Товарищ мой

Долматовский Евгений Аронович

ПЕЛЕНГ

Певица по радио пела, И голос летел далеко, Сперва осторожно, несмело, А дальше — как птица, легко. Весь город в тугие объятья Тревожного сна погружен... Была она в бархатном платье, И слушал ее микрофон. А где-то в небесном молчанье, Стараясь держаться прямой, С далекого бомбометанья Пошли самолеты домой. Несли они много пробоин, Скрываясь в ночных облаках. Сидел за приборами воин В своих марсианских очках. Певица о юности пела, О лебеде и о тоске. Катодная лампа горела На аспидно-черной доске. А в Гамбурге яростный «зуммер» В неистовой злобе урчал, Но голос певицы не умер, Он только сильнее звучал. Два мира в эфире боролись. Сквозь бурю, сквозь грохот и свист Услышал серебряный голос В наушниках юный радист. Узнав позывной Украины, Над крышами горестных сел Пилот утомленный машину По песне, как лебедя, вел. Пришли

самолеты на базу, Родные найдя берега, И песня, пожалуй, ни разу Им так не была дорога. 1942

СОЛОВЕЙ

Ночи и дня покачнулись весы, В рощу пехота сходилась во мраке. Были колени мокры от росы, Мчались ракет разноцветные знаки. И, ожидая начала атаки, Юный комбат посмотрел на часы. Начал атаку гвардейский артполк. Бил он и ухал снарядной лавиной. Грохот огня на мгновение смолк, И над зеленою лунной долиной Вдруг мы услышали щелк-перещелк, Чистый и радостный свист соловьиный. Был соловей иль бесстрашен, иль глух, Что не заметил военного лиха, Только он пел и щелкал во весь дух, То угрожая, то ласково, тихо, Словно пуская серебряный пух... Молча внимала ему соловьиха. С пеньем смешалась огня крутоверть, И улыбнулся танкист над турелью. Дрожью весеннею вздрогнула твердь, В жилах людей пробежало веселье. Видно, любовь посильнее, чем смерть, Жизнь говорит соловьиною трелью. Вот уже стал горизонт лиловей, Солнце всходило, как темное пламя. Пел соловей, соловей, соловей. Это отчизна садов лепестками, Первой любовью, воспетой веками, Чуть зеленеющих веток руками В бой провожала своих сыновей. Май 1942 г. Волчанск

КИЕВ

В золотую кипень Киева Привели меня дороги. Я тогда узнал, какие вы, Дни у счастья на пороге. Вздутый северными речками, Днепр был синим и упрямым, И цвели каштаны свечками, И казался город храмом. До зари бродили кручами, По уступам п тропинкам. Даже с грозовыми тучами Встречи были нам в новинку, Да и все такое новое Было, словно в день творенья. Украинской мягкой мовою Начиналось откровенье. Чтоб навек остались дороги Ночи звездные в июне, Песню о любимом городе Сочинил мечтатель юный. Он совсем не знал тогда еще Невеселой киевлянки, В полк сегодня уезжающей На грохочущей тачанке. 1942

ОТПУСК

В отпуск ездил я в город родной, И война приезжала со мной. Нет! Она здесь и раньше была И меня на вокзале, ждала. Ни подруги, ни друга — одна На перроне встречала война. На Арбат зашагал я пешком, Вдоль «ежей», мимо бочек с песком. Мне открыли тяжелую дверь. Детским сном здесь не веет теперь. Только кукла лежит без косы Да с поломанной стрелкой часы. Здесь мне нечего делать — уйду По снегам, по несбитому льду. Переулками первой любви Проходи, но друзей не зови. Навещая седых матерей, Не расспрашивай про сыновей. На диванах чужих ночевать Не хочу! Мне опять воевать! Видно, родина, счастье и дом — В тех селеньях, куда мы войдем; На дорогах, под минным огнем, На полях, где врага мы согнем. Согласись — ни к чему отпуска: Ты ведь знаешь, что значит тоска... 1942

