пожалуй,— Горю не посочувствовать — грех, Вот скольких сыновей нарожала, И оплакивать надо их всех. Извините за грустные мысли, Но я должен добавить еще, Что страну эту, как коромысло, Поднимает весь мир на плечо. 1967

ДОРОГА НОМЕР ОДИН

Как позвоночник — Сквозь весь Вьетнам Дорога номер один. Пылают деревни по сторонам. Обгон. Давай погудим. В опасную зону меня несет Среди мезозойских глыб Железный ульяновский вездеход, Который зовется джип. Сиденья и поручни горячи, Пыль солона на вкус. Как малые спутники, светлячки Берут параллельный курс. Не новая тема — выбор дорог, Но выбрать себе маршрут, По правде сказать, Не всегда я мог Такой, чтобы в меру крут. Дорога нас выбирает порой. Мечты о покое — в прах! И выясняется, что герой — Трус, победивший страх. И только себя не жалевший прав! И вмиг исчезает сон, Когда под колесами — Переправ Бамбуковый ксилофон. Товарищ жизнь И гражданка смерть, Мы вас в дыму разглядим. Испытан бомбами каждый метр Дороги номер один. Пути безопасней, должно быть, есть. (В огонь? Ищи дурака!) Но слишком долог будет объезд, А жизнь ведь так коротка. И кажется мне В смятении чувств, Что с юности До седин Я еду, шагаю, ползу и мчусь Дорогой номер один. 1967

УЛЕТАЮ ДОМОЙ

Ночной аэродром Залам. В руках друзей цветы, винтовки. Печаль с тревогой пополам — Конец моей командировки. Теперь Китай перелетишь,— Тьфу-тьфу, не сглазить! — Будешь дома... Да вот и здесь сегодня тишь И не бомбят аэродрома. Опять мне в жизни повезло. Зачем же сердце дышит глухо? Допустим, было тяжело, Но завтра — хуже заваруха. А как же это без меня? А как же я без вас, в покое, Моя вьетнамская родня, В земле или воде — по пояс? Отлет! На паспорте — печать, Но время так неловко длится. Молчат привыкшие молчать Советские специалисты. Я вашим женам позвоню, Скажу, что живы и здоровы. А то, что десять раз на дню Тревога,— Ясно — им ни слова. Китаец к небу подрулил, И мы взлетаем в брюхе «ила». Он беззащитен и уныл, Как муха, влезшая в чернила. А на душе светлым-светло Ото всего пережитого: Там, в джунглях, вновь ко мне пришло Огнем пропитанное слово. Прощай, воюющий Вьетнам! Мой кислород — твои победы. Я напишу тебе. Ведь нам Вовек не оборвать беседы. 1967

ВИКТОРИЯ

Я стою в раскаленной толпе португальцев, Слышу голос оратора, жесткий, как жесть. Поднимаю рогатку раздвинутых пальцев, Повторяя за всеми торжественный жест. Вилкой вверх указательный палец и средний Образуют латинскую литеру V, И она вместе с красной гвоздикой победной Строит граждан в колонны, встает во главе. Так два пальца раздвинуты не для обета — Колокольный притих и рассеялся звон. Эта буква — Виктория. Это Победа! Революцию празднует Лиссабон. Демонстранты, шумны, веселы и ершисты, Митингуют опять от зари до зари. Я боюсь вашей радости! Как бы фашисты Не проникли в нее, чтоб взорвать изнутри. До последних пределов натянуты нервы. Враг свободы угрюмо за вами следит. Он близ Порто проводит морские маневры, Он, блокадой грозя, прекращает кредит. А у вас руки подняты, Пальцы разжаты. Так Виктория ваша не будет сильна. Вразнобой, кто куда, призывают плакаты, Буква V над толпой. Буква V на стенах. Этим жестом мир ваших друзей озабочен: Не подвел бы Виктории символ и знак. Вместо пальцев раздвинутых нужен Рабочий, Грозно поднятый над головою кулак! 1975

