Товарищ мой

Долматовский Евгений Аронович

75 КИЛОМЕТРОВ

Дожили! Дожили! Только подумай: Сколько сражений и лет пронеслось! Город немецкий, седой и угрюмый, Острою готикой вычерчен вкось. Бились недаром, страдали недаром, Глохли недаром от всех канонад. Перед последним жестоким ударом Я оглянусь на мгновенье назад. Вижу домов сталинградских руины, Верю в грядущее их торжество. Нам остается идти до Берлина Семьдесят пять километров всего. 1945

МОГИЛА ГЕТЕ

Я знаю, так случится: на рассвете В немецкий дряхлый город мы войдем. Покрытый черепицею столетней И косо заштрихованный дождем. Проедем на гвардейском миномете, Как под крылом, по улицам пустым. «Здесь, в этом городе, могила Гете», — Полковник скажет мальчикам своим. Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады С овеянных легендою машин И встанут у кладбищенской ограды, И слова не проронит ни один. И только вспомнят Пушкинские Горы, Тригорского священные места, Великую

могилу, на которой Прикладами расколота плита. Весь город в танковом могучем гуле... Плывет рассвет. На лужах дождь кипит. Стоят гвардейцы молча в карауле У камня, под которым Гете спит. 1945

ДАЛЬНИЙ ПРИЦЕЛ

Вот с этой апрельской опушки В свой срок, через десять минут, Тяжелые русские пушки Стрелять по Берлину начнут. Гвардейцы снимают шинели — Расчет к наступленью готов. Под солнцем чужим заблестели Отличья родных городов: Здесь рядом с медалью одесской Идут сталинградцы в огне, И рядом с Адмиралтейством — Зубцы на Кремлевской стене. Огонь! И гремит батарея, Вздыхает уральский металл. Огонь! И дымится на Шпрее Восьмиэтажный обвал. Огонь! Там, на гребне оврага, Следит наблюдатель сквозь дым. Огонь! И колонны рейхстага Склоняют колени пред ним. Все дело — в тончайшем прицеле, А мы наводили тогда, Когда в окруженье метели К Москве подступала беда, Когда в ленинградской блокаде Сшибало нас голодом с ног, Когда рубежом в Сталинграде Был каждого дома порог. ...На светлой апрельской опушке Капели с сосновых вершин. Грохочут советские пушки, Снаряды уходят в Берлин. От пота черны гимнастерки, Не важно, что зябкий апрель. Смеется пушкарь дальнозоркий — Пред ним долгожданная цель. 1945

У ЗЕЛОВСКИХ ВЫСОТ

Спит Воронеж, и спит Ленинград, Спит Смоленск, и тиха Украина. Лишь в Кремле и в окопах не спят Перед штурмом Берлина. Голубая апрельская ночь. На плацдармах кипит нетерпенье, И как в Киеве, в Курске, точь-в-точь Соловьиное пенье. Час настал! Батарейцы, огонь! Из-за сказочно темного леса В небесах, словно огненный конь, Пролетают «эрэсы». Артиллерия, грохоча, Рвется в логово вражье. Путь к Берлину рукою луча Нам прожектор укажет. Путь к Берлину... Он начат давно У несломленной волжской твердыни, Нам солдатское счастье дано Завершить его ныне. Начался штурм последних высот На берлинском прямом направленье. Из России к нам солнце идет, Освещая сраженье. Мы советского солнца лучи. Путь был долог, опасен и труден. Грохот пушек в немецкой ночи Слышат русские люди. Мы идем, Мы идем, Мы идем, Мы спасем их из рабства. Час настал расквитаться с врагом. На Берлин, сталинградцы! 16 апреля 1945

БЕРЛИН, 2 МАЯ

Идут гвардейцы по Берлину И вспоминают Сталинград. Так вот предел дороги длинной, Скопленье сумрачных громад. Окаменевшее сраженье, Колонны пленных под дождем... Но словно солнца отраженье Сияет на штыке твоем. Друзья молчат. Какую фразу Нам должно здесь произнести, Чтоб охватить всем сердцем сразу Величье нашего пути? Замолкли пушки и «катюши», Спокойно дышит тишина. Мы утолили наши души, Германия побеждена. Мечте такой не просто сбыться, Мы начинали тяжело, Пришлось четыре года биться, И столько славных не дошло. Их волей, их предсмертной жаждой В бою овеяло живых, — Вот почему сражался каждый И за двоих и за троих. Идет счастливая пехота, С седых громад не сводит глаз. В Берлин открыли мы ворота, Был ключ от них давно у нас; Не тот, что сохранен в музее Суровой памятью веков, А тот, что горечью взлелеян У переправ и у костров. 1945

ДЕЛО О ПОДЖОГЕ РЕЙХСТАГА

Ты помнишь это дело о поджоге

Рейхстага? Давний тридцать третий год... Огромный Геринг, как кабан двуногий, На прокурорской кафедре встает. Еще не взят историей к ответу, Он хочет доказать неправду свету: «Рейхстаг большевиками подожжен!» Но вот пред всеми — смуглый, чернобровый Встал подсудимый. Чистый и суровый, Он в кандалах, но обвиняет — он! Он держит речь, неистовый болгарин. Его слова секут врагов, как жгут. А воздух так удушлив, так угарен, — На площадях, должно быть, книги жгут. ...В тот грозный год я только кончил школу. Вихрастые посланцы комсомола Вели метро под утренней Москвой. Мы никогда не видели рейхстага. Нас восхищала львиная отвага Болгарина с могучей головой. Прошло немало лет. А в сорок пятом Тем самым, только выросшим, ребятам Пришлось в далеких побывать местах, Пришлось ползти берлинским Зоосадом... «Ударим зажигательным снарядом!» «Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!» Прекрасный день — тридцатое апреля. Тяжелый дым валит из-за колонн. Теперь — не выдумка — на самом деле Рейхстаг большевиками подожжен! 1945-1947

ПОБЕДИЛИ ВСЕ...