О ТВОЕЙ СЕМЬЕ

Вдали от фронтовых дорог Есть светлоглазый городок. Не затемняют там огней, И ночью — света хоровод. Я там провел не много дней, Пока прошел апрельский лед. Я заходил к твоей семье, Послушай о ее житье. Жены твоей я не застал — Ты знаешь, там теперь завод. Я с мальчиком твоим играл И ждал, когда она придет. Он теребил мои ремни — Ему понравились они. Он синеглаз и белобрыс, Высоколоб, совсем как ты. В черты его лица влились Твои знакомые черты. Родившийся вблизи Карпат, Меня он спрашивал не раз, Когда поедем мы назад; И я ответил — близок час! А к вечеру пришла она, Твоя любовь, твоя жена. Она, усталая, вошла, Сняла платок, подарок твой, Кивнула гордой головой, И стала комната светла. Апрельский день за речкой гас, Твой мальчик спал и видел сны, И твой портрет смотрел на нас, Во Львове снятый до войны. Я рассказал, как минный вал Тебя в укрытье миновал, Как между двух горящих сел Ты батальон в атаку вел. Я умолчал, — как ты просил, — Что ты два раза ранен был. В углу с клубком сидела мать. И я тебе не стану лгать: Немного сгорбилась она, В ее глазах — туман тоски, И горестная седина Пробилась на ее виски. Я видел — всё в дому твоем Полно дыханием твоим, И я не спрашивал о том, По-прежнему ли ты любим. 1942

ТРИНАДЦАТЬ ГВАРДЕЙЦЕВ

Военное время запишет На мраморе их имена. Полынною горечью дышит В степях раскаленных война. Нагрелись тяжелые шлемы, Глаза обжигает песком, И пишутся ныне поэмы Еще не пером, а штыком. Не бронза еще и не мрамор, А просто гвардейцы они, О них, о тринадцати храбрых, Весь фронт говорит в эти дни, Как встретили наши тринадцать Удар батальона врагов, Как их за высотку сражаться Повел лейтенант Шевелев. Косматое небо шаталось, И солнце июльское жгло. Ты помнишь, когда-то считалось Тринадцать — плохое число. Но мы суеверью не верим — Тринадцать гвардейцев — заслон, Гвардейское мужество мерим Умением, а не числом. И все они живы остались, Хоть каждый огнем опален. Советскою встреченный сталью, Фашистский полег батальон. Другие идут чужеземцы — Пусть знают урок этих дней: Таких, как тринадцать гвардейцев, У нас миллионы парней. Тринадцать фамилий в легендах Когда-нибудь будут звучать. Мы вспомним патронные ленты На черных от пота плечах, Их лица, седые от пыли... И вспомним, как в гари степной Мы воду соленую пили С такими из фляги одной. 1942 Станица Сиротинская

ПОСЛАНИЕ ПОЭТАМ

Мои друзья и недруги былые, Мне хочется окликнуть вас теперь, В годину испытания России, В годину мук, сражений и потерь. У каждого из нас особый норов, Все у другого кажется не так. Но время ли сейчас для клубных споров, Газетных стычек и журнальных драк? Я позабыл о спорах и разладе И понял, что у всех одни враги, В тот день, когда на интендантском складе Поэты примеряли сапоги. Паек и литер... Дальняя дорожка. — Мне в Львов! — Мне в Гродно! — А тебе куда? — За Конотопом первая бомбежка И опрокинутые поезда. Позвякивает тормоз Вестингауза, Таинственно мерцает синий свет. Со мной в купе Твардовский и Алтаузен. Ты помнишь Джека? Джека больше нет. Он знал провалы, горе, неудачи, Ни знаменит он не был, ни богат. Но встретил смерть, не прячась и не плача, Как коммунист, романтик и солдат. А мы, что чудом оставались живы, Когда бесился разрывной свинец, Пронесшие сквозь огненные взрывы И чистоту и преданность сердец, Грустней и жестче сделавшись с годами, Не изменили песне боевой. Друзья поэты! Маяковский с нами, Багрицкий в нашей сумке полевой. Они в тяжелый час не замолкали, На тихий край не предъявляли прав: Страницы книжек пули пробивали, С людскою кровью кровь стиха смешав. Мы по ночам стихи в землянках пишем, И каждая высотка — наш Парнас. Как весь народ, горючим дымом дышим, И пусть забыли девушки про нас... Зато, пред тем как раскурить газеты, Стихи читают вслух и про себя. В строю походном движутся поэты, Страдая, ненавидя и любя. 1942

