Товарищ мой

Долматовский Евгений Аронович

СЛОНЫ

Средь пальм, к прибою чуть склоненных, Как бы придя из детских снов, Живут слониха и слоненок. Как мало в Африке слонов! Почти что все они погибли, Остались эти сын и мать. А как их истребили, Киплинг Вам может объясненье дать. Лелеют серого слоненка, Следят, чтоб он не занемог, И мажут яркою зеленкой Царапины на тумбах ног. Над ним две школы взяли шефство. Свежи бананы и вода. Он во главе народных шествий Шагает, хоботом водя. На конференциях и съездах В президиум ведут его, Из рук начальства сахар ест он, Увеселяя торжество. На сцене топчется упрямо — Его не просто увести. И не нарадуется мама, Что сын ее в такой чести. 1960

ТАМТАМЫ

Африканское небо в алмазах. Занесла меня нынче судьба В знойный мир нерассказанных сказок, В окружной городок Далаба. По дорожным змеиным извивам Мчит автобус быстрей и быстрей. Приглашенные местным активом, Мы въезжаем в квадрат фонарей. И

сначала видны только зубы Да неистовой страсти белки. Эти люди мне издавна любы, Как свобода и правда, близки. Приглядись, как тверды и упрямы Очи здешних парней и девчат. И тамтамы, тамтамы, тамтамы, Барабаны-тамтамы звучат. Все ясней, все отчетливей лица Проступают в тропической тьме. В быстром танце идет вереницей Детство, с детства знакомое мне. Наяву это все? Иль во сне я Пионерский салют отдаю? В красных галстуках пляшет Гвинея, На дорогу выходит свою. Ожил здесь барабанщик, тот самый, Что в сражениях шел впереди, И тамтамы, тамтамы, тамтамы, Как геройское сердце в груди. Чуть спружинены ноги в коленях И оттянуты локти назад. В даль времен, и племен, и селений Пионерский уходит отряд. Проложили им путь сквозь века мы В звонкий круг африканской весны, И тамтамы, тамтамы, тамтамы Всей планете сегодня слышны. 1960

ПЛАНТАТОРЫ

Я в первый раз живых плантаторов Увидел, будь они неладны, Вчерашних королей экватора, Банановых и шоколадных. В отеле маленьком под пальмами, В тишайшей голубой саванне От криков их всю ночь не спали мы: Они резвились в ресторане. Вопила дьявольская музыка, Весь дом, как бы в припадке, трясся. Под их ругательства французские Я встал и вышел на террасу. Мужчины в шортиках с девицами, Растрепанными и худыми, С остановившимися лицами, Танцуют в сигаретном дыме. Они кривляются под радио, Бездарно подражая черным. Здесь эта музыка украдена И изуродована к черту. А на диване перепившийся, С прической, лоб закрывшей низко, Король банановый, типичнейший, Каких рисуют Кукрыниксы. Еще карман хрустит валютою, Еще зовут его «патроном», Но ненависть народа лютая, — Как бочка с порохом под троном... И так вот до рассвета позднего Они орали, жрали, ржали, Под апельсиновыми звездами Свой век в могилу провожали. Уже восток в лиловых трещинах, Уже туман поплыл в низины. Идут мимо отеля женщины, Неся на головах корзины. Идут красивые, веселые, Переговариваясь просто. Плывут фигуры полуголые, Изваяны из благородства. Тряслась терраса дома пьяного, И от суровых глаз прохожих Я отступил за куст банановый: Мне стало стыдно белой кожи. 1960

