Товарищ мой

Долматовский Евгений Аронович

РОДИНА ОТ НАС СЕЙЧАС ДАЛЁКО...

Родина от нас сейчас далёко... Только мне по-прежнему близки Длинные холмы Владивостока, Золотого Рога огоньки. Пыльные дороги Подмосковья, Электрические поезда. Все, что с первой связано любовью, В сердце остается навсегда. Все, что было до войны любимо, Вдвое полюбилось на войне. Вспоминаю побережье Крыма, Острый парус, чайку на волне. Вижу город боевой, надевший На трамваи синие очки, Растревоженный, помолодевший, В шпилях, засверкавших, как штыки. Ровных улиц пушкинские строки И ступени Зимнего дворца. Облегчает этот груз далекий Фронтовую выкладку бойца. В сердце проношу я осторожно Родину — сокровище мое. Без нее и жить нам невозможно, И умереть

не страшно за нее. 1940

ЗАЯВЛЕНИЕ

«И если даже умереть придется, Прошу считать меня большевиком». Стрелок-радист все думал, что дождется — Сейчас займутся и его листком. Но вызвали с партийного собранья: «Прием придется отложить на час». То было темным утром, ранней ранью. Прожектор в небе только что погас. Пошли на взлет. В перчатках мерзнут руки. Притихла чуть январская метель. Ревут моторы. Смотрят бомболюки, Как подплывает заданная цель. Морозный ветер, как струна, звенит. Глухие взрывы издали слышны. Внизу худые длинные зенитки, Как волки, воют на заход луны. Уже в металле несколько пробоин, И командир идет на разворот. Не слишком ли стрелок-радист спокоен? Нахохлился, плечом не поведет. Машина точно, осторожно села, По озеру чертя холодный след. Механики спросили — все ли цело? А командир махнул рукой в ответ. И тихо вынесли стрелка-радиста. Пошли к землянкам, обогнув крыло. Друзья несли его дорогой льдистой Туда, где третий час собранье шло. Там секретарь смотрел сквозь боль и жалость На заявленья неостывший лист. Партийное собранье продолжалось. У выхода лежал стрелок-радист. 1940 Кантельярви

НОВЫЙ ГОД

Новогодняя ночь! Новогодняя ночь. Поднимитесь, друзья! Оглянитесь, друзья. Я по этому поводу выпить не прочь, Но по этому поводу пить нам нельзя. Пусть во фляжке у пояса плещется спирт, Мы на жесткие нары приляжем сейчас. А далекая родина нынче не спит — Поднимает, наверное, тосты за нас. Наши грустные жены сидят за столом. Пусть они, улыбнувшись, пригубят винца. Словно танк напролом через лес-бурелом, Рвутся к ним беспокойные наши сердца. Над землянками темень — ни звезд, ни луны. Лишь прожектор по небу ведет бомбовоз. Словно черные избы, лежат валуны, Из невидимых пушек стреляет мороз. Хорошо бы всю ночь просидеть у огня, Говорить о прошедших и будущих днях. Но для сна лишь четыре часа у меня, Буду в валенках спать и в наплечных ремнях. Лишь мгновенье — и в сон, как под воду, уйду. Капитан! Хоть часов до пяти не буди. Много ль сможем мы спать в наступившем году, Сколько трудных сражений еще впереди. 1940

ШТУРМ ХОТИНЕНА

За снарядов грохочущим валом, Через проволоки клубки, По воронкам, по рвам и завалам Шли на крепости наши полки. Вот уж близко, вот в нескольких метрах Укреплений бетон и металл. Снег кружился в тот день не от ветра, Он от пуль и снарядов взлетал. Грохот пушек под стать барабану. Два осколка зарылись у ног. Зажимая ладонями рану, На пригорок товарищ прилег. Стиснув зубы от режущей боли, Он в глубокой воронке лежал, Но последним усилием воли Вновь поднялся и вновь побежал. Только крикнул: «За мною, ребята!» — И, к стене неприступной припав, Оторвал с трудом от халата Ярко-красный от крови рукав. И вознес он над амбразурой, Где в отчаянье съежился враг, Над сраженьем, над крепостью хмурой К лыжной палке примотанный флаг. 1940

ТИШИНА

Три дня непрерывного боя. Три длинные ночи без сна. Минуту мы спали. Но стоя. Нам снилась одна тишина. А пушки грохочут тревожно, Свистит боевое литье. И нет тишины. Только можно, Оглохнув, услышать ее. Какая она? Я не знаю, Припомнить ее не могу. Быть может, она голубая, Как летний туман на лугу, А может, такая, как осень. А может, она как рассвет Московский... А может быть, вовсе Ее не бывало и нет. Но в сердце надежда таится, Что встретится с нами она. Ведь где-то, за старой границей, Как прежде, живет тишина. 1940

ПИСЬМА НОСЯТ В ПРОТИВОГАЗАХ...