Победили все... И тот, кто не был В окруженье и в госпиталях, Кто не помнит, как валилось небо Бомбами на приднепровский шлях, Кто не видел, как пылала Волга, От огня горячая совсем, Кто не испытал разлуки долгой И гораздо позже слышал только О приказе 227. Победили все, я с тем не спорю, Нас теперь несметное число, Невозможно разобраться морю, Сколько рек и струй в него втекло. ...Не забыть мне ни за что на свете, Хоть и нету в том моей вины, Юношу, которого я встретил, Кажется, на пятый день войны. Шли мы на восток. А он — на запад Поредевший вел стрелковый взвод. — Ты куда, товарищ? — Я вперед! — И потупился, чтоб не заплакать. И пошел, винтовку прижимая К школьнически хрупкому плечу. Что случилось с ним потом — не знаю, В смерть его поверить не хочу. Вот бы встретить мне его в Берлине, Вспомнить вместе сорок первый год, Наш короткий разговор в долине: — Ты куда, товарищ? — Я вперед! 1945

НА ЭЛЬБЕ

Я видел Волги непреклонный бег, Днепра и Нарева седые воды. А это — Эльба. Вспомни, сколько рек Форсировать пришлось за эти годы! Последняя военная река Струилась, как беседа меж друзьями, — Бойцы американского полка Перекликались через волны с нами, За их плечами строились в ряды, Толкаясь и галдя от нетерпенья, Рабы и пленники большой беды, Дожившие до счастья возвращенья. Мост вырос на понтонах. По нему Пошла толпа. В рядах нестройно пели. У нас, давно привыкших ко всему, Совсем некстати веки повлажнели. «Страна моя, Москва моя...» Поют И утирают слезы рукавами, Быть может, я знакомых встречу тут, С кем породнился уманскими рвами? Страдальческая армия идет По свежим доскам, мокрым и покатым, На Эльбе горький сорок первый год Встречается с победным сорок пятым. 1945

ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ПОСЛЕ ВОЙНЫ

СНОВА НА РОДИНЕ

Снова цветут при дорогах ромашки, Тихие ивы стоят у реки. Снова зеленые с синим фуражки, Словно в траве васильки. В долгом пути, как страницы тетрадки, Перелистал я четыре страны, Перечитал я в обратном порядке Годы великой войны. Вспомнил я тех, с кем шагали мы вместе, Тех, кто победы увидеть не смог. Трубку набил я махоркою в Бресте — Сладок и горек дымок. Снова на родине, снова я дома, Сердце щемит долгожданный наш вид: Темные избы под бурой соломой, Аист на крыше стоит... Как материнские любят морщины, Каждый из нас полюбил навсегда Эти овраги, болота, равнины, Где громыхала беда. Много я видел красот за границей — Гладкие реки шоссейных дорог, Дачи стеклянные под черепицей, Чистенький, жадный мирок. В стройке заводов была наша слава. Труден был путь нашей светлой судьбы: Самая сильная в мире держава С аистом возле трубы. Не пригибаясь и не потакая, Горе любое встречая без слез, Правдою ты победила, — Святая Родина белых берез. Стало дышаться легко и широко. Бее превозмог наш великий народ. И не на версты — далеко-далеко Видно, на годы вперед. Время на крыльях стремительных мчится, Горы сдвигает родная страна, А черепица — да что черепица, — Будет у нас и она! 1945 Минск

«Одному поколенью на плечи...»

Одному поколенью на плечи — Не слишком ли много? Испытаний и противоречий Не слишком ли много? Я родился в войну мировую, Зналось детство с гражданской войною, И прошел полосу моровую, И макуха Знакома со мною, И разруха Знакома со мною. Старый мир напоследок калечил, Но убить нас не смог он. Одному поколенью на плечи — Не слишком ли много? А считалось, что только одною Мировою войною Вся судьба одного поколенья Ограничена строго. Сколько дней я сгорал В окруженье, Сколько лет я бежал В наступленье — Не слишком ли много? Так дымились Освенцима печи, Что черны все тропинки до бога. Одному поколенью на плечи — Не слишком ли много? Путешественнику полагалось Два — от силы — кочевья, Борзый конь, и натянутый парус, И восторг возвращенья. Нам — транзитные аэродромы, Вновь и снова дорога. И разлук, и моторного грома Не слишком ли много? Одиссею — одна Одиссея... Нам и этого мало. Раз в столетие землетрясенье На планете бывало. Трижды видел, как горы качались, Дважды был я в цунами. (А ведь жизнь — Только в самом начале, Говоря между нами.) Это б в прежнее время хватило Биографий на десять. Если вихрем тебя закрутило, На покой не надейся. Только мы не песчинками были В этом вихре, А ветром, Не легендою были, А былью, И не тьмою — А светом. Равнодушные с мнимым участьем Соболезнуют, щурясь убого. Только думают сами — Поменяться бы с нами местами. Одному поколению счастья Не слишком ли много? 1965