В ТРУДНЫЕ ДНИ

Да, друг, нам нечего скрывать, Что этот час нелегок. Кольцо сжимается опять, И бомбы на дорогах. И пыль на нежных листьях лоз, И женщина у хаты. В ее глазах, как капля слез, Немой вопрос: куда ты? А ты стоишь с лицом как медь И отвечать не в силе. Будь честен, воин, и ответь: Да, здесь нас потеснили! Проклятый ворог фронт прорвал И рвется вновь к востоку. Ползет тяжелых танков вал К прозрачных рек истоку. Тем тяжелей, что не впервой Шагают вспять колонны, И слышен гул над головой И раненого стоны. Еще один на сердце шрам И седина, наверно, — Но не печаль подруга нам, А мужество и верность. Оружье славное у нас, А вот уменья мало. Но надо выстоять сейчас — Отчизна приказала. Мы выстоим! Любой ценой. Гранат не хватит — сердце Швырни, товарищ, в танк стальной, — Он должен загореться! Пусть снова зной, и пыль, и пот, И кровь на переправе. Враг не пройдет! Нет, не пройдет! Его мы в землю вдавим. Борись за каждое село, За каждый кустик малый. ...А если нынче тяжело, Так тяжелей бывало. Июль 1942 г. Богучар

ПОЕДИНОК

У длинной, упершейся в облако пушки Дежурила девушка лет двадцати. Лишь солнце покажется — сразу веснушки На круглых щеках начинали цвести. Была она маленькой, тихой и робкой, Такою застенчивой — просто беда. Ее называли товарищи «Кнопкой» И «Чижиком» звали ее иногда. Дежурила девушка, в небо смотрела, Бинокль шестикратный сжимая в руке, И пела, и вдруг замолкала несмело, И слушала: может, гудит вдалеке. А летчик был в школе берлинской обучен, Над Польшей он люки впервые открыл; Над Грецией он появлялся, как туча; Над Францией, словно стервятник, парил. И тихая девушка вздрогнула — вот он! С крестом беспощадным узнала крыло. Был воздух распорот снаряда полетом, И черное облако в небе всплыло. И «юнкере» зловещий, как факел огромный, Вертелся и падал, дымил и горел. Он рухнул, взорвавшись на собственных бомбах, И старый разбойник понять не успел, Что сбит был он девушкой, тихой и робкой, Которая мне и тебе по плечо, Которую «Чижиком» звали и «Кнопкой», И я уж не помню, как звали еще. 1942

СЕНОКОС

Пришла пора цветов и трав, Земля работы нашей просит. Коней у Дона расседлав, Кавалеристы сено косят. Они проходят по лугам В рубахах, веселы и босы. Короткий отдых дан клинкам, Сегодня разгулялись косы. Роняют раннюю красу Ромашка и медовый донник. Качая косы на весу, За конником проходит конник. Весь год промаявши беду, С косой и лемехом в разлуке, Истосковались по труду Крестьянские большие руки. Стараясь утолить тоску, Печаль о будничном великом, Ложатся, как по гребешку, Фацелия и повилика. А там — за Доном — бой, огонь, Здесь — эхо дальнего разрыва. ... Привязанный в дубраве конь Копытом бьет нетерпеливо. 1942