Письма носят в противогазах, Их в атаку берут не зря. От любимых, от синеглазых, Ожидающих с ноября. Это, правда, не по уставу, Но хранящие письма так Не нарушили нашу славу На ветру штыковых атак. Да, когда по буграм открытым Полверсты пройдет батальон, Собирают вещи убитых, Ищут маленький медальон. Адрес части, кусочек жести, Пачка писем — из дома весть. И бойцы собираются вместе — Жизнь товарища перечесть, Чтоб, в печали насупив брови, По-мужски, без слез, горевать, Там, где пролито много крови, Слезы незачем проливать. Как мы раньше дружили мало, Стыдно вспомнить нам на войне. Если ты бы здесь побывала, Ты бы чаще писала мне. 1940

ЗЕМЛЯ ОТ РАЗРЫВОВ ЧЕРНЫМ-ЧЕРНА...

Земля от разрывов черным-черна, Гранит красноват и гол, Как будто уже наступила весна И снег навсегда сошел. А мороз такой, что откроешь рот — И губы затянет лед. Варежку снимешь — мороз такой, Не шевельнуть рукой. Может быть, я и слов не найду, Чтоб рассказать о том, Как родившийся в двадцатом году Умирает в сороковом. На связанных лыжах его привезли В окровавленный медсанбат. Могилу на склоне чужой земли Вырыл ему снаряд. Товарища вынесший из-под огня, Склоняется политрук. А он говорит: «Не смотри на меня, Отвернись, прошу тебя, друг. Лицо мое болью искажено, В глазах у меня темно, А ты сейчас возвратишься в бой И страданье возьмешь с собой». И политрук, закрыв глаза, Поцеловал бойца И ушел туда, где гремела гроза, Не повернув лица. 1940

УТРАМИ СПУСКАЛИСЬ МЫ В ШАХТУ...

Утрами спускались мы в шахту. Бывало, В туннеле подпочвенный дождь моросил, Нас желтой упругой землей осыпало, За смену совсем выбивались из сил. От пота мокры потемневшие майки, Песок забивается в уши и в рот. Но девушки скажут: «Ребята, давайте Еще поработаем на самолет!» И мы оставались на смену вторую, Бесились отбойные молотки, И рвали мы яростно землю сырую, И тихо ползли нам навстречу пески. ...Я слышал над Выборгом рокот моторов, Видал, как от крыльев темнел небосклон. Их много летело. Не знаю, который Из нашей усталости был сотворен. 1940

ВОСПОМИНАНИЕ О ТАЙПАЛЕЕН-ИОКИ

Я много видел рек — и узких и широких, Запомнится не каждая река. Но есть одна река — Тайпалеен-иоки, Она не широка, не глубока. А было перейти ее труднее, Чем жизнь прожить. Но нужно перейти! Когда понтоны навели, над нею Сплошной огонь открылся на пути. Но люди шли — сурово, тихо, долго. И каждый думал: «Я еще живу». И волгарям не вспоминалась Волга. Здесь было только то, что наяву: Сквозь гром был слышен голос одинокий Звал санитара раненый в потоке... Тяжелую волну несла в века Одна, одна Тайпалеен-иоки — Холодная и быстрая река. 1940

ВАРЕЖКИ

Может, в Колпине, может, в Рязани Не ложилися девушки спать — Много варежек теплых связали, Чтоб на фронт их в подарок послать. Украшали их ниткой цветною — Славно спорился ласковый труд. Всё сидели порою ночною И гадали — кому попадут: Может, летчику, может, саперу — Много есть у отчизны сынов, — Иль чумазому парню-шоферу, Иль кому из бесстрашных стрелков. А девчонка одна боевая Написала из песни слова: «Мой товарищ! Тебя я не знаю, Но любовь в моем сердце жива». И записку свою положила В палец варежки правой она. Много варежек послано было В те края, где метель и война. Получил командир батареи Эти беличьи пуховички, Что так нежно, так ласково греют, Как пожатие женской руки. Там лежала записка простая, И бойцы прочитали слова: «Мой товарищ! Тебя я не знаю, Но любовь в моем сердце жива». Командир эти варежки носит. В днях морозных, ночах боевых Покрывает их инея проседь, Но тепло не уходит из них. ...Скоро, скоро одержим победу, Поезд тронется в светлую рань. Непременно тогда я заеду, Может, в Колпино, может, в Рязань. Чтобы после военной разлуки Незнакомым спасибо сказать И пожать эти верные руки, Что так славно умеют вязать. 1940 Райвола