ТИСВИЛЬСКИЙ УЗНИК

Памяти П. Лумумбы

Не удалось мне встретиться с Вами, Но образ Ваш ночью и днем со мной. В рубашке с короткими рукавами, С руками, скрученными за спиной, Стоите Вы, голову вскинув гордо, Вложив в презренье остаток сил, В пробитом пулями кузове «форда», А может, то нами подаренный ЗИЛ... В Тисвильский лагерь везут премьера, Которым будет гордиться век. Большая печаль и огромная вера Светятся в щелках распухших век. Еще страшнее, чем стон ребенка, Молчанье раненого бойца. Как ток, проходит трагедия Конго Сквозь наши познавшие боль сердца. Мне горько, что этой беды причина Сердечность Ваша и добрый нрав. Не раз история нас учила: Нельзя быть мягким, когда ты прав. У наших врагов, у продажных бестий, Нет сердца. Нельзя их щадить в борьбе. А Вы, черный рыцарь высокой чести, Наивно судили о них по себе. Известны миру полковники эти, Хозяин один их берет внаем. Они и в Венгрии и в Тибете Нас в землю закапывали живьем. Прикрывшись Вашим восторгом детским, Они затаились, портфели деля, Когда Вы в парламенте конголезском Бельгийского прокляли короля. Зачем были митинги на дороге, Когда Вы ехали в Стэнливиль? Бандиты подняты по тревоге, Клубится погони красная пыль. Следы танкеток вокруг — как шрамы, Исправно выслуживается лакей. В Брюссель и Нью-Йорк текут каблограммы: Заданье выполнено. О’кэй! Тюрьма — резиденция Ваша сегодня, Терзает Вас голод и влажный зной, И все же Вы в тысячу раз свободней, Чем те, кто Вам руки скрутил за спиной. Тисвильский узник в раздумье замер. Держитесь! Истории ход таков — Проверьте замки у тюремных камер, Они сгодятся для ваших врагов. 1960

МОЕ ОРУЖИЕ

Колониальный строй уже в агонии, Лев стал беззуб и дряхл, все это верно. Но мы с тобой пока еще в колонии И чувствуем себя без виз прескверно. Нас пятеро. Мы первые советские, Ступившие на этот берег душный. Аэродром. За ним лачуги ветхие, И вид у пальм какой-то золотушный. Встречает нас чуть не эскорт полиции. Достойны ль мы подобного почета? Черны мундиры, и чулки, и лица их, И тут же штатских агентов без счета. Недюжинное рвенье обнаруживая, Один из них, картинно подбоченясь: «А ну-ка, покажи свое оружие!» — Бросает, мне, выпячивая челюсть. Обидно за него, сержанта черного, Такую злобу вижу здесь впервые. Откуда это исступленье чертово? Поверят ли в Москве, что есть такие? Чего скрывать? В дорогу взял, конечно, я Опасные свои боеприпасы: Ему я предъявляю ручку вечную С пером в броне из голубой пластмассы. Смотри, гляди, мое оружье — вот оно. С ним три войны прошел, четыре стройки. Оно не куплено, оно не продано. Как пули в цель, должны ложиться строки. Средь полицейских агентов сумятица, Не ожидали, что мы примем вызов. Сержант наемный неуклюже пятится И в наши паспорта штампует визы. Полиция и явная и тайная Стоит вокруг него угрюмой кучкой. . ..Еще неделю править здесь Британии. Вот так мы и запишем Вечной ручкой. 1960

ЛЕЧУ В ХАНОЙ

Три дня промаявшись в Китае, С морозом перепутав зной, Границу мы перелетали На бреющем, Во мгле ночной. Казалось все условным, странным — Луна и силуэт горы. Как будто — снова к партизанам В отряд Петра Вершигоры. Тогда в кабине было тесно, Я втиснулся, как в диск патрон. А здесь — пустующие кресла Виденьями со всех сторон. Мне померещилось сурово, Что рядышком с плечом моим Плечо Евгения Петрова,— Конечно, вместе мы летим. Иосиф Уткин дремлет сзади, Чертовски молод и красив, А впереди Гайдар Аркадий Уснул, ремней не распустив. Но вот луна в кабину влезла, И стали матово-белы Опять — Пустующие кресла И непримятые чехлы. Из выбитого поколенья Нет больше никого со мной. И обрывает наважденье Пылающий внизу Ханой. 1967

ДЕВУШКА В БЕЛОМ

В тропиках ночи душней и черней Угольной шахты. Автомашины идут без огней Линией шаткой. Справа — экран вертикальной скалы, Плотный и гулкий. Слева — границею неба и мглы — Встали фигурки. Слышится снизу рычанье реки, И под обстрелом Над пропастями стоят маяки — Девушки в белом. Это не траурный местный наряд — Много дороже То, что шоферу они говорят: Будь осторожен! Видно, девчатам совсем не страшна Смерти угроза. В чернь полуночных волос вплетена Белая роза. Движутся, не нарушая рядов, Грустно-безглазы, Буйволы шестидесятых годов — ЗИЛы и ГАЗы. Их я хочу земляками назвать, Близостью гордый, И по-мальчишески поцеловать В теплые морды. Но останавливаться не дают. Что уж поделать! Беспрекословно командуют тут Девушки в белом. Как соответствуют их красоте Белые платья! Буду по краю любых пропастей Смело шагать я. Не оступиться мне и не упасть, Нет, не упасть мне: Ставит посты ополченская часть Там, где опасно. Снова налет. К пулемету тотчас Девушка в белом. И сочетается с прорезью глаз Прорезь прицела. 1967