РАССКАЗ ЖОАКИНА

Мой друг, седой товарищ Жоакин. (Мне кажется, все коммунисты седы...) Со слов его я записал, каким Был в Лиссабоне первый день Победы. Жестикулируя, он рассказал, Как майской вестью улица бурлила. Понятно, что диктатор Салазар Расстроен был падением Берлина, Но вынужден с улыбкою кривой Дозволить этой неразумной черни Проститься со второю мировой Войною На проспектах в час вечерний. Сквозь электрический горячий мрак Несли прилежно агенты охраны Надменных Штатов многозвездный флаг, Владычицы морей усатый флаг И сине-бело-красный флаг Марианны. Сейчас их пронесут перед дворцом... Но мы-то понимали, Мы-то знали, Кт о стал Победы истинным творцом, Какое над Берлином реет знамя. И я тогда пристроился легко К трем агентам, улыбкой сбитым с толку, И поднял к небу голое древко — Ни кумача, ни бархата, ни шелка — Три флага И один пустой флагшток, Как будто знамя искромсали пули, Как будто в каждый красный лоскуток Свою надежду люди завернули. Я знаменосцем чувствовал себя, На верность присягал живым и павшим. А на древке, Невидимый, Сиял Тот флаг, что на рейхстаг взносили ваши! А после — новых десять лет тюрьмы, А после — новых двадцать лет подполья. А все ж тогда соединили мы Победу вашу со своею болью! Седые португальские глаза И черные от кандалов запястья. — С того момента,— Жоакин сказал,— На тридцать лет я мужеством запасся. 1975

МАЛЬЧИК, ГОВОРЯЩИЙ ПО-РУССКИ

В

переулке рассохшемся, узком И кривом, как бобовый стручок, Вдруг меня окликают по-русски: — Камарада, возьмите значок! — Наваждение! Что это значит? Здесь на русский был строгий запрет. Но смеется растрепанный мальчик С полной сумкой горячих газет. — Здравствуй! Кто ты? — Зовут меня Педро, Звали запросто Петей у вас. В переулке, наполненном ветром, Вот какой я услышал рассказ: Как нагрянули ночью солдаты, Увели его мать и отца. Был тогда он соседями спрятан, А потом передали мальца В тяжеленные руки матросов, Поспешивших поднять якоря. Воздержитесь от лишних вопросов, О спасенье детей говоря. Братство для коммунистов священно, Так в истории было и есть, Через тюрем толстенные стены Долетит до товарищей весть: Волноваться о детях не надо, Русский лес их в объятия взял, И шумят корпуса интерната, Словно детский Интернационал. Петя, Педро, ну вот ты и дома. Час Победы. Фашизму — конец! Встреча в гавани: Будьте знакомы — Это мама твоя и отец. Все вокруг непривычно и странно. Эти желтые стены стары, И кудлатый кусок океана В амбразуре увидишь с горы. Лишь родившийся день этот светлый В новых схватках отстаивать вам. — А пока я друзьям твоим, Педро, Пионерский привет передам. 1975

«ГРАНДУЛА»

Народ — лишь он — хозяин.

Жозе Афонсо, «Грандула»

О песне Свободы известно в казармах, Магнитная пленка доставлена в студию. Уже в Сантарене танкисты азартно Сизалевой паклею драят орудия. На танках пойдут в Лиссабон капитаны, Когда эту пленку прокрутят по радио. Условным сигналом, призывом к восстанию Назначена песня по имени «Грандула». Ее сочинителя Жозе Афонсо Давно уже тайная ищет полиция. Строка пробивается лучиком солнца: «Народ лишь хозяин, моя смуглолицая!» За песнею слежка, за песней охота, Повсюду шпики расползлись, как тарантулы. Но голосом армии, Голосом флота Ты станешь сегодня, мелодия «Грандулы». Фашизм лютовал здесь почти что полвека. Теперь уж нельзя ограничиться митингом. Надломится он, как подгнившая ветка, А может, хлестнет, распрямившись стремительно? Пожалуй, не зная всей степени риска, Готовые выйти на площадь парадную, Немного похожие на декабристов, Молчат офицеры в предчувствии «Грандулы». Они в Мозамбике, Гвинее, Анголе На мушке винтовок держали колонии. На опыте горьком, позоре и боли Взрастили готовность сердца опаленные. Вперед, Революция! Время настало, И музыка грянула, грянула, грянула — В смятенном эфире, Как голос восстанья, Призывно звучит долгожданная «Грандула». Я к песне причастен в Советском Союзе И знаю, какая на рифме ответственность. От имени авторов текста и музык Позвольте мне Жозе Афонсо приветствовать. К воротам дворцовым призвавшая танки, Народ черноглазый волнуя и радуя, Путем «Марсельезы», Путем «Варшавянки» Шагай, португальская «Грандула». 1975

