Товарищ мой

Долматовский Евгений Аронович

ВЫСОТА

Знакомые наши места — Печаль Сталинградского края. Дымится вдали высота, По карте — сто двадцать вторая. Туда мы смотрели не раз, Кусая засохшие губы. Врастали во впади вы глаз Бинокли и стереотрубы. Мы видели только бугор Да вражьих окопов бойницы И не замечали, как с гор Рассветное солнце струится. Потом зазвенела зима. Просторы степей побелели. Нас ярость сводила с ума, Когда мы на сопку глядели. И вот громыхнуло «ура», В атаку пошли батальоны. Крута перед нами гора... Бегом на могучие склоны По трупам фашистов, вперед! И — наша седая вершина! Орудия, вросшие в лед, Осевшие набок машины... Впервые заметили мы Высокое солнце над степью, Хрустальные травы зимы, Морозное великолепье. Так вот как поет и звенит Донской удивительный ветер! Как утренний воздух пьянит! Как славно живется на свете! Так вот какова высота! Ты раньше и ведать не ведал, Какая вокруг красота, Как взглянешь глазами победы. 1943

ПОСВЯЩЕНИЕ

Пулей пробита степная тетрадь, Стерло землею последнюю дату. Девушкам можно стихи посвящать, Крепче стократ посвященье солдату. Тем посвящаю стихи, кто со мной Ночью ползет через минное поле; Тем, кто с рассвета — над картой штабной; Памяти тех, кто погиб на Осколе; Тем, кто идет по лощине сквозь дождь, — С каски —

ручей, плащ-палатка намокла; Тем, кто ведет громыхающий «додж», Смотрит сквозь дымные, в трещинах стекла; Тем, кто поклялся — ни шагу назад; Тем, кто траву напоил своей кровью; Тем, что сейчас в медсанбате лежат; Той, что склонилась у их изголовья; Тем, в чьих глазах только ярость и месть; Тем, кого знаю, а может, не знаю; Всем, кому некогда их прочесть, — Эти стихи посвящаю. 1943

МАТЬ КАЗАКА

Черный выдался день. Скрылось солнце за тучей туманной, И в казачий курень Чужеземец вошел окаянный. Все разбил, раскидал, Запорхала по ветру перина, А старуху прогнал И порвал фотографию сына. Мать выходит за дверь, Очи полны тоскою бездонной. Что ей делать теперь, Одинокой, босой и бездомной?.. Посидит на базу, Где недавно мычала корова, Да проглотит слезу, Да на запад посмотрит сурово... «Видно, доля така!» — Горе-горькое ложкой хлебала, Своего казака На немецкой войне потеряла... А последний сынок — Вся надежда, любовь и забота — По какой из дорог Отступает под вой самолета? Шли тяжелые дни, И тянулись осенние ночи... Ты мне счастье верни, Изгони чужеземца, сыночек... Наступила зима, Недобра, как железо, студена. Вьюга сходит с ума, Заметает излучину Дона. Слышен рокот и гром, — Не бывает ноябрьского грома. Чужеземцы бегом, Все бросая, бегут мимо дома. Ненаглядный, бедовый, Заходит в курень, улыбаясь, Полушубочек новый На нем, как броня голубая. Онемела сперва, Покачнулась, платок прикусила. Вдруг прорвались слова, Что три месяца долгих носила: «Ты не с той стороны — Из-за Дона пришел ты, не прямо!» «Да, дороги войны Нелегки и извилисты, мама. Мы их взяли в кольцо, Мы от Клетской пошли по излуке...» Он целует лицо И землистые, старые руки. Горек воинский труд. Мы немало пожили на свете. Всех нас матери ждут, И для них мы по-прежнему дети. 1943 Ст.Иловлинская

