Товарищ мой

Долматовский Евгений Аронович

«Я поцелуев своих не растрачу...»

Я поцелуев своих не растрачу. Только, когда через Буг перейду, Может быть, вдруг не сдержусь и заплачу К нашей горячей земле припаду. Горькую, щедро политую кровью, Вдоль перерытую и поперек, Я поцелую ее по-сыновьи, Ласку отдам ей, что долго берег. Ты не ревнуй. Ты всегда дорога мне. Только подумай — Без этой земли Мы, как сухие деревья на камне, Разве росли бы и разве цвели! 1944

«ВИЛЛА ВИОЛА»

Р. Кармену

Где нынче ночуем? Простая задача. Машина без света по просеке мчится, На карте-двухверстке отмечены дачи, Сегодня их взяли в четырнадцать тридцать. Дорога разрыта, в траншеях, в обломках, Дорога — как в русские горькие села. Мы к даче пустой подъезжаем

в потемках, Она называется: «Вилла Виола». Белеют левкои на клумбах осенних, Стеклянные двери распахнуты настежь. Мы наверх бежим по ковровым ступеням В чужое, нерусское счастье. Здесь все сохранилось. Не тронуло пламя Мудреных квадратов, кругов и овалов. Пропитана спальня чужими духами, Чужой теплотою полны одеяла. Я лучше укроюсь шинелью шершавой, Я лучше окно плащ-палаткой завешу. В семи километрах отсюда — Варшава, Над нею колеблется отблеск зловещий. Старик! Нами пройдена трудная школа. Мы стали, пожалуй, грустнее и строже. И это красивое имя Виола Московских имен заменить нам не может. И все нам без них не легко и не мило. На что нам Виола? Здесь жить мы не будем. От грохота бомб сотрясается вилла, Которую утром мы сразу забудем. Саперы наводят в ночи переправу. Не спится. Обстрел. Боевая тревога. Наверно, мы скоро ворвемся в Варшаву, И, значит, к Москве сократится дорога. 1944 Рембертув

ВОСХОД СОЛНЦА

Белеет иней, травы облепив. Десятый час, а ночь все длится, длится. Земля еще как смутный негатив, Она никак не может проявиться. А на Камчатке золотой туман, И день дальневосточный на исходе. На берег набегает океан, Сейчас зажгут огни на пароходе. В Сибири полдень. Чистый, ровный свет, И на снегу цехов большие тени. А что у нас сегодня на обед? Наверное, ушастые пельмени. A v шумном городе моей души Давно бегут веселые трамваи. Ты на стекло легонько подыши, И я тебя увижу и узнаю. Редеет тьма. Алеет на востоке. Теперь уж скоро солнце здесь взойдет. Оно идет от киевских высот, Из Белоруссии лесов далеких. «Скажите, лейтенант, который час?» «В Москве, на Спасской, девять тридцать било...» Сначала солнце поднялось у нас, Потом поля Европы осветило. 1944

ОЛЕНЬ

Июль зеленый и цветущий. На отдых танки стали в тень. Из древней Беловежской пущи Выходит золотой олень. Короною рогов ветвистых С ветвей сбивает он росу И робко смотрит на танкистов, Расположившихся в лесу. Молчат угрюмые солдаты, Весь мир видавшие в огне. Заряженные автоматы Лежат на танковой броне. Олений взгляд, прямой и юный, Как бы навеки удивлен. Ногами тонкими, как струны, Легко перебирает он. Потом уходит в лес обратно, Спокоен, тих и величав, На шкуре солнечные пятна С листвой пятнистою смешав. 1944

КОГДА СНАРЯД УДАРИТ В ДОМ...

Когда снаряд ударит в дом, Запахнет битым кирпичом, Сухой дымок известки Затянет перекрестки. А мы поднимемся с земли, — Пилотки, липа — всё в пыли, — И вспомнится: не мы ли Бетонщиками были? Такой же запах плыл, когда В отчизне пятилеток Мы воздвигали города С рассвета до рассвета. Как гладил дома белый бок Сердцеобразный мастерок! Как щебетала звонко И сыпалась щебенка! Но здесь снаряд ударил в дом. Здесь пахнет смертью — не трудом. Кирпич краснеет рваной Дымящеюся раной. А мы всё думаем о том, Как снова будем строить дом, И кажется все чаще На улицах гремящих, Что ветер отгремевших гроз С далекой родины принес Сюда, на дымный Запад, Известки нежный запах. 1944 Под Варшавой