ПИСЬМО ИЗ ЛИССАБОНА

Счастливый абсолютно Советский офицерик, Вдыхая гарь салюта, Светло и чисто верит, Что навсегда задушен Фашизм Вчера в Берлине. И отпустило душу, И горе отбурлило. Таким я был наивным, Такой я был простяга, Умытый майским ливнем На Шпрее, у рейхстага. Ах, как я был доверчив! Прошло всего три года, И начал мистер Черчилль Войну иного рода. Он, правда, не решился Рвануться из окопов, Но снова тень фашизма Простерлась над Европой. В боренье — высь и бездна. Из памяти могли ли Так, запросто, исчезнуть Испанские могилы? В несчастий быстрой смене, Шагнув навстречу взрывам, Я пребывать не смею Блаженным и счастливым! Опять грохочет утро Над миром обветшалым: Опять хохочут «ультра» Со свастики оскалом. И нет чужих событий, Нет посторонней драмы,— Удар хлыста в Гаити — На наших лицах шрамы! За ту святую радость, Что в юности изведал, Всю жизнь сражаться надо, И не близка победа. Но принимает вызов Наивный офицерик: В падение фашизма Он не напрасно верил. Без веры нет поэта! А все-таки свободно Я вам пишу вот это Письмо из Лиссабона! 1975

РОМАНС О ДОН-КИХОТЕ

Над Испанией — король на вертолете! Современность — изо всех щелей и пор. Что я нового скажу о Дон-Кихоте, Об идальго, ведшем с мельницами спор? Не о нем романс хочу сегодня спеть я (Устарели латы и копье), Славлю рыцарей двадцатого столетья, Представлявших поколение мое. Из пятидесяти стран они приплыли, Прилетели и приехали сюда, Понимая, что сражаться надо или Уничтожит мир фашистская орда. Всех героев я перечислять не буду, Но, поставив честь и совесть во главу, Назову Хемингуэя и Неруду, Матэ Залку и Кармена назову. Назову еще танкистов и пилотов, Недостаточно прославленных пока, Всех отчаянных и добрых Дон-Кихотов (Санчо Панса в экипаже за стрелка). Ничего, что на испанцев непохожи, Соответствуют, увидены сквозь дым. В Дон-Кихоты я просился чуть попозже И хотел бы навсегда остаться им. Хоть пытайте, четвертуйте, ставьте к стенке Не удастся переделать в жизни нас. Вот об этом в ритме старого фламенко И написан и исполнен мой романс.

БЕРЕТ

Испанцам расскажу, как умирал Обычно получавший жизнь в награду За храбрость Синеглазый генерал, Которого я знал по Сталинграду. Он не всегда по форме был одет: Случалось, только вынырнув из боя, На кудри он натягивал берет, Отчаянно красивый сам собою. Но потому, что он летал как бог, Его никто ни в корпусе, ни в части За нарушенье пожурить не мог — Ни комиссар, ни высшее начальство. Нерусский старый головной убор Уже лет тридцать как исчез куда-то. Года бегут — о чем тут разговор. И что берет для старого солдата? Но есть особый воинский учет, Срок жизни не предсказан в личном деле. Но пасаран! Он понял, что умрет Сегодня. Не в сраженье, а в постели. Когда в окне короткий вечер гас, Он улыбнулся вдруг, справляясь с болью, И попросил немедленно, сейчас Найти берет, небось побитый молью, И в госпиталь доставить. Дом вверх дном! Но как не выполнить последней воли? Испанский тот берет нашли с трудом В курсантском сундучке, на антресоли. ...Процессия осенней шла Москвой, И трубы медные вздыхали тяжко. Лежал берет на крышке гробовой В соседстве с генеральскою фуражкой.