ЗАКОН ТАЙГИ

1

Шел я берегом Амура, Краем Дальнего Восхода, Шел, пуская дым из трубки, Чтоб комар меня не трогал. Стыли черные березы — Дети каменного века, И мохнатые фазаны Из-под ног моих взлетали. ...Это было так недавно, И давным-давно, быть может. Это было в годы мира, В годы счастья и покоя. Мне казалось — эти чащи Никогда еще не знали Ни походки человека, Ни его веселых песен. Вдруг раздвинулись лианы, Будто сами расступились, И бесшумно мне навстречу Вышел маленький охотник, В сапогах из мягкой кожи, В шапке из осенней белки, Вороненая берданка На плече его висела. Подошел и улыбнулся Мне нанаец смуглоскулый. Из раскосых добрых щелок Черные глаза блеснули. На сто верст вокруг, быть может, Мы с ним были только двое, Потому и подружились Скорой дружбою таежной. У костра духмяной ночью Мне рассказывал охотник, Что зовут его Максимом, Что из рода он Пассаров, Из нанайского селенья, Где отец его и братья В рыболовстве и охоте Жизнь суровую проводят. Он рассказывал о крае, Где текут такие реки, Что коль вставишь в воду палку, То она не пошатнется, Крепко сжатая боками Рыб, идущих косяками. Он рассказывал с улыбкой Об охоте на медведя. Восемь шкур на жерди сохнут У него в селенье Найхен. Я спросил тогда Максима: «Ты медведя не боишься?» «Нет, — ответил мне нанаец, — У тайги свои законы. Если зверь на поединке Голову мою расколет, Брат пойдет по следу зверя И его догонит пулей». Я запомнил эту встречу В крае Дальнего Восхода, Встречу с юношей Максимом, Меткоглазым и бесстрашным. Звезды яркие горели, Выпь болотная кричала, И на берег выбегала Темная волна Амура.

2

Лед прошел по рекам трижды С той поры. На нашу землю Враг ворвался, сея горе И пожаром полыхая. Я забыл Амур далекий И таежные прогулки. Между Волгою и Доном Нам пришлось с врагом сражаться. По степям гуляла вьюга, Волком воя возле Волги. На врага мы шли облавой, Леденя и окружая. И однажды после боя Мы в землянке отдыхали, Валенки свои сушили. Вдруг, откинув плащ-палатку, Возле нас возник бесшумно Маленький боец в шинели, В шапке из осенней белки. Он присел и улыбнулся. Пламя сразу озарило В узких щелочках живые, Меткие глаза нанайца. Командир полка сказал мне Горделиво: «Познакомься, Это наш искусный снайпер, Наш отважный комсомолец, И зовут его Максимом, А из рода он Пассаров, Из нанайского селенья, Где отец его и братья В рыболовстве и охоте Жизнь суровую проводят». Я ответил: «Мы знакомы». И Пассар промолвил: «Точно». И в глазах его веселых Огонек мелькнул таежный. «Здравствуй, друг. Ты помнишь встречу В крае Дальнего Восхода? Ты, ходивший на медведя, Как с другим воюешь зверем, Что пришел не из берлоги, А из города Берлина?» И нанаец мне ответил: «Я убил их двести двадцать, И, покуда жив, я буду Истреблять их беспощадно». Расстегнул шинель нанаец, И на ватнике зеленом Я увидел орден гордый — Красное увидел знамя.

3

Рано утром мы с Пассаром Поползли вперед. На склоне Узкий выдолблен окопчик Средь засохшего бурьяна. Здесь легли мы, наблюдая За равниной. Перед нами Грустная земля застыла, Белым саваном укрыта... Из далекого оврага Вырывался красный выстрел. Выл снаряд. И беспрестанно Щелкали в бессильной злобе Рядом пули разрывные. Мы лежали, говорили Про таежные закаты, Про амурские уловы И про лодку-оморочку. Я сказал Максиму: «Знаешь, По легендам и преданьям, Бог войны и бог охоты Был один у наших предков». «Нет, война, — Максим ответил — На охоту не похожа: Зверя бил я добродушно, То был честный поединок. А теперь с врагом бесчестным, С волчьей стаей я сражаюсь, Новое узнав значенье Слова „зверь“. Смотри, товарищ, Вон спускается с пригорка Ворог. Он меня не видит, Но ему давно уж пулю Приготовили уральцы. И в стволе моей винтовки Тихо дремлет гибель зверя». Левый глаз нанаец сузил Так, что показалось, будто Он заснул. Но грянул выстрел, И опять открылись веки. И сказал Максим сурово: «Это двести двадцать первый Кончил жизнь благополучно» «Хорошо! — сказал нанаец. — День сегодняшний, однако, У меня прошел недаром. А теперь пойдем в землянку, Должен