ОСЕНЬ

В России багряная осень, Прозрачная синь, листопад, И ветер туда не доносит Тяжелых орудий раскат. На мирном холодном рассвете, Курлыча, летят журавли. Шумливыми стайками дети В высокие школы пошли. Печальные наши подруги К семи затемняют окно. Четвертую осень в разлуке Им верить

и ждать суждено. Но время счастливое близко: Там ветер недаром кружил — Багряный листок, как записку, На каждый порог положил. Тоска наполняет нас силой, И мы ненаглядным своим, Тоскуя о родине милой, Сквозь тысячу верст говорим: «Тоскуйте по вашим солдатам, Ушедшим с советской земли, По тем, кто сегодня в Карпатах, По тем, кто в балканской дали, По тем, кто в варшавских предместьях...» Пусть слышит родная страна Под полночь в «Последних известьях» Чужих городов имена. А мы, зарядив автоматы И снова припомнив свой дом, За Вислу, за Сан, за Карпаты Всё дальше и дальше пойдем. Вокруг перелески чужие, Осенних полей красота... А в сердце — Россия, Россия, Любовь, и судьба, и мечта. 1944

САЛЮТ

Слышишь, приветствует нас с тобою Освобожденной страны столица. Красное, желтое, голубое Пламя ракет над Кремлем струится. Правда, салюта своими глазами Наши гвардейцы еще не видали: Польский, румынский, венгерский экзамен, На горизонте — немецкие дали. В стужу железную бьют батареи, В белые трубы трубит непогода. Скоро мы станем стражей на Шпрее, Стражею мира на долгие годы. Каждый гвардеец — как сказочный витязь, Нас не согнут ни мороз, ни усталость. Русские женщины, вы нас дождитесь, Долго вы ждали, немного осталось. Отсвет кремлевских ракет — как зарница: Нет расставанья и нет расстоянья. Виден московский салют за границей — Это восходит победы сиянье. 1944

РЕГУЛИРОВЩИЦА

На перекресток из-за рощицы Колонна выползет большая. Мадонна и регулировщица Стоят, друг другу не мешая. Шофер грузовика тяжелого, Не спавший пять ночей, быть может, Усталую поднимет голову И руку к козырьку приложит. И вдруг навек ему запомнится, Как сон, как взмах флажка короткий, Автодорожная законница С кудряшками из-под пилотки. И, затаив тоску заветную, Не женщине каменнолицей — Той загорелой, той обветренной, Наверно, будет он молиться. 1944

«Я хотел написать о Балканах...»

Я хотел написать о Балканах, О румынском прохладном вине, О костелах за Вислой, о странах, Где прошли мы в дыму и огне. Но на белых страницах тетради Возникают иные края — Тот разбитый блиндаж в Сталинграде, Где окончилась юность моя, Да кривой городок Новозыбков, Где однажды пришлось ночевать. Там до света над крохотной зыбкой То ли пела, то ль плакала мать... 1944

СТО ПЕРВАЯ КВАРТИРА

Когда б все избы, хаты и квартиры, Где жить пришлось, я перечислить мог, За век войны, на всех дорогах мира, Я насчитал бы сто один порог. Теперь в стране чужой и невеселой, На уличке разбитой и пустой, Живу я в третьем доме от костела, Заполучив мансарду на постой. Хозяин дома, розовый колбасник, У входа восседает до зари. Шофер ворчит: «Да он типичный частник! Как люди терпят, дьявол побери!» В сто первый раз мы жизнь начнем сначала. В сто первый раз устраивая дом, Чтоб не испачкать мелом одеяло, Газету над кроватью мы прибьем. Приколем карточку, где ты смеешься, Далекая моя. А на столе Разложим трубки, финский нож и ложку, Дров привезем и заживем в тепле. Заварим добрый суп из концентрата, И мне, в соседстве с краткой тишиной, Покажется, что с самого Арбата Кочует эта комната со мной. И Лермонтов витать над нами будет. Он был поручик — значит, лейтенант, Хозяин удивится: «Что за люди? Надолго ли вселил их комендант?» Пройдет два дня, от силы три. И снова Зайдет полковник, скажет нам: «Пора!» Понявши с полувзгляда, с полуслова, Поднимемся мы в пять часов утра. Шофер выносит вещи и винтовки. Быть может, мы сумеем кое-как Поспеть к артиллерийской подготовке На «виллисе», похожем на башмак. Еще темно, и холодно, и сыро. Железо, как огонь, горит в руке. Прощай, моя сто первая квартира В разбитом, невеселом городке. 1944