ЛЕНСО

На рисовом поле, Средь влажных лесов, В садах и траншеях Ханоя Какое-то странное слово «Ленсо» Бежит неотступно за мною. Его нараспев говорят, как стихи, Его повторяют упрямо Тует и Нгуены, Туаны и Тхи — Красивые дети Вьетнама. «Ленсо!» И улыбка взойдет на лицо Лучом из-под пробковой каски, И столько доверия к слову «ленсо», Надежды и сдержанной ласки. А что это значит? Откуда оно Явилось в язык их певучий, Когда, как мучительной влагой, войной Наполнены низкие тучи? Не знал я, что целой страною зовусь, Всей нашей великой страною. Ленсо — по-вьетнамски — Советский Союз, Мое это имя в Ханое. Воздушного боя гремит колесо, Встречаются МИГ с Ф-105-м, Разбойнику вспыхнуть поможет «ленсо» И стать алюминием мятым. И снова в атаку идет Пентагон, Пылают бамбук и солома. «Ленсо», не заметив, что ранен,— в огонь, Детей он выводит из дома. А я никого и не сбил и не спас, Уж, видно, планида такая, Но словом «ленсо» В свой трагический час Вьетнамцы меня окликают. Среди обездоленных пагод к сел Меня настигает поверка: Достоин ли я величаться «ленсо», Как прожил нелегких полвека, Могу ль представлять всю Отчизну свою На огненной кромке планеты? Ведь здесь я «ленсо»: Я — Советский Союз. Что выше, чем звание это! 1967

ПЕЙЗАЖ

С коромыслами все прохожие В перламутровые часы,— На плечах корзинки, похожие На аптекарские весы. Чистым зеркалом отражаемый, Разрастается вверх и вниз, Словно став двумя урожаями, Изумрудного цвета рис. Не бомбят пока... Тем не менее Переправы совсем пусты, И ночное передвижение Замирает, убрав мосты. Возле пагоды, ставшей школою, Для сигналов служащий здесь, Настороженно дремлет колокол, Весь в драконах, в лотосах весь. Вот с чернильницей на веревочке Опоздавший бежит школяр. Разложила торговка овощи: Две бататины — весь товар. Неподвижны на крышах аисты, По каналу скользит сампан. ...Утро Юго-Восточной Азии. Шесть ночей уже я не спал. Не мерещится и не снится мне На дороге, невдалеке: Буйвол с древнею колесницею, И лежат в ее кузовке В барабанах ракеты длинные (Те, что рвутся над головой), Груда мертвого алюминия, Прах машины сверхзвуковой. Прилетевший с Гуама дальнего, Безопасности ради, он Остролистою ветвью пальмовой Символически осенен. 1967

ХАЙФОН

Разве ты не знавал ощущенья — Встреча первая Вдруг Принимается за возвращенье На покинутый круг! Словно раньше бывал я в Хайфоне И когда-то видал Эти мачты на утреннем фоне, Многослойную даль, Этих стен ноздреватый песчаник, Солнца велосипед... Этот взгляд, Озорной и печальный, Батальону вослед. Запах рыбного супа и перца, Керосинки дымок Вмиг сожмут ненадежное сердце В предынфарктный комок. Ведь Хайфон — это ж просто Одесса В сорок первом году! Он в зеленую форму оделся, Встал у всех на виду! И готов на корабль и в дорогу Или в уличный бой. Грозный бас объявляет тревогу, Женский голос — отбой. Я хочу, чтобы вечно и всюду Женский голос звучал... Но опять Небо отдано гуду, Вновь налет на причал. И сампаны горят, как шаланды. Джонки — будто дубки. Прямо в небо шепчу я: «Ну ладно!» — Больно сжав кулаки. Город словно бы ходит по жести, В сто зениток паля. Я дождусь ли, чтоб голосом женским Говорила земля? 1967