я письмо отправить Девушке своей любимой, Что живет у нас в селенье, Обучая в новой школе Маленьких детей нанайских. Я люблю ее так сильно, Что мне кажется порою — Эта сила заряжает Меткую мою винтовку». У коптилки, сотворенной Из снарядного стакана, Медленно писал нанаец Письмецо своей любимой.

4

В январе прошла по фронту Весть жестокая: убили Друга моего — Максима, Знаменитого Пассара. Меткие глаза закрылись, Руки твердые повисли. Обагрились алой кровью Синеватые странички Комсомольского билета. Девушка из новой школы, Как твое утешить горе? Он любил тебя так сильно, Как фашистов ненавидел.

5

Мы ушли вперед, на запад, Далека от нас сегодня Свежая могила друга. На земле освобожденной Снова лед прошел по рекам. И весенним днем прозрачным Шел я ходом сообщенья К пункту командира роты; Надо мной свистели пули, И равнина громыхала, Будто по железной крыше Ходят в сапогах тяжелых. Здесь увидел я сержанта С вороненым автоматом. Этот воин смуглоскулый Показался мне знакомым. «Ты нанаец?» «Да, нанаец». «Как зовут тебя?» «Пассаром Иннокентием. Я родом С дальних берегов Амура». «Ты давно уже на фронте?» «Нет, недавно. С той минуты, Как узнал о смерти брата, Меткоглазого Максима. Я ведь тоже комсомолец И ружьем владею с детства». ...Я припомнил край Восхода, Встречу с маленьким нанайцем И его рассказ короткий Про закон тайги суровой: «Если зверь на поединке Голову мою расколет, Брат пойдет по следу зверя И его догонит пулей». 1943

СИРЕНЬ

В окоп донес июньский день Умытых листьев шорох, И пахнет юная сирень Сильней, чем старый порох.. Хоть вдоль садов проходит фронт, Но все цветет в сирени: Село, и нежный горизонт, И голубые тени. Ты далеко. Тебя здесь нет. Но для тебя я снова Собрал трепещущий букет, Прохладный и лиловый. В снарядной гильзе он стоит В землянке батальонной, Холодным пламенем горит, Как будто спирт зажженный. Придут усталые друзья, — Им тут светлее станет. Любовь моя — сирень твоя Сияет и не вянет. 1943 Курск

ПАРТИЗАНКЕ

Московский день, торжественно обуглясь На дальних крышах, медленно погас, И повернул тяжелокрылый «Дуглас» Свой марсианский пулеметный глаз. Слилась с землей полоска горизонта. Что ж сердце вдруг сжимается в груди? То линия пылающего фронта, Наверное, осталась позади. Людей не видно — темная кабина, Лишь ползают приборов светляки. Тот край, куда летишь ты, не чужбина, Туда с востока движутся полки. Но по лесам сейчас бушует вьюга, И села нянчат горькую беду. Теперь не скоро встретим мы друг друга, Но я с боями до тебя дойду. И вот, когда мы встретимся с тобою, Все станет на места само собой: Ведь счастье на земле берется с бою И лишь тогда становится судьбой. 1943

ПОНЫРИ

Есть между Курском и Орлом Вокзал и станция одна — В далеком времени былом Здесь проживала тишина. Лишь временами гром и дым Врывались весело в вокзал: Зеленый поезд, шедший в Крым, Здесь воду пил и уголь брал. Здесь разливали молоко, Кур покупали впопыхах. Свисток. И поезд далеко, В полях, во ржи и васильках. Я снова в памяти найду Полоску розовой зари И эту станцию в саду, С названьем странным — Поныри. ...Мы взяли станцию зимой, И бой на север отошел, Туда, где линией прямой Стремятся рельсы на Орел. Но километрах в десяти Мы встали. Грянула весна. И ни проехать, ни пройти — Весной захлестнута война. В тиши прошли апрель и май, Июнь с цветами у траншей, Жил, притаясь, передний край Недалеко от Понырей. И грянул наконец июль. И пятого, в рассветный час, Снарядов гром, и взвизги пуль, И танки ринулись на нас. Огонь окопы бил внахлест, У блиндажа трещала крепь, И шла пехота в полный рост, За цепью цепь, за цепью цепь. Мы знали замысел врага: Лавина танков фронт прорвет, Загнется Курская дуга И в окруженье нас возьмет, И Курск, многострадальный Курск, Его кудрявые холмы, И к Сейму живописный спуск, И все, что полюбили мы, В тюрьме окажется опять, Изведав краткий срок весны... Нет, этот край нельзя отдать, Здесь насмерть мы стоять должны. Завыли бомбы. Черный вихрь Засыпал не один блиндаж. Приземистые танки «тигр» Передний край прорвали наш. Но все ж никто не побежал, Не дрогнули порядки рот, И каждый мертвый здесь лежал Лицом к врагу, лицом вперед. Стояли пушки на холмах, Почти у самых Понырей. Остались на своих местах Лежать расчеты батарей. Я позже видел их тела На окровавленной земле. Пусть в землю гаубица вросла — Снаряд последний был в стволе. Шел бой на станции. Кругом Железо, немцы, мертвецы. Но новой школы красный дом Решили не сдавать бойцы. Окружены со всех сторон, Они сражались. Здесь был ад. Но эта школа — детский сон, Уроки, пионеротряд... Что значило отдать ее? Ведь это значило отдать И детство светлое свое, И нас оплакавшую мать. В разбитый телефон сипя, Кровь растирая на лице, Огонь «катюши» на себя Безусый вызвал офицер. Лишь чудом он остался жив. Что думал он в тот страшный миг, Себя мишенью положив. Какую мудрость он постиг? Об этом я его спросил, Когда он выполз из огня. Он отвечал: «Я был без сил, В кольце сражался я два дня. Но я поклялся победить, Разбить врага любой ценой. Так жадно мне хотелось жить, Что смерть не справилась со мной». Всю ночь бомбили Поныри, Дорогу, станцию и мост. Ракеты, вспышки, фонари Затмили свет июльских звезд. Но та лучистая звезда, Что на пилотке носим мы, Она не гаснет никогда, При смене пламени и тьмы. И вот остановился враг В огне, в крови, в дыму, в пыли. На поле танковых атак — Столбы металла и земли. Наверно, курский наш магнит Притягивает их сюда. И танк идет, и танк горит И замирает навсегда. И снова лезут. И опять На танке танк, на трупе труп, И надо биться, жить, стрелять, Стирая пену с черных губ. Гремели в долах и лесах Бои с зари и до зари. Орел и Курск — как на весах, А посредине — Поныри. Как вьюга, леденил врагов Снарядов оголтелый вой, Среди цветов, а не снегов Нам было наступать впервой. Иди вперед, воюй, гори... После войны когда-нибудь Вернись в родные Поныри, Где начинал победный путь. Пройди на станцию, на шлях, Где страшный след сражений свеж. Какая сила в Понырях Железным сделала рубеж? Здесь не было ни гор, ни скал, Здесь не было ни рвов, ни рек. Здесь русский человек стоял, Советский